— Ах, значит, хамски? — Морской снова попытался обидеться, но его возмущение потонуло в звуке поцелуя. — Кому надо, зайдет еще, — промямлил он спустя время. — Имею же я право… хм… поболеть. «Мама, ваш сын прекрасно болен!» — непременно процитировал бы Маяковского мой Николай. Он падок на цитаты. Вы, кстати, зря опять затеяли все это. Про «Ма», про прошлое и про свое дворянство.
— Я что же, человек второго сорта? — с вызовом спросила Ирина.
— Помнится, в прошлый раз ваши воспоминания закончились претензиями коллег. И до сих пор, что ни случись в театре, первым делом обвиняют вас. Вы зря всех провоцируете…
— Я не провоцирую. Просто общаюсь! Я хочу не бояться быть самой собой в своей собственной стране. И вам того желаю.
— Не боитесь за себя, хотя бы других пощадите, — Морской не сдавался. — Николай теперь, небось, будет мучиться дилеммой, докладывать про вас дяде или нет… Ему и так, поверьте, нелегко. А тут вы его еще заманили в свои сомнительные разговоры…
— Что вы заладили? «Заманила»… Сдается мне, в вас говорит банальная ревность.
— Ревность? А что это? Никогда не встречал, — с усмешкой произнес Морской.
— Пра-а-авда? А кто заставил Колю прятаться в шкафу, чтобы проследить, с кем я буду говорить перед премьерой?
Услышав это, Света по уличную сторону стены, демонстративно вытаращив глаза, резко повернулась к Николаю. Тот скривился, мол, да, было дело, но вспоминать о том совсем не хочется. И тут Морской сказал такое, отчего у Коли тоже глаза полезли из орбит:
— Дело не в ревности. Мне просто нужен был свидетель, которому поверили бы в органах. Он должен был видеть, что ровно в пять часов вы сидите в своей гримерке и ничего противозаконного не совершаете. Я обманул Николая, сказав, что подозреваю вас в романе. На самом деле, по моей задумке, как племянник НКВДиста, он должен был обеспечить вам алиби. Что, собственно, и сделал. Если что, он сможет подтвердить, что в пять часов вас видел и точно знает, что ничего плохого вы не делали. Я знаю, что, если что-нибудь случается в театре, то первым делом подозревают людей вашего происхождения… Поэтому я позаботился о вашей страховке.
— Как-как? — Ирина явно тоже была немало удивлена. — Объясните по-человечески. Зачем мне нужно было алиби?
— Уф… Сказавши «а», гони весь алфавит… Я случайно подслушал разговор, — вздохнул Морской. — И до сих пор не знаю, надо ли о нем рассказывать инспектору. Вернее, знаю, что надо, но тогда придется рассказать про шпионящего за вами Николая, а это низко и… смешно. И парня за такое по головке не погладят…
— Я все равно не понимаю. Откуда вы знали, что в пять часов за мной надо следить? — Голос Ирины озвучивал мысленные вопросы Николая и Светы. — Какой разговор вы подслушали?
— Не знаю. Но какой-то нехороший. Точнее — это была часть разговора. Конкретней — монолог. Хриплый приглушенный телефонный монолог с таким примерно текстом: «Я все обдумал и устал бояться. Завтра в пять все решится. Иду на крайние меры. Опасаюсь милиции… Очень опасаюсь… Нужно прикрытие…» И все… Я был в дурацком положении: кто говорит — не знаю, о чем — не понимаю, но подсознательно предвижу неприятности. Кому скажи, тотчас поднимут на смех. Поэтому я решил соорудить вам алиби из Коли. Я знал, что показательный урок в танцклассе у вас назначен на 17–30. Значит, минут сорок до этого вы будете, как ненормальная, сидеть у зеркала в артистической и «вживаться в образ»…
— Друг мой, я так сижу только перед спектаклями. Чего бояться танцкласса? Но вам повезло, я действительно была в это время в артистической. Только не как ненормальная, а как Анна Павлова. Она всегда перед выступлением примерно час настраивается на выход. Мне рассказала Нино́, а ей Мордкин. Вы знали, что они дружили? Что Павлова и Мордкин — это знали, но и Нино́ с ним тоже была накоротке. Он называл ее «мадам святые ручки». В гражданскую войну она спасалась у него в Тифлисском театре. Хорошая швея с опытом театральной работы всегда нужна. Там она, кстати, и превратилась из Нины в Нино́. Но вернулась, едва услышала, что в Харькове налаживается жизнь… Она любила Харьков, — Ирина всхлипнула. — Любила так же, как мы ее… И вот…
— Да… — согласился Морской. — Если бы я не промолчал про этот разговор, возможно, все сложилось бы иначе. Мне в голову не приходило, что дело может быть в убийстве… Я думал, это обычные вредители. Воруют порции из буфета, билеты перепродают, бюджет крадут, да что угодно… А теперь, выходит, я виноват в смерти Нино́. Знал, но не предупредил.
— Ах, бросьте! Вы ни в чем не виноваты… — всполошилась Ирина. — Ну, кроме того, что ничего мне не сказали…
— Вы снова бы заладили свое «я не желаю ничего бояться в своей стране» и, как обычно, было б только хуже…
— «Заладила»?! «Как обычно хуже»?! Ах вы… — от нового скандала чету Морских спасло лишь любопытство Ирины. — А впрочем, вы как вы, чему тут удивляться. Скажите лучше, как вы умудрились остаться незамеченным? И где вы слышали тот разговор?
