— Жалела и дожалелась! — вновь обретя свою привычную саркастическую ухмылку, сказал инспектор, выходя из каморки убийцы. — Справка как справка, — сказал он, показывая бумагу с приказом об увольнении Анчоуса из цирка. — Удивительно даже, почему наши так промахнулись с датой, — и пообещал в ответ на удивление присутствующих: — Я позже расскажу, сейчас пора к допросу. Не ровен час товарищи ОГПУшники запугают дедугана, и он не станет признаваться.
Илья вернулся вновь на проходную довольно скоро.
— Все получилось, он во всем сознался, — сказал он. — Попросил на полчаса оставить его одного, чтобы спокойно написать письмо любимой бабе. Полчаса — не ахти какая роскошь, я обещал выполнить просьбу. Хотя ОГПУшники пытались возражать. Парни остались охранять кабинет, шеф их помчался отчитываться начальству, а я пришел вам кое в чем сознаться. Дело в том, что наш Анчоус, кроме своих прямых вахтерских обязанностей, был еще внештатным сотрудником НКВД. Осведомителем, если быть точным. Моим осведомителем.
— Что? — вырвалось у Ирины. — Анчоус — информатор? Столько лет общались, и даже в голову не приходило… Какая мерзость!
— Похоже, этот факт вас задевает больше, чем то, что он убийца! — парировал инспектор.
— Убийцей он стал от психической болезни, — Ирина с надеждой взглянула на Якова, но тот пожал плечами, мол, пока ничего точно сказать не могу. — Ну или, как нам писала Нино́, убийцей он стал по принуждению. А информатор…
— Информатор тоже по принуждению, — констатировал инспектор. — Михаил Александрович на самом деле имел очень грязное прошлое. Очень! Я заглянул в его дело, когда вы, Морской, обратили внимание на странную дату увольнения из цирка. Раньше я как-то и не интересовался, отчего Анчоус работает на мое ведомство. Он достался мне от прежнего куратора театра. Ну, информатор и информатор. О чем просишь, докладывает… — Услышав презрительное хмыканье Ирины, инспектор слегка отвлекся: — На вас, кстати, Ирина Санна, давал исключительно положительные характеристики. Вас, товарищ Морской, вечно хаял, но настолько в несущественных моментах, что мне, при всем желании, даже к рапорту было совестно такие жалобы прикладывать. Не важно, — он опять вернулся к сути. — В общем, я решил узнать, за какой крючок держат для меня Анчоуса, и выяснил, что во времена немецкой оккупации при гетмане и позже при власти Директории наш вахтер работал… палачом. В самом буквальном смысле — исполнял приговоры при городской тюрьме. Кого конкретно он казнил, не знаю, но позже согласился работать с НКВД, если только ему простят тот период. Вероятно, казней во времена Директории было не так уж много, потому что его простили… И даже документ, вон, соорудили, мол, человек все это время трудился в цирке.
— А почему вы не рассказали это нам сразу, как посмотрели дело? — нахмурился Морской.
— А почему я должен был рассказывать? — удивился инспектор. — Вопросы тут, как говорится, задаю я. Человек — мой агент, хороший сотрудник и имеет алиби на момент убийства. С какой стати мне его раскрывать? Сейчас, когда все так смешалось, и он оказался психом и убийцей, я, конечно, должен… — Инспектор сокрушенно покачал головой. — Я же не знал, что мог так ошибиться и не распознать злодея. Впрочем, в главном мы с вами были правы. Вся каша заварилась из-за СОУ. Анчоус вырос в Киеве, и в юности был влюблен в писательницу Старицкую. Вернее, в юности она его отвергла, а был влюблен он и всю юность, и всю жизнь… — Горленко, кажется, искренне жалел своего агента. — В ту самую Людмилу Старицкую, что сейчас одна из подсудимых, состоявших в «Союзе освобождения Украины». Там все не очень гладко. Сначала обвинялась поэтесса Черниховская, дочь Старицкой. Но в процессе следствия мать убедила ЧК, что дочь ни при чем, а в заговоре участвовали они с мужем. Родители сменили дочь на скамье подсудимых. И это привело нашего Анчоуса в бешенство.
— При чем же здесь Нино́? — не выдержала Света.
— При Мессерере, — загадочно ответил инспектор. Но потом все же пояснил: — Анчоус стал строчить анонимные жалобы, мол, Веронику Черниховскую надо расстрелять (желательно вместе с отцом), а невиновную Людмилу Старицкую отпустить. Я про все это не имел понятия, и лишь из его рассказа сейчас узнал, что вытворял мой подопечный. На жалобы никто не реагировал, и вот тогда храбрый вахтер решил вынудить Асафа Мессерера передать письмо с описанием происшедшего товарищу Сталину.
— Хотите сказать, Анчоус сам раздобыл письма Каринской и Мордкина, сам составил план шантажа, сам принял решение об устранении Нино́? Не слишком ли мудрено? Старик не производит впечатление гения, — снова вмешалась Света. Но тут же пошла на попятную: — Хотя ведь мы же точно знаем, что после убийства он стал хладнокровно и изобретательно заметать следы. Останавливать часы, делать записи в журнале…
— Да, — подтвердил Яков. — Поврежденный мозг бывает очень изобретателен.
— Сейчас он все допишет, и будем оформлять, — вздохнул Илья. — На самом деле я, конечно, в ужасе. Но, в целом, рад. Ведь мы раскрыли дело! Я поздравляю вас, друзья! Мы победили. Я думаю, для каждого найдутся слова благодарности у моего начальства. Мы сделали большое дело — предотвратили очернение важного государственного обвинительного процесса. Ну и не оставили убийство безнаказанным. Нужно вздохнуть с облегчением и успокоиться.
— Погодите! — Морского осенило. — Так попросту не может быть! Анчоус с кем-то обсуждал подробности дела! Я ведь слышал его телефонный разговор!
— Увы и ах! — демонстративно развел руками инспектор. — Я тоже был бы рад, если бы был сообщник. Одно дело схватить организацию злодеев, другое — никому не известного психа-одиночку без какой-либо антисоветской подоплеки. Но Михаил Александрович утверждает, что действовал один, а разговор, который вы слышали, якобы состоялся между его тайным голосом и внутренним «я». Такая ерунда. Сперва я тоже не поверил, но он воспроизвел нам все это так, как говорил в тот день, и, знаете, я тоже со стороны подумал бы, что это настоящий диалог. И, если бы рядом был телефон, я решил бы, что это диалог по телефону…
— Вполне возможно, — кивнул Яков. — Все больше убеждаюсь, что обвиняемый нуждается в госпитализации. Хотя… Сам смог позвать свой тайный голