— Одну костюмершу вместо целой семьи? Умеет ваша Ма «хлопотать»! — заметил Коля с осуждением.
— Во-первых, не одну, а вместе с балериной Штоль. Галюня числится в комнате у Нино́, хотя живет по большей части у родителей. Во-вторых, не судите о том, до чего ваш мозг еще не дорос! — Ирина говорила грубые вещи совершенно ровным тоном, потому нельзя было понять, обижается она, пытается обидеть или просто поддерживает разговор. — Ма у меня большая молодец. Она всегда, когда это уместно, старается судить по-справедливости. Муж Нино́ был героем! Помощником начальника милицейского отряда. Попал в засаду в 18 году, был убит бандитами наповал. Если бы не эта смерть, Нино́ было бы положено семейное общежитие. В смерти этой она не виновата, значит… — Ирина вдруг выдохлась. — Вообще, я в этом всем не разбираюсь. Имеете претензии — озвучивайте Ма или администрации. И, кстати, мы уже пришли…
Не доходя до изящного здания Малого театра, увенчанного знаменитыми треугольными башенками со шпилями, троица свернула во двор.
— Вот этот дом, — сказала Ирина, перейдя на заговорщический шепот и кивая в сторону довольно-таки облупленного длинного двухэтажного домика. — Вообще-то это злачное место. Но дружное и… даже не знаю, как сказать… Наполненное особым душевным теплом. Я даже крыс и тараканов перестала бояться, чтобы сюда на знаменитые Жаткинские посиделки ходить…
— Чем это оно такое злачное? — удивился Коля. — Общежитие как общежитие.
— Старые газеты писали, что нигде кафешантаны не отличались таким откровенным цинизмом и развращенностью, как в Харькове! Так вот, при Малом театре до революции было такое кафе. И атмосфера была соответствующая. Сюда приходили покутить, посмотреть неприличные фильмы, поразвлекаться с девицами… — Света вспыхнула, Коля закашлялся, а Ирина преспокойно продолжала: — А жили эти девицы не где-нибудь, а ровно в здании нашего общежития.
— А березильцы знали, что их селят в… в… в такой дом? — спросила Света.
— Наверное… Но разве это важно? Не дом красит человека, а человек дом. И потом, до березильцев и до своего перевода в Киев здесь уже квартировали актеры Русской драмы. Они уже сменили дому дух. Да и вообще, все ж лучше, чем, как когда-то, жить на улице.
— Как когда-то?
— Да, это долгая история. — отмахнулась Ирина. — Впрочем, расскажу, чтобы скрасить дорогу.
Лесь Курбас в первый раз привез труппу на работу в Харьков в самом начале 1920-х. Полные замыслов и идей, они приехали и только на месте поняли, что, согласившись переехать, не задали Упрактекам ни единого вопроса про бытовые условия.
— Что за Упрактеки? — не понял Николай.
— Типа нынешних Главискусственников, но подобрее, — ответила Ирина, действительно полагая, что все пояснила.
— Работники Управления академических театров, — пришлось вмешаться Свете.
Сдержанным кивком Ирина то ли подтвердила, то ли поблагодарила и продолжила рассказ:
— Упрактеки про хозяйственные вопросы тоже как-то не подумали. В итоге всю труппу поселили в одной большущей комнате — бывшем ресторане при закрывшейся гостинице. Помещение служило и залом для репетиций, и спальней (по периметру была набросана солома). Столовая, которая должна была обслуживать театр по карточкам, закрылась на ремонт, а буржуйки для отопления помещения еще не завезли. Короче, труппа довольно быстро распалась — часть актеров вернулась в Киев, часть нашла подработки в Харькове. Лесь Курбас с семьей тоже уехал, — тут Ирина заговорила громко и пафосно, явно подражая газетным интонациям Морского: — Ущемленный, но не сломленный, он вновь привез свой театр в Харьков спустя четыре года. И это было триумфальное возвращение!