— У вас в театре. Прямо на проходной служебного входа. Я был у вас в артистической и, хоть вы и против, но курил в окно. — Морской проговорился, что курил, но тут же вывернул ситуацию в свою пользу. — Я, видите, заботлив, как наседка! Высунулся в окно почти по пояс, чтобы дым не тянуло в помещение. И что? И уронил свой портсигар на козырек служебного входа. Пришлось, не смейтесь, выходить наружу и лезть на козырек. Чугунная решетка боковины вполне пригодна для такого скалолазания… И вот там, в застекленном мозаикой полукруглом окошке, обнаружилась дыра. — Он сделал театральную паузу. — Одно стекло отсутствовало, а образовавшееся на его месте пространство было заткнуто тряпкой. Не знаю уж зачем, но я ту тряпку вынул. И оказалось, что снаружи на козырьке отлично слышно все, что творится внутри на проходной. Когда я выходил, кстати, на проходной, никого не было. — Николай со Светой многозначительно переглянулись и продолжили слушать. — Когда заходил — тоже. Понятия не имею, чей голос я слышал, и, конечно, раз уж это был убийца, очень надеюсь, что он не видел меня залезающим на козырек и подслушивающим.
— Морской, скажите, вы ведь это честно? На козырьке, среди зимы… — Ирина вдруг захохотала. — Ну и картинка. Я начинаю искренне бояться слежки. У нас под кухней козырек черного хода и боковина у него тоже из решетки. Представьте, выгляну сейчас в форточку, а там сидит какой-нибудь нахал, подслушивая наши разговоры. В сугробе, посредине февраля, средь бела дня, на козырьке подъезда!
Судя по звуку, Ирина даже встала. Проверять, шутит она или действительно собирается выглядывать в окно, Света не стала. С расширенными от ужаса глазами она вскочила и с разгона сиганула в ближайший сугроб.
Через минуту Николай и Светлана, умчавшись от дома Морского, нервно пересмеивались на углу самой большой площади Европы…
— Мда уж, операция удалась на славу: ни студенческого, ни веры в людей, — заливался Николай. — Зато, вот, прыгать с высоты тебя научили. Хотя, предупреждаю, это крайне опасно. Под снегом могла оказаться какая-нибудь железка или еще что-нибудь. Руки-ноги переломать — что раз плюнуть. По дереву все же было бы надежнее.
— Ох, — Света хрюкала от смеха и вдобавок никак не могла восстановить дыхание после пробежки. — Я как представила, что меня, учительскую дочь, скромную работницу библиотеки, и вдруг уличат в подслушивании, так мне уже любые переломы стали не страшны. Да зачем я вообще туда полезла-то?
— Зачем-зачем, товарища Морского спасать, мы же с тобой целую либретту написали, пока мой билет собирались искать! — Коля вдруг посерьезнел. — А я, выходит, обманщик. Обещал тебя в столовку сводить, а сам вот… Хотя, знаешь, мне сегодня в издательстве гонорар должны заплатить. Айда со мной?
Света, конечно, вежливо отказалась. Рабочий день не резиновый!
Попрощались тепло, искренне пожелав друг другу всего самого лучшего и сговорившись при следующей встрече — в том, что она будет, оба почему-то не сомневались, — непременно сходить в обещанную столовую.
Света уходила с улыбкой. Чего только жизнь не подбросит! То рабочий он, то студент, то гонорар в издательстве получать собирается. То по чужим окнам лазит, то чужих жен выслеживает, то малознакомым девчонкам талоны на обед отдать собирается. И, главное, где правда, где нет, совершенно не разберешь. Нахальный, конечно, и дурак дураком, но столько всего сразу наговорил-натворил-наворошил, что все-таки приятно было пообщаться.
Вдруг позади Света услышала крик: «Пустите! Вы чего хватаетесь? Ай!» Обернувшись, она увидела совершенно нереальную картину. Словно в кино про задержание опасного преступника, двое крепких дядек в шинелях крутили вырывающемуся Коле руки.
Третий — высокий и злой — наклонившись, шептал что-то ему в лицо. А потом вдруг размахнулся и залепил парню самую настоящую пощечину. И уже начал, гад, заносить руку, чтобы ударить снова.
— Что происходит? Не позволю! Я милицию вызову! — завопила Света и, подбежав, повисла на руке негодяя.
— Мы сами милиция! — вмиг успокоившись, сухо отрезал страшный дядька, отстраняя Свету. — Не мешайте работать.
— Дядя Илья, — подал голос мрачный Николай. — Это за что? За то, что я к вам вчера не зашел? Так я как раз собирался, но…
— Не надо уже никуда заходить. Сами приведем, — прозвучало в ответ. — Это за то, что я ищу тебя все утро, как ошпаренный! Все нервы уже истратил и себе, и твоей матери! Ты был на месте преступления, ничего мне про это не сказал, да еще и всю ночь прятался от милиции. Это как называется? — Обидчик снова начал распаляться, но покосился на Свету и, достав из кармана какую-то книжечку, сунул ее под нос Николаю. — Это что, я тебя спрашиваю? Именно так! Твой студенческий билет! Найден вчера в театре за кулисами, где, судя по записям вахтера, ты ошивался как раз в то время, когда там совершили убийство.
— Вот где, значит, я его выронил! — глупо улыбнулся Коля. — Дядя Илья, отдай! Я его еще до конца семестра спокойно использовать могу…