— Это по какому такому праву ты тут гуляешь, а ко мне не зашел? — громко отчитывал Кулиш Морского. — Что значит «неловко», что значит «послал супругу»? Как это «барышни не разрешили идти»? Издеваешься? В следующий раз чтобы и в мыслях такого не держал! Я, может, и прощу, а старушка моя гостей страсть как любит. Обидится! — Тут драматург вспомнил про время и, хлопнув себя ладонью по лбу, прокричал: — Утодик! Джой! Ко мне! Домой! Опоздаем!
— Имя какое у собаки странное, — задумчиво глядя вслед Кулишу, уже успевшему запустить пса в дом и умчаться вдаль, протянул Коля: — Утодик Джой… Экзотичненько…
— Ох, горе ты мое необразованное! Утодик — это Украинское товарищество драматургов и композиторов. Микола Гурович в нем самый главный голова, — вздохнула Света.
— Какие они разные, — протянула тем временем Ирина, глядя вслед драматургу. — Все говорят о них, как о едином целом: «Тандем Курбас — Кулиш», «кулишово-курбасовские приемчики», «театр Курбаса и Кулиша»… А они настолько непохожи.
— Эстет и денди Лесь Степанович и глас мудрости всего народа в лице Миколы Кулиша, — понимающе кивнул Морской. — Зато когда видишь их работы или совместные доклады, понимаешь, что значит братство гениев. Не дружба даже и не просто единомыслие, а нечто много большее. Веет мистическим чувством, будто эти двое самой судьбой выбраны для общего дела и будут вместе и у гробовой доски…
— Вы почему не сказали, что знакомы с Миколой Гуровичем? — перебила Света обиженно. — Я вас, выходит, зря на морозе держала? Не совестно вам?
— Ну почему же зря, — Морской решил не выяснять, кому должно быть совестно. — Мы с Гуровичем обычно про материалы для его «Истории всемирного театра» говорим, просить его разобраться с беспризорниками у меня все равно язык не повернулся бы… И потом, мы с Николаем время с толком провели, — Морской кивнул в сторону шумящей через дорогу стройки. — Про готовность клуба строителей теперь для Серафимы Ильиничны напишем. Всё рассмотрели через дыру в заборе, всё оценили. А как ваши успехи?
Тут все вспомнили про заветную папку и кинулись читать спрятанное в ней письмо. Вернее, копию письма.
«Я, Толмачева Нина Ивановна, прошу принять во внимание следующие обстоятельства происшедших со мной неприятностей:
1. Одна близкая мне личность (я нарочно не называю имени, потому что до сих пор считаю, что это такая же жертва обстоятельств, как я) передала мне просьбу моей старой знакомой Варвары Каринской о передаче ей старых фотоснимков, хранящихся в моем личном архиве. Выполняя просьбу, я не знала ни о том, что товарищ Каринская предала Советский Союз, ни о том, что любая связь с ней официально считается преступлением против Родины.
Фотоснимки, которые товарищ Каринская просила меня передать, а также ее письмо с просьбой сейчас спрятаны в надежном месте, потому что я считаю их одним из доказательств правдивости моих слов. История снимков проста и не содержит ничего, порочащего наш строй. В 1919 году, вернувшись после восстановления советской власти в родной Харьков, я получила предложение о работе от гражданки Тальори-Дудинской, руководящей известной тогда в городе хореографической студией. Мы делали много интересного, в том числе я отшивала костюмы для юных воспитанниц студии по эскизам гражданки Каринской, которая на тот момент интересовалась оформлением театральных представлений и подавала большие художественные надежды. Аппликация «тканью по ткани», придуманная Каринской, оказалась не только выгодной заменой старым вышивкам, но великолепным украшением, потому девочек повели в фотоателье. Мне, как участнице процесса, тоже досталось несколько фотокарточек. Впоследствии все снимки погибли, а мои сохранились, так как я хранила их на основном месте работы, в государственной опере, которая никуда не переезжала с 1891 года.
2. Увидев фотокарточки и мою готовность передать их Каринской, та самая личность — назовем личность N — принялась шантажировать меня в самом буквальном смысле и самым низким способом. Угрожая написать жалобу в НКВД о том, что я выполнила просьбу «невозвращенки», меня пытались заставить сделать всего одну вещь: передать какое-то письмо Асафу Михайловичу Мессереру, который должен был приехать в Харьков на премьеру балета «Футболист». Поначалу я согласилась, не видя ничего вредного в передаче письма. Я действительно хорошо знакома с Асафом Михайловичем (куда больше, чем N), легко могу встретиться и заговорить с ним. Конечно, мне не понравилось давление, которое на меня пытались оказывать, но я списала это на тяжелый характер и сложную жизнь N.
