Ответное письмо и снимки передайте, пожалуйста, с этим же человеком. Он говорит, что намеревается вернуться в Москву как можно скорее, а люди его формации слов на ветер не бросают. Почтой не шлите — все пропадет зазря.
Очень вам заранее благодарна.
Окажетесь в наших краях, обязательно приходите в мой салон. Послушаем поэтов, поговорим о моде, поиграем в преферанс…
Выписанное витиеватым размашистым почерком письмо больше походило на украшенную причудливым узором открытку. Даже чернильная клякса после подписи смотрелась как пикантная мушка. Чувствовалась рука настоящего художника.
Морской несколько раз перечитал текст и снова переключился на фотокарточки. Света и Коля затаили дыхание за его спиной. Они явно ждали от Морского чуда, но чуда не происходило. Он понятия не имел, как все это связано с убийством Нино́.
На общем фото три совсем юные балерины (пожалуй, даже младше Ларочки) стояли, взявшись руками крест-накрест, в классической цепочке из «Лебединого озера». Все с кукольными улыбками смотрели вдаль и старательно тянули носочек согнутой ноги. На переднем плане, распластав расшитую растительным орнаментом юбку по всему переднему краю кадра, мечтательно склонив голову набок, полулежала девочка постарше. На остальных кадрах — крупным планом фрагменты той же юбки. На светлом кружевном фоне изящное сплетение темных цветов и листьев. Не слишком информативные фото, мягко говоря!
— Я знаю лишь одну харьковскую Варвару Каринскую — сестру издателя газеты «Утро», — снова попытался собраться с мыслями Морской. — Она работала у брата главным редактором и была весьма успешной, прогрессивной дамой. Мой отец водил знакомство с ее супругом и, если я не ошибаюсь, семейство Каринских переехало в Москву еще году в 15-м. При чем тут фото 19 года, с костюмами и с просьбами к Нино́? Так, я сдаюсь! Нам срочно нужна Ирина. Она занималась в студии мадам Тальори, значит, если не будет вредничать, хотя бы расскажет, кто на этих снимках, и верно ли я идентифицирую Каринскую.
В этот момент в окно легонько постучали. Ирина собственной персоной! Едва дотягиваясь до стекла, она призывно махала свободной рукой, мол, выходите все ко мне. Кто знает, сколько времени Морской с Ириной пререкались бы, решая, кто к кому пойдет, но тут у Светы сдали нервы и она, резко приложив к стеклу фото балерин, закричала в форточку:
— Вы узнаете, кто на этом фото? Да? Есть и другие снимки, но я покажу их вам только внутри!
— Это Клава, моя подруга, — через пять минут Ирина, как ни в чем не бывало, рассматривала снимки в штаб-комнате. — Да вы же ее знаете, Морской! Не признали? Клава Шульженко. Она у нас в театре у Синельникова пела. Да так, что даже строгий Дунаевский был поражен. Жаль, что она уехала. Мы хорошо дружили. Сейчас она в Ленгосэстраде выступает. Солистка джаз-оркестра.
— Джаз-оркестра? — удивленным хором переспросили Света и Коля. — А… Это разве не запрещено?
Ирина с Морским коротко переглянулись и, проявив удивительное единомыслие, покровительственно заулыбались.
— Разрешено. А многим даже обязательно, — сказал Морской. — Когда все это кончится, — он показал на письма и фото, — мы с Ириной обязательно возьмем вас с собой на джаз-вечер. Все счастливые обладатели пристойных пластинок в этом городе периодически испытывают потребность похвастаться новинками. И начинается счастье! Не то чтобы это широко афишировалось, но нас точно позовут…
— Если не арестуют до того времени! — невпопад заявила Ирина и снова вернулась к снимкам. — Это младшие девочки. Ирочка Бугримова сейчас в цирке работает. Алена вышла замуж за какую-то шишку и давно уже исчезла с горизонта.
— А кроме вас, Ирина Санна, среди выпускников этой хореографической студии еще танцовщицы есть? — поинтересовалась Света, ни на что не намекая, но Ирина вспыхнула:
— Да вы с ума сошли! Это была лучшая студия в мире! Конечно, есть танцовщицы. Со мной училась Инна Герман! А вот эта малышка — Наташенька Дудинская, — Ирина показала на самую маленькую девочку с фото, — уже сейчас лучшая ученица Вагановой. Мадам Тальори потому и закрыла студию, что увезла свою дочь Наташеньку учиться в ленинградское училище. Настоящая фамилия мадам Тальори Дудинская. Она и сама училась в Ленинграде, но не в училище, дворянская семья была категорически против дочери-балерины, а на дому. Потом сбежала от родителей, гастролировала по всему миру, имела грандиознейший успех. А с появлением Наташеньки осела в Харькове и открыла балетную студию. Лучшую в городе. Единственную настоящую классическую. Владимир, подтвердите!