— О чем это вы так вдохновенно вещаете, душечка? — Из подъезда, ловко отшвырнув тяжеленную дверь, вышла маленькая седая женщина в пальто, но без шарфа и шапки. — Вы сказали «дух», и я, конечно, не могу не спросить. Нино́ воскресла?
— Э… Здравствуйте, Ванда Адольфовна. Не воскресла. Нет, — растерялась Ирина.
— Ну, нет, так нет, — вздохнула женщина и грустно улыбнулась. — Я так и думала. Но человек рожден для счастья, сами понимаете. Завтра похороны. А я фантазирую себе всякое. На самом деле инсценировать собственную смерть ради какой-нибудь игры было бы вполне в стиле Нино́. Когда не надо, она вечно устраивает свои розыгрыши, а как умирать, так — на́ тебе — все честно и по-настоящему.
— Вы с ней дружили? — осторожно спросила Света.
— Очень, — лаконично ответила женщина. — И Лесько ее тоже любил. Впрочем, он всех любит, а я со всеми дружу. Жизнь есть жизнь.
Незнакомка, едва ступив на улицу, зябко поежилась и снова взялась за подъездную дверь. Причем, почему-то не за ту, через которую вышла, а за соседнюю.
— Лесько? — ошарашенным шепотом переспросила Светлана. — Это та самая Ванда Яновичева? Мама Леся Курбаса? Это вот прям лично она, да?
Ирина кивнула и решительно направилась следом за актрисой. За деревянной дверью подъезда, утепленной изнутри прибитыми к щелям матрасами, начинался длинный светлый коридор. С одной стороны одна за другой шли двери комнат, с другой располагались окна, между которыми стояли столы, ящики, коробки и прочие, приспособленные под кухонные нужды, поверхности. Ванда Адольфовна дошла до середины коридора и постучала.
— Литовкин, подъем! Возвращаю вам ваше сердце! Заберите, пожалуйста!
Увидев удивленных зрителей, она пояснила:
— На первом этаже за окно никакие продукты выставлять нельзя, покрадут. Потому товарищ Литовкин вывесил сетку с вот этой подозрительной субстанцией, которую почему-то считает говяжьим сердцем, в форточку над моим примусом. Сдал, так сказать, на ответственное замороженное хранение. Но котам закон не писан. Покусали ваше сердце, товарищ Литовкин! Я за него больше не отвечаю! Пойдите снимите его, пожалуйста! — Дверь никто не открывал. — Тьфу ты! А он ведь в «Диктатуре» занят… Значит, тут его нет. Репетирует. Придется оставить его сердце висеть до вечера. Коты будут в восторге.
— Ванда Адольфовна, — решившись, начала Света. — Я хотела спросить. Ну… — она сбилась, не находя подходящих слов.
— Не замечали ли вы в поведении Нино́ чего-то странного в последнее время? — не к месту «пришла на помощь» Ирина. И пояснила: — Ребята расследуют убийство. Активисты от общественности. Большие умнички…
— Хорошо, что расследуют. Нино́ было бы приятно. Ей нравилось быть в центре внимания, — сказала актриса, снова погрустнев. — Замечала ли в ней что-то странное? Конечно. Нино́ была бы не Нино́ без своих причуд. То есть ничего необычного. Все как всегда. Странность на странности сидит и странностью погоняет. Такие уж мы с ней причудливые старушки.
— Никакие вы не старушки! — выпалила Света. — И сказать я хотела вовсе не это. Я… — тут Света снова запнулась. — Я…
— Если вспомните, что хотели, заходите. Я пока уберу в кабинете Леська наверху. — Ванда Адольфовна явно устала ждать, пока Света соберется с мыслями. — Дверь, напротив которой нет примуса, — это и есть кабинет.