3. Прежде чем нести письмо товарищу Мессереру, я вскрыла конверт. Возможно, это подлый поступок, но я должна была понимать, что делаю. И не зря! Письмо оказалось, во-первых, подделкой, а во-вторых, призывом к предательству Родины. Подписано оно было Михаилом Михайловичем Мордкиным и адресовано Асафу Мессереру, но я уверена, что писал его товарищ Мордкин кому-то другому. Учитель пишет кому-то из своих учеников, а Асаф Михайлович, хоть и занимался в студии Мордкина, но в педагогах Михаила Михайловича уже не застал. Те годы товарищ Мордкин провел в Грузии, а в московской студии от его имени преподавала Антонина Михайловна Шаломытова. Мне все это известно достоверно, потому что как раз во время гражданской войны я работала в Тифлисе в театре товарища Мордкина. Возможно, зная о моем знакомстве с Мордкиным, злоумышленники и решили передать письмо через меня. В глазах Асафа Мессерера это было бы естественно. Не учли негодяи только, что Мессерер с Мордкиным никогда не были знакомы. Не предусмотрели так же и то, что я распознаю подделку и пойму, что Асафа Михайловича попросту хотят «посадить на крючок». В точности, как меня с письмом Каринской. Мечтают вынудить Асафа Михайловича написать ответ Мордкину и начать шантажировать, сделав марионеткой. У N на такое кишка тонка, поэтому считаю, что за спиной у N стоит целая вредительская организация или шпионская сеть.
С таким поворотом я мириться не собиралась. Асаф Михайлович — любимый артист товарища Сталина, ведущий танцор Большого театра, покровитель нашего харьковского театра и душа всего советского балета. Судьба его живо волнует всех граждан нашей страны. Я заявила N, что надо бросить эти грязные игры или я пойду на крайние меры и пожалуюсь, куда следует. В ответ звучали лишь угрозы и увещевания. Мне пришлось действовать.
Это письмо я пишу под копирку. Оригинал несу вам, в Общественную приемную Наркомата. Копию прячу в надежном месте, чтобы мое доверенное лицо могло найти его и предъявить суду, если N пустит угрозы в действие и меня арестуют за связь с Варварой Каринской раньше, чем Наркомат рассмотрит мое дело.
Я нарочно не несу это письмо ни в НКВД УССР, ни в ОГПУ, потому что лично знакома с парой человек оттуда, и могу сказать, что они настоящие болваны.
Хочу, чтобы мою судьбу решал компетентный человек, потому и избранный народным комиссаром, что заботится о людях и защищает их, а не просиживает штаны в учреждениях, растрачивая нервы народа на пустые формальности и ожидания».
15Неожиданная развязка. Глава, в которой становится грустно
— Как-как? Мессерер Мордкину не ученик? Вот это номер! — Изучив все три письма, Илья, который отчего-то и так сегодня был непривычно весел, пришел в еще лучшее расположение духа. — Это как понимать, товарищ Морской? Я лично видел, что в твоей статье в «Ді Тромпете» написано «Мессерер — блестящий ученик студии Мордкина»! Ты что, выходит, обманул?
Представляя инспектору результаты расследования, члены группы — все как один — были готовы получить нагоняй за самостоятельность или за то, что сразу не рассказали про первые письма. Готовы были к страшному скандалу, мол, лучший танцор страны подвергся моральному покушению, а этого никто и не заметил… Веселья же и претензий к давней статье Морского никто не ожидал.
— Скорее недоговорил, чем обманул. Ученик студии, и ученик Мордкина это разные вещи, — оправдывался Морской. — «Ученик студии Мордкина» звучит эффектно, а читателю, прежде всего, нужно настроение. Я и не искал имя конкретного педагога или сведений о том, где был сам Мордкин в то время. Если каждый раз докапываться до таких подробностей, массу времени убьешь зря…
— А если не докапываться, как видишь, — убьешь массу людей. И тоже зря, — парировал инспектор. — Не думал бы преступник, что поймает товарища Мессерера на удочку этим письмом, не стал бы ничего требовать от Нино́…
— По-вашему, душитель изучал товарища Мессерера по моей статье?
— Иначе почему он, вторя вам, ошибся с педагогом? То-то! — Инспектор бодро подмигнул и зашагал по кабинету. — Но это хорошо! Теперь мы точно знаем, к кому он подбирался. Осталось понять, зачем все это было сделано, и, собственно, кто виноватый.
— Э… Так не говорят, — поморщилась Света. — «Кто виноват?» вы хотите спросить, — и поспешила перевести тему, увидев, что инспектору совсем не хочется знать о своих ошибках. — Зато теперь мы знаем, что нашего душителя, ну, то есть N, подбил на преступление кто-то, кто читает на немецком. «Ді Тромпете» — это же немецкий журнал. Круг подозреваемых сузился.
— Это Харьков, Света! — вздохнул Морской. — Четверть города говорит на идиш, соответственно прекрасно понимает немецкий. Не говоря уже о немцах, коих тоже тут немало. И о студентах, жаждущих читать Гете и Маркса в оригинале. И… — Морской выжидательно посмотрел на инспектора, не зная, к какой группе знатоков его отнести.
— И тех, кому все местные иноязычные издания регулярно переводятся по долгу службы отделом переводчиков, — пояснил Илья и поддержал Морского: — В этом городе немецкий — не примета. И вообще, забудьте про тех, кто надоумил N. Давайте вычислим самого душителя. Все согласны, что N из письма жертвы и есть преступник? — Инспектор обвел присутствующих победным взглядом и сказал: — А я вот сомневаюсь. Простое совпадение, что товарищ Мессерер фигурирует в нашем деле и при этом на газетных снимках находится так близко к жертве в момент убийства? Быть может, Мессерер и задушил Нино́?