— Что значит «было не совсем так»? — переспросила рассказчица и, явно разозлившись, перешла в наступление. — Вы по какому праву вмешиваетесь, мальчик? Работаете в театре и думаете, что все о нем знаете? У вас, наверное, и сертификат дипломированного искусствоведа есть?
— Нет, что вы, — «мальчик» улыбнулся. — Сертификата искусствоведа не имею.
— То-то! Охраняете дверь? Вот и охраняйте себе. А балет доверьте профессионалам! — удовлетворенно хмыкнула дама.
Тут со второго этажа, чудом просочившись сквозь поднимающуюся публику, вниз прибежала хрупкая девушка в красной безрукавке.
— Товарищ Мессерер! Товарищ Мессерер, ну что вы застряли тут? Пора начинать разминку кордебалета, потому что скоро уже придут примы. Все ждут, что вы проведете класс!
— Сейчас-сейчас! — прокричал в ответ голубоглазый. — Дайте мне еще пять минут! Так интересно послушать, что говорят люди.
Последней фразой он скорее оправдывался перед ошарашенной дамой, схватившейся за сердце, чем отвечал девушке.
— Нет-нет, вам не туда, танцклассы наверху! Нет, вам туда нельзя! Им — да. Увы, они сотрудники театра. Что? Не грубите, я вас умоляю.
Народ все прибывал, и, шутки или любопытства ради, Асаф Михайлович Мессерер еще пару минут изображал вахтера:
— О! Вам, конечно, можно, — сказал он напоследок и посторонился, пропуская убийцу к сцене.
В пространстве за случайно попавшей под опеку великого танцора дверью в этот момент тоже кипела жизнь. Управдел Воробьев тщательно изучал полы в предбаннике, пытаясь понять, насколько правдивы жалобы сотрудников, утверждавших, что там всюду торчат гвозди. Он помечал мелом опасные места и сокрушенно цокал языком. Там, где управдел уже прошелся — то есть в данный момент прямо в оркестровой яме, — орудовал молотком и гвоздодером рабочий сцены, с большим трудом стараясь не принижать заслуги Воробьева и устранять не все торчащие гвозди, а лишь те, что пометил Воробьев. На сцене, с ловкостью заправской акробатки балансируя на шатающейся стремянке, колдовала над опущенным занавесом довольно грузная костюмерша.
Беседа костюмерши и рабочего при этом носила, как обычно, отнюдь не бытовой характер.
— А, скажем, Розы Люксембург? — спрашивал рабочий и громко шлепал молотком по очередному гвоздю. — Про нее знаешь?
— Да, Женечка, конечно, — отвечала костюмерша. — Бывшая Павловская площадь. Звалась в честь купца Павлова, который в 1830 году построил первый в городе магазин с твердыми ценами. Переименована в честь зверски убитой контрой Розы…
— Кто такая Роза Люксембург, я и сам знаю, — перебил Женечка. — Я про площадь спрашивал. А, например, Пушкинская?
— Бывшая Немецкая улица. Получила название в честь первых жителей, немецких ремесленников, которых к нам зазвал Каразин в начале XVIII века. К столетию Пушкина, то есть еще до войны даже, городские власти, как чувствовали, переименовали улицу в честь поэта, — монотонно забубнила костюмерша, но вдруг решила перестроиться: — Но вы, Женечка, не о том спрашиваете. Это же всем известные факты — никакого простора для работы историка. Спросите, например, про спуск 12 ноября. Как думаете, в честь чего Советы дали спуску это название?
— Хм… — Женечка как раз столкнулся с особо вредным гвоздем, который ни за что не забивался и даже не поддавался гвоздодеру. — Честно говоря, я думал, это старое название. 12 ноября — это же День Озерянской иконы Божьей Матери, покровительницы Слобожанщины. Даже я знаю, что в этот день икону привозят в Харьков, потому что она якобы дарит страждущим всевозможные исцеления… Крестный ход к храму так и не отменили… — На этих словах он раздробил половую доску в щепки, слишком сильно стукнув молотком. Но беседу не прервал. — Я, только не говорите никому, пожалуйста, сопровождал мать и лично видел, как один крендель стоял в очереди к иконе с партбилетом и умолял, чтобы Божья Матерь помогла ему пройти грядущую партийную чистку. Но официально этого как будто нет, ведь так? К чему бы нашей партии чтить религиозные праздники?
— Еще одна гипотеза! Неплохо! — Костюмерша закончила пришивать стилизованный серебристый серп и молот к одному краю занавеса и, удивительно легко подхватив стремянку, отправилась к другому концу сцены. — Предположение довольно интересно… — рассуждала она при этом. — А еще можно вспомнить, что 12 ноября проходили выборы в Учредительное собрание — чем не памятная дата, а? Сидит себе вредитель в горсовете и переименовывает улицы в честь контрреволюционных сил. А? Или еще Дни милиции можно вспомнить. Сам праздник-то 10-го числа, но празднуют с размахом, до 12 ноября точно не просыхают.
— Хватит ерничать! — обиделся рабочий. — Скажи уж прямо, почему так переименовали? И кстати, какое было прошлое название?
