Внимание Морского привлекли выписки из газет того времени. Он всегда считал, что архивы прессы — верные помощники исследователя, потому взялся за чтение с удвоенным интересом.
«Во время «красного террора» особо зверствовал комендант Саенко… Тех, кто оставался жив после расстрела, он лично добивал ножом… Трупы, найденные во дворе «чрезвычайки» на Чайковского, содержат явные следы пыток… Епископ скальпирован заживо… На теле женщины ожоги от пыток… Под ногти забиты иглы… Пьяный и накокаиненный Саенко в сопровождении подчиненных зашел в камеру и начал рубить всех вокруг кинжалом… Из общей ямы выкопано 239 неопознанных тел».
Морской резко отложил папку с вырезками в сторону и несколько раз помотал головой.
«Стоп! Спокойно! Это газета «Южный край». Деникинцы взяли город и им, конечно, нужно было раздуть истории о «красном терроре», чтобы завоевать симпатии населения. Тут все надо делить на 10», — заверил сам себя журналист и принялся читать, деля.
«Тот город славился именем Саенки / Про него рассказывали / Что он говорил, что из всех яблок он любит только глазные… Велимир Хлебников, поэма «Председатель Чеки».
Морской сглотнул и заставил себя обратить внимание на оборот: «про него рассказывали». Слухи! Те самые слухи, которые часто распускают намеренно, чтобы запугать.
«И ведь запугивание работает! Вот я читаю про кожу, снятую во время пыток с бедра заключенного, и вижу фотографию, на которой виден труп. Тут не рассмотришь, есть ли увечья на трупе. Тут непонятно, что на снимке рядом: кожа, снятая с бедра, как подписано, или просто какая-то тряпочка. Но я прочел, запомнил и, как минимум, в пытки кинжалом уже верю».
«Зачем я читаю белогвардейскую прессу? — Через какое-то время Морской решил остановиться. — И зачем вообще ее хранят тут в деле? Форменное издевательство…»
В других источниках Степан Саенко фигурировал как «человек, которого боится сам Махно» и «неутомимый борец за установление Советской власти, отдававший работе всю свою кипучую энергию»… «Мститель, не прощающий обидчикам расстрелы большевистского подполья»... «Уже хоть что-то, — подумал Морской, а потом честно признался сам себе: — Но писать о нем теперь совершенно не хочется».
Но едва он отошел от стола, как решил вернуться снова. В конце концов, быть может, среди всей этой лирики и ужасов будет хоть немного фактов?
Тут на глаза Морскому попались письма. Любезно собранные вместе, они были подписаны «Письма заложников». Это про что? Тут же прилагались газетные статьи.
«Отступая, в качестве залога благополучия оставляемых большевиками семей красные вывезли из города вместе с эшелоном ЧК заложников — невинных представителей знатных семейств, купцов и интеллигенции… Отряд Саенко нагнал их в Сумах… По последним данным, положение заложников крайне тяжелое. У большинства из них нет денег и они скудно питаются. «Красная звезда», издающаяся в Сумах, опубликовала сообщение, что из харьковских заложников расстреляны следующие лица…»
А письма? Письма адресовались родным, оставшимся в Харькове. «Иван Данилович просит вас ваша жена постарайся своих заложников живыми выпустить непременно тогда и все мы останемся освобождены и никакого рострелу не будет. Иначе быть нам с детьми погибшими», «Мы, нижеподписавшиеся, группа заложников из среды жителей г. Харькова, обращаемся к Вам с нижеследующим заявлением и просьбою. Мы все отправлены теперь из г. Сум в г. Орел, причем нам объявлено, что дальнейшая наша судьба и наша жизнь зависят от того отношения, которое создается между занявшею г. Харьков новою властью и оставшимися в г. Харькове коммунистами, рабочими и членами их семей. Судьба наша в Ваших руках!»
Морской, в отличие от несчастных авторов письма, знал, что белые случайно попавшихся в Харькове на раздаче листовок коммунистов или раскрытые группы большевистских подпольщиков не щадили, поэтому думать о судьбе заложников Саенко было тяжело. Особенно после письма Ниночки Симоновой. Ее Морской прекрасно знал. Своевольная гордячка и при этом умница с большим чувством юмора. Дружили ли они? Частенько встречались в общей компании — это да. Симпатизировали друг другу — да, конечно. Большой дружбы не было, но и имевшихся отношений было достаточно для двух вещей: чтобы Морской безоговорочно поверил в подлинность письма и чтобы, вспомнив, как на вопросы о Симоновых общие знакомые пожимали плечами, в очередной раз осознал слепоту и непомерную несправедливость любой войны. До революции Ниночка была убежденной коммунисткой. Подпольщицей, единственным грехом которой перед красными было наличие братьев по ту строну баррикад. «Если вы не будете обо мне хлопотать и если я не вернусь в Харьков, то я от всех родных отказываюсь и проклинаю, и помните, счастья вам не будет! Я не хочу погибать безвременно, я жить хочу! Поймите, мне двадцать лет!» — писала Ниночка братьям… Но никто не услышал ее крика…
Выходя из кабинета инспектора, Морской тщетно старался взять себя в руки. Он понимал, что начитался адской смеси из лжи и фактов, понимал, что стал невольно жертвой белой пропаганды, понимал, что не учитывает общую жестокость того времени… Все понимал, но ничего не мог поделать с ощущением липкого ужаса и желанием не иметь больше с товарищем Саенко ничего общего.
