— Что вы несете?! — Морской побледнел. — Ваш дядя, верно, скверно шутит, а вы повторяете невесть что. Я не желаю это слышать! И все эти угрозы про арест мне нипочем. Я знаю, что невиновен. И не желаю бояться несправедливости в собственной стране… И хватит за мной идти! Это преследование действует на нервы.
— Что ж, — вздохнул Николай. — Будете тогда, как и хотели, как сторонний наблюдатель следить за тем, как гибнет ваш бывший ученик. Ну или не гибнет! И я вас не преследую ни капли. Нам просто по пути. Товарищ Гопнер мне сказала зайти за гонораром за стихи, которые я написал на смерть вашей подруги. За вот эти.
— Что?! — дрожащей рукой Морской вырвал из подмышки Николая свежий номер «Пролетария», схватил вкладыш и попытался хоть немного совладать с накатившей тоской.
— Вы… Вы… Вы почему это напечатали?! — Пулей влетев в подъезд Дворца Труда, игнорируя оклики дежурной внизу и правила субординации наверху, Морской промчался по редакционному коридору прямиком к кабинету Серафимы Ильиничны Гопнер. Та как раз, прижимая к груди стопку листов, выходила из кабинета, прикрывая за собой дверь носком туфли. Несколько мгновений редактор переваривала услышанное.
— Вообще-то здесь я задаю подобные вопросы, — услышал, наконец, в ответ Морской.
Насмешливо откинув назад седую голову (а ведь ей всего 50 лет!), Серафима Ильинична смотрела распоясавшемуся сотруднику прямо в глаза и явно не была смущена. — Вопрос о том, почему тот или иной неподобающий материал попадает на страницы советских газет, я задаю себе и окружающим уже много лет. У меня и должность соответствует такому вопросу. В отличие от вашей…
— Да, но… Но в этом случае и я могу спросить… — Морской внезапно растерял весь пыл и вяло потряс газетой. — Поверьте, покойная хоть и ценила черный юмор и отличалась слабостью к гротеску, но такой похабной эпитафии не заслужила…
— Ишь, как вы заговорили! Писали бы заметку сами, раз такой к ней строгий. А мы с коллегами и так отлично справились, за пять минут составив сообщение об убийстве и снабдив его небанальной эпитафией. И, если я не ошибаюсь, вы сами просили пустить информацию в ближайший номер…
Вообще-то Серафима Ильинична Морскому нравилась. Она, в отличие от большинства беспросветных трудоголиков, беззаветно преданных построению нового государства, рассуждала здраво и была довольно образованной. И ведь она действительно выполняла просьбу Морского. Обвинять ее было, по меньшей мере, бестактно… Морской понял, что погорячился.
— Какой теперь с нас спрос? — продолжила редактор.
— Вы правы. Никакого, — вздохнул Морской, признавая поражение.
— А с вас — напротив! Спрос по первое число! — переключившись на текучку, Серафима Ильинична заговорила обычным редакторским тоном: — Погодите минутку, я схожу поскандалю к машинисткам, а потом обсудим вашу последнюю публикацию. Вот уж действительно, хочется спросить: «Вы почему это напечатали?» Ожидайте в кабинете, — тут она заметила Николая и добавила: — Оба! Вы, Горленко, тоже мне нужны.
Дорожки Морского и его бывшего ученика все никак не хотели расходиться.
— А что, мой стих такой плохой? — уже в кабинете спросил Николай, насупившись.
— Не знаю, — соврал Морской. — В поэзии не разбираюсь. — И принялся читать извлеченный из портфеля черновик последней статьи, содержание которой совсем уже позабыл, но, судя по заявлению редактора, должен был немедленно вспомнить.
— Так-так! — вернувшись, товарищ Гопнер глянула Морскому через плечо. — Горленко, пройдите в бухгалтерию за гонораром, а вы, Морской, останьтесь для беседы. Речь пойдет о статье про аванград. Там, где вы пишете, как когда-то в театре Франко для пущего эффекта в середине спектакля на головы зрителям выбросили живых кур. Этой истории уже почти пять лет. С чего вы вдруг решили ее вспомнить?
— Э… — Морской растерялся. — Это красивое и показательное происшествие. Оно оживляет статью. Как пример былых перегибов. Я же пишу потом, что, к счастью, харьковские театры от таких тенденций отошли и вместе со всеми советскими театрами…
— «…понимают теперь, что авангард это не провокации ради провокаций». Я умею читать, Морской. И мне не нравится, что про кур приводится исключительно ради увеселения читателя. Газеты должны не развлекать, а информировать. А вот вообще вопиющая диверсия! — Редактор перескочила на другую часть текста. — «Гротескная сатира — своеобразный конденсированный театр без «воды», наподобие того молока, которое приходило к нам из Америки в голодные годы». Это, простите, что за преклонение перед Западом? Политическая слепота? На вас не похоже.
— Э… Стоп-стоп-стоп, — Морской нашел в черновике вырванные из контекста фразы. — Про молоко… Смотрите, в статье ведь я вспоминаю о нем в момент выделения недостатков спектакля, стало быть, подаю с негативным смыслом… Ругаю это молоко… В чем тут оправдываться? Вы ведь нарочно придираетесь, я знаю.
— Да, нарочно. — улыбнулась Гопнер. — Хочу, чтобы вы почувствовали, что редактор может быть довольно неприятным. Понимаете, ваш вчерашний демарш с убийством костюмерши…
— Демарш? Мой? Я, что ли, это все устроил?
— Жаль, что не вы. Так было бы больше шансов найти убийцу. Мы без него в ужасном положении. Завязка дана. Теперь пора писать, как доблестные органы успешно раскрывают это дело. Иначе история выглядит как порочащая нашу милицию. И что? А то, что мы связались и с ОГПУ, и с нашим НКВД, и еще лишь наша секретарь знает с кем, но никто не дает никаких гарантий. И информацию тоже не хотят давать. Но мы советская газета, и мы не можем дать сообщение о преступлении, не написав потом, что его раскрыли. О чем ты только думал, когда инициировал публикацию новости?
— Об убийстве замечательного человека, — честно признался Морской. — О том, что не хочу быть единственным, кто знает, что это не несчастный случай. О том, что убийце нельзя позволить спустить это с рук… О репутации нашей милиции уж точно не думал…
— А зря! Теперь придется. Надеюсь, я в начале разговора достаточно дала понять, каким недобрым может быть редактор? Вы же не хотите такого отношения? Короче, мы отводим колонку для новостей по этому делу и ежедневно станем оповещать читателей об успехах следствия. Если успехов не будет — найдете!
— И вы туда же, Серафима Ильинична? Ну как я их найду?
— Выходит, журналист не такой уж и сторонний наблюдатель. — хихикнул Коля, увлекшийся текущим разговором и простоявший все это время у двери. — Ну же, товарищ Морской, решайтесь! Похоже, устами Серафимы Ильиничны с вами говорит сама судьба!
8Судьбоносный момент. Глава, в которой все портит жилищный вопрос
— Простите, не возьмусь, — Морской твердо решил не ввязываться ни в какие инсинуации, связанные с убийством Нино́.
— Правда? — Серафима Ильинична нехорошо сощурилась. — Хотите, может быть, до конца дней своих строчить передовицы?
Писать передовицы среди столичных журналистов считалось настоящим наказанием. Получая жуткие неповоротливые тезисы, ты должен был на ходу обернуть их в красивый текст. За недонесение нужной идеи карали очень строго, за творческую переработку мысли могли отдать под суд, за перебор с «писали явно под диктовку» уже кого-то как-то увольняли.
— Могу и построчить…
На Морского довод не подействовал. Не испугавшись НКВД, он, конечно, был готов пойти также и против начальства.
— Нельзя! — перешла на крик товарищ Гопнер. — Поймите вы, нельзя на страницах передовой советской газеты сообщить об убийстве и не написать потом о том, что его раскрыли. Советская действительность не терпит очернений… Все издания, что вчера дали заметку про костюмершу, сегодня вымаливают у милиции хоть какие-то сведения о прогрессе. Но мы с вами поступим иначе. Вы виноваты, вам и разгребать…
— Я дико извиняюсь! — снова вмешался Коля. — Но информацию вам давал я. То есть виновен я, меня и казните… А товарища Морского не надо. Он, хи-хи, мне еще пригодится.
Морской застонал, а товарищ Гопнер поправила очки, глянула в упор на нарушителя и рявкнула:
— Закройте дверь! — потом внезапно изменила тон: — С внутренней стороны. Садитесь, разговор вас тоже касается. Я, конечно, сама виновата, не проверила все до конца. Я помню, Николай, вы не думайте. Какой-то тип из служивых сказал, что дело уже почти раскрыто, а я поверила. В общем, я тоже виновата и вот теперь вас обоих прошу помочь. Ну, Николай, ну я же знаю, кто ваш дядя. Какие-то подробности вы сможете нащупать? Чуть позже надо будет придумать этой истории счастливый конец, и всех-то дел.
— Что значит «придумать»? — хмыкнул Морской. — Я театральный критик и эссеист, специализирующийся на истории Харькова. Я ни бельмеса не смыслю в криминалистике. Как я буду о ней писать?
— Легко, непринужденно, интересно. С иронией. Ну, как обычно пишете, Морской! Задача — держать читателя в напряжении, а потом обрадовать счастливой развязкой. Забудьте, что я говорила об информировании. Я погорячилась. Да бросьте! Вы же славитесь умением на ровном месте выстроить сюжет и всех очаровать, раз…вив из одного сомнительного факта громкую статью!
Морской даже не стал акцентировать внимание на том, что вместо «развив», товарищ Гопнер поначалу попыталась сказать «раздув». Сейчас, конечно, было не до этих глупых обид.
— Одно дело — додумывать сюжет в истории театральной постановки или биографии режиссера, а совсем другое — сочинять факты про реальное убийство. Вы это понимаете? — спросил Морской.
— Но классик же сказал, что жизнь — театр, а люди в нем актеры, — парировала Гопнер.
— Серафима Ильинична, я вообще внештатник, а не сотрудник. Имею право отказаться от задания. Редактор вы, вот сами и придумывайте, что хотите, про убийство… — Морской понимал, что переходит все границы, но не сдержался, что, вообще говоря, было ужасно. Потеряв расположение Серафимы Ильиничны, он оказывался в довольно плачевном положении. Других изданий было много, но объемы сотрудничества с ними не шли ни в какое сравнение с сотрудничеством в «Пролетарии».