Морской кивнул и сделал Свете знак, мол, не шути на эту тему, будет хуже. Обычно сдержанная и хладнокровная Ирина бросалась горячо отстаивать честь своей любимой мадам Тальори всякий раз, как слышала упреки в адрес студии. Еще бы! Не имея вообще никакой техники, Ирина пришла к мадам в 14 лет и сказала, что хочет заниматься балетом. Да, она была из «танцующих» девочек и с манерами настоящей воспитанницы института благородных девиц. Но, во-первых, не имела денег на обучение, а во-вторых, вместо положенных «я обожаю балет» честно сказала: «Судя по объявлениям в газетах, танцовщицы нужны, а я хочу зарабатывать». То ли почувствовав в новенькой искру, то ли из уважения к ее семье (в 14 году, когда студия только открылась, отец Ирины много меценатствовал и помогал юным балеринам), мадам Тальори приняла Ирину в студию. Взамен та стала учить маленькую Наталью французскому. Язык малышке давался куда легче, чем балетная грамота великовозрастной танцовщице. Впрочем, Ирина была бы не Ирина, если бы, ценой кошмарных переутомлений и издевательств над собственным телом, не добилась бы таки своего. Однажды она призналась Морскому, что обожала болезненные растяжки, потому что они хотя бы на время затмевали все другие ощущения, включая чувство голода и горе, холодной черной дырой сидящее в ее душе с тех пор, как она поняла, что родители не вернутся.
— Эй, погодите! — Николай единственный из присутствующих совершенно не интересовался ни балетом, ни талантливыми харьковчанами, потому воспоминания о студии ему были интересны исключительно с точки зрения пригодности к делу. — И зачем Нино́ спрятала эти снимки вместе с письмом?
— Вот, говорю же, всех нас арестуют, — серьезно вздохнула Ирина. — Я помню, из какого номера эти костюмы. И помню, кто их создавал. Нино́ лишь отшивала, а придумала идею вернувшаяся вместе с деникинцами, да так потом на несколько лет и оставшаяся в Харькове, Варвара Андреевна. Она тогда уже забросила редакторскую работу и стала художником по костюмам. Она была самой красивой и модной дамой во всем тогдашнем Харькове! Когда девочек водили в ателье фотографироваться в костюмах госпожи Каринской, я как раз вернулась в институт, поэтому на снимках меня нет. Теперь вот ясно, что это очень хорошо… Нынче связь с Каринской любому может выплыть боком, а уж мне… Варвара Андреевна — невозвращенка.
— Постойте-ка, — вмешался Морской, — душа моя, а вы откуда это знаете?
— От Нино́, — ответила Ирина, вспоминая. — После последнего заседания общества краеведов она позвала меня на чай и, среди всех своих безумных историй, поведала заодно слухи об удивительном отъезде Каринской. Та, кажется, обиделась, что ее школу национализировали. Под предлогом организации выставки советской вышивки она выехала в Берлин и сбежала оттуда в Бельгию. Еще и вывезла с собой семейные драгоценности. Везла их в шляпе дочери и в подкладке собственного плаща. Понятно, что всю эту историю нужно делить на сто. Нино́ все это совсем недавно рассказал какой-то взбалмошный знакомый. Сама она, конечно, тоже что-то приукрасила, пересказывая… Но все равно звучит впечатляюще. Самая престижная швея Москвы, организатор знаменитой школы вышивания, хозяйка модного салона… и вдруг сбежала!
— Ах, значит, вот как… — Коля вдруг принялся расхаживать широкими шагами туда-сюда по директорскому кабинету. — Имеем уже два невозвращенца. Странное у нашей жертвы хобби — собирать письма предателей Родины…
Специально для Ирины достали также и письмо из папки, принесенной Морским. По внешнему виду оно было полной противоположностью письма Каринской: бумага измята, почерк неровный, прыгающий. На полях явные попытки расписать карандаш, кое-где в тексте тоже черканина.
— А карандаш-то американский пишет плохо! — Скрупулезная Света разве что на зуб это письмо еще не попробовала. — Вон, вахтер Анчоус тоже свои записи карандашом делал. Так там же сразу видно качество! Захотел писать — пиши. И не надо нигде нажимать по сто раз, не надо на полях карандаш расписывать. Одно слово — советская вещь! А буржуйские штучки сплошную черканину порождают, как у этого вашего Мордкина.
— Это письмо Михаила Мордкина? — ахнула Ирина. — Дайте же! Дайте мне почитать!
— Предупреждаю сразу, содержание этого листочка тянет на антисоветскую агитацию, — мрачно сказал Морской, но Ирина уже не слушала, хватая измятый листок.
«15.01. Нью-Йорк. Hotel Sylvania/Philadelphia
Милый друг!
Встретился с Екатериной Кречетовой — вспомнили Вас — говорят, Вы нынче блистаете! Поздравляю! Этого следовало ожидать. Задатки Ваши я понял с самого начала, беда лишь в том, что не довелось довести до ума. И ведь экая выходит штука. С одной стороны, от души желаю Вам успеха и счастья в новой жизни! С другой — меня съедает совесть, что Вас бросил. Я знаю точно, что своим отъездом, помимо неприятностей с режимом, принес Вам и более серьезную боль: лишил возможности раскрыться в полной мере. Я, как учитель, должен был забрать лучших учеников с собой. Вас в первую очередь. Но ехал я в таком подавленном состоянии, без всякой надежды на будущее, что не решился не то что позвать, даже попрощаться толком. Простите.
Но, знаете, ведь я снова начинаю кипеть. Возможностей здесь много — как только закончу свою первую работу, буду творить что-либо новое. Америка усиленно танцует. И, что немаловажно, любит русских. Наш балет сейчас в моде, и я знаю минимум трех меценатов, готовых организовать для Вас гастроль. В конечном итоге это будет, разумеется, наш с Вами новый театр, но для начала скажем, что гастроль. Решайтесь! Мир жаждет вашего таланта! От Вас не требуется ничего экстраординарного, скажите «да» и ждите, пока я тут сумею выхлопотать дальнейшее развитие сюжета. Скорее всего, Вы будете «похищены» с очередных выступлений в Прибалтике — туда СССР частенько отпускает.