— Ох, молодо-зелено! Мне сложно даже представить, что есть харьковчане, не знающие название Бурсацкий спуск. В честь бурсаков — учащихся бурсы, в здании которой находится сейчас Институт политобразования. Что же касается нового названия, то точно я не знаю, но придерживаюсь теории, что спуск переименован в честь давней забастовки паровозостроительного завода. — Она вновь перешла на интонации экскурсовода. На этот раз восторженного и разгоряченного. — Событие громкое и значимое. 12 ноября 1912 года рабочие паровозостроительного завода объявили грандиознейшую забастовку, которая длилась много месяцев и, чуть ли не первая из всех наших забастовок, закончилась победой рабочих. Все началось с того, что наши рабочие присоединились к всероссийской акции протеста против жестокой расправы над большевиками броненосца «Иоанн Златоуст», — не прекращая лекции, костюмерша переставила стремянку и набросилась на новый кусок занавеса. — Губернатор Харькова психанул и арестовал предводителей акции. Тогда-то рабочие и отказались выходить на работу. И грозного «ах так, ну значит вы уволены!» не испугались, потому что весь мировой пролетариат, оповещаемый о происходящем подпольной газетой «Правда», почти два месяца передавал бастующим средства. В итоге арестованных отпустили, а хозяева завода согласились не чинить никаких репрессий против бастовавших и восстановили всех на работе. Это была звонкая пощечина капитализму и отличная победа!
— Приветствую, Нино́! — В этот момент на сцене появились сразу две звезды — солистка оперы и прима-балерина. Похожая на неспешный мощный ледокол богатырша и юркая гибкая малюсенькая лань. Контрастируя друг с другом, они казались еще ярче и еще значительнее. Говорила та, что покрупней. — Душа моя, у вас так интересно! Смотрю, не зря вы ведете эту свою секцию краеведов-любителей. Найди я время, обязательно записалась бы к вам в кружок.
— Кружок! — нервно хохотнула костюмерша. — Из ваших уст, Мария Ивановна, конечно, любое слово — золото. Но не настолько! Если бы уважаемый господин Розенфельд услышал, он, наверно, вас убил бы! — Она провела большим пальцем поперек горла и устрашающе нахмурилась. — Изначально это были изысканные чайные встречи любителей Харькова. Господин Розенфельд — ну, тот самый, совладелец кучи знаменитых доходных домов города, — коллекционировал истории, факты, легенды и все, что связано с Харьковом. И его отец коллекционировал. И его дядя. У них, у Розенфельдов, это фамильное, — рассказчица поняла, что слишком отвлеклась, и исправилась: — Так вот, он проводил интереснейшие открытые беседы о городе. Встречи эти закончились в начале войны, потому что Розенфельды уехали в Москву. В смутные времена, как вы понимаете, было не до краеведческих историй. Потом жизнь наладилась, я заскучала и попыталась найти кого-то из старых приятелей, интересующихся городом, и… поняла, что нужно начинать все заново. Подала заявку профсоюзу, они идею чайных встреч категорически отвергли, но разрешили открыть секцию при театре. И вот теперь я много лет уже как руководитель «кружка». Но слово это не приемлю.
— Но что же в нем плохого? — спросила стоявшая рядом с певицей балерина.
— Руководитель кружка, плесни-ка ты мне чайка! Для кружка́ кру́жка — лучшая подружка! — прокричал какой-то лысый мужчина, внезапно выскочивший на авансцену.
— О, нет! Мелехов! — простонала костюмерша Нино́. — Ты и так довел всех до белого каления похмельными текстами на плакатах об открытых дверях. Кто просил тебя врать, будто тебе поручено писать тексты? А теперь ты еще и про меня что-то сочинять начинаешь?
— Да не пил я! — отмахнулся мужчина. — Просто иногда мятежной творческой душе нужны просторы для реализации! И вообще я тут по делу. Должен сделать объявление. Граждане и товарищи, будьте осторожны, сцена закрывается! Директор велел зачистить территорию и закрыть дверь от греха подальше. В театре полно постороннего народу, а на сцене дорогие декорации.
— Я не уйду! — немедленно отрезала Нино́. — Мне еще изнанку занавеса почистить надо. Один рабочий сцены с похмелья нес макет универмага и перепачкал мне всю ткань!
— Да не пил я! — опять начал Мелехов.
— А я универмаг не носил, — невинно улыбнулся Женечка и переключился на дело. — Я б с радостью ушел, но ты договорись, чтобы товарищ Воробьев меня отпустил.
— Я здесь и я все слышу! — Управдел направился в оркестровую яму. — Сейчас проверю, что ты там наделал, и будем уходить. Ты, Мелехов, дай нам еще минуток 10.
— Прекрасно! — тут же сориентировалась певица. И пояснила явно для Нино́: — Мы как раз распевочку пройдем. Валентина берет у меня уроки пения, и нам важно почувствовать сценическое пространство. Десять минут, это, конечно, ничто, но за неимением лучшего…
Но десятью минутами дело, конечно, не ограничилось. Сначала бедняга Мелехов просто пытался всех призвать к порядку, потом стал грозиться выключить свет.
— Зря я, что ли, в осветительном цехе вести спектакль помогаю? Не только потому, что мятежной творческой душе нужны просторы, но еще и для того, чтобы кое-что узнать. Знаю, где ключ от щитка лежит, знаю, за каким щитком рубильник. Предупреждаю! Даю вам еще пять минут и устраиваю полное затемнение!