— Да что ж такое! — чуть не плача, пожаловалась Света, едва старушка ушла. — Открываю рот, и мысли сами куда-то разбегаются. Я про роли хотела спросить. Она так давно не выходит на сцену, что мой батька ужасно волнуется. Они с матусей большие ее поклонники. Будет ли она еще играть? Или слухи о том, что сын побаивается задействовать мать в спектаклях, потому что не решается управлять ею, правдивы? Я так хотела спросить…
— Простите, — Ирина неожиданно поняла, что́ натворила. — Это я влезла со своими расспросами… Но все это легко исправить. Пойдемте наверх! Нам все равно еще к Петрицким заходить…
— Только сначала все же осмотрим комнату Нино́! — рыкнул Коля и решительно порвал ленту с надписью «опечатано» по линии стыка косяка с дверью. Кроме ключа от комнаты жертвы, дядя Илья, отправляя троицу в путь, дал ему еще и нужный штамп, чтобы запечатать дверь заново.
Как и ожидалось, обыск не принес ничего нового. На полу, поверх старой шторы, валялся ворох каких-то вещей.
— Это костюмы из театра. Нино́ иногда брала работу на дом и что-то тут с ними мудрила. А штора — вместо мешка. В нее удобно все заворачивать, — пояснила Ирина. — Нино́ еще шутила, что она, как Дед Мороз, ходит с мешком за плечами, всем раздает подарки и требует взамен стишки и танцы, разве что список плохих детей товарищу Сталину не относит. Мы смеялись. Боже, сколько же мы с ней все время смеялись!
Ирина вдруг сильно побледнела и расплакалась.
— Простите, не могу тут находиться… Столько воспоминаний. Кажется, будто Нино́ вышла вскипятить чайник и все… Я… Я лучше пойду наверх. Мы все равно не знаем, что искать… Зря мы сюда пришли…
— Я с вами! — на этот раз Света решила не оплошать и расспросить Яновичеву во что бы то ни стало.
Чтобы попасть на второй этаж, нужно было снова выйти на улицу и зайти в соседний подъезд. Сразу за дверью вверх убегала крутая узкая бетонная лестница, из-за размеров которой жильцам при переездах приходилось, на итальянский манер, затаскивать мебель на ремнях через окна. На этаже все было так же, как внизу, только вместо штор, любовно украшающих окошки коридора Нино́, тут на стеклах красовались рисунки самого разного толка. От всегдашних подъездных пошлостей до настоящих произведений искусства, оставленных, например, частенько приезжающим по делам в Харьков художником Самокишем. Ирина видела его лишь единожды, но составила самое благоприятное впечатление. Несмотря на почтенный возраст и регалии, здороваясь, он вытягивался по струнке, щелкал воображаемыми шпорами и принимался шутить. Когда Нино́, завидев Самокиша, притащила зубной порошок, разведенный водой, и уговорила художника расписать окно, Петрицкие даже немного поворчали. А сейчас гордятся рисунком и непременно рассказывают всем гостям, кто и когда его делал.
— Я вас догоню! — шепнула неугомонная Света и отправилась к Ванде Адольфовне.
Ирина сделала глубокий вдох, загнала плохие эмоции в дальний угол сознания и постучала в последнюю дверь коридора. Как всегда, заходя к Петрицким, Ирина улыбнулась и сощурилась от обилия света. Большущая комната на три окна, прежде всего, была мастерской художника, а уж потом спальней и гостиной. Тахта, накрытая разноцветным ковром, пряталась от света за небольшим шифоньером, по ту сторону которого стоял небольшой круглый столик для приема гостей. Но главным действующим лицом в комнате были большие, выставленные буквой Т столы, служившие Анатолию Галактионовичу для работы. Впрочем, это днем. Вечерами же ковер с тахты перемещался на пол и на него, кто по-турецки, кто на коленках, кто полулежа, усаживались многочисленные гости. Возвышенные дискуссии о новом театре и смысле ж