Осталось только как-то оправдаться за это перед наркомом Скрыпником…
Морской пришел домой довольно рано, но чувствовал себя так, будто опять всю ночь разгружал вагоны где-то на полустанке прифронтового Саратова…
— Что-то случилось? — осторожно спросила Ирина, проснувшись, и тут же исправилась: — То есть что еще случилось? Говорите!
Все это было очень не вовремя. И нетипично. Обычно Морской ложился примерно тогда, когда Ирина просыпалась. Они даже шутили раньше, что мир всегда под их контролем, и, сильно засидевшись с книжкой или над очередной статьей, Морской передает с рассветом «вахту мира» проснувшейся для утренней тренировки Ирине. Но сегодня хотелось забыться, потому он улегся пораньше, а она проявила такую ненужную сейчас чувствительность.
— Говорите! Что с вами?
Отнекиваться было бесполезно. А что, собственно, говорить? Ледяные щупальца отчаяния пробрались глубоко в душу, но четко сформулировать, что не так, Морской не мог. Тем более, что не в его правилах было жаловаться. Тем более Ирине. Тем более невесть на что.
— Все в порядке. Просто… Просто…
И его прорвало. Вспомнился и товарищ Скрыпник, внезапно решивший испортить собственную задумку с украинской энциклопедией, и все его намеки на «гиблое дело» с Кулишом или Курбасом, и запрещаемый Яловой, в книге которого на самом деле не было никаких опечаток, и совершеннейшую невозможность кого-либо обо всем этом предупредить и, главное, Саенко. Пьяный палач и садист, являющийся то в облике доблестного чекиста, то в виде остроумного простого работяги. Морской говорил-говорил и не замечал даже, что автоматически ногтями в кровь расцарапывает свою руку, которую протягивал Саенко, пытаясь установить с ним контакт.
— И знаешь, что в этом страшнее всего? — закончил он, сам удивляясь, что может быть настолько откровенен. — Дело о заложниках не засекречено. Вообще никакого грифа. Нормальные такие исторические сведения, без всяких угрызений совести. Они даже не понимают, насколько все это мерзко и как их компрометирует. Брать в плен обычных горожан… Играть жизнями мирных граждан, расстреливая просто за родственные связи…
Ирина слушала молча, крепко держа мужа за руку. В гражданскую она была подростком, но видела и понимала достаточно, чтобы принять сознательное решение никогда не вспоминать о тех днях. Что говорить о людях с улицы, если логике не поддавалось поведение собственных родителей? В ноябре 1918-го, испугавшись наступления РККА, курсисток института благородных девиц распустили по домам. Ирине было 13 лет, и дома она застала лишь Ма. Та рассказала, что мама Ирины, захватив совсем расхворавшегося маленького брата, срочно умчалась к отцу на юг. Он то ли попал в госпиталь с ранением, то ли просто опасался за жену и сына, поэтому вызвал их к себе. Ирину же… было решено оставить в институте. «Учреждение предоплачено на несколько лет вперед. Оно достаточно надежно. Ей будет там лучше, пока мы скитаемся. Я рассказала бы ей все это сама, но я не выдержу, распла́чусь, испорчу девочке день и настроение», — цитировала Иринину маму Ма. Ирина молча приняла услышанное и стала ждать, когда за ней вернутся. В 1919-м, когда в город вступили деникинские войска, к огромной радости всех, возобновилась деятельность института. От девочек, приехавших с югов, Ирина узнала, что ее мать и брата видели в Крыму, что выглядят они прекрасно и ходят на балы. Ирина поняла, что больше ждать не будет. Когда красные снова наступали, институт решили эвакуировать (по слухам, куда-то на Мальту), Ирине нужно было выбрать, и она решила остаться с Ма.
— Я зря все это говорю. Забудем, — сказал Морской и тут же начал снова: — Не знаю, чем себя воодушевить, чтобы жить так, как будто все нормально.
— Друг мой, тогда была война. Другие мерки, совершенно другие, — осторожно посоветовала Ирина и попыталась свести все к шутке: — Ну а сейчас? Дурак твой Скрыпник, вот и все дела.
— Вот пусть Морской завтра ходит по всем квартирам этого дома и сам разбирается, — говорила в этот момент Света Николаю. — А то, небось, спит уже сладким сном, а мы с тобой за странности его Нино́ отдуваемся. Иногда мне кажется, что, будь она жива, он бы самолично ее убил за все эти загадки.
— И не говори! — Николай был сегодня на удивление покладист. — Будто не могла напрямую написать, что случилось. Мучительница! А мне еще из-за нее в редакцию сегодня текст отдавать. Я даже и не придумал какой… Так, наверное, и напишу: «Дом с читательской помощью нашли, но люди в нем живут неприветливые. Дверь только один открыл, но и то, чтобы в глаза сказать, что никакой Нино́ знать не знает и помочь нам ничем не может. Остальные все то же говорили прямо через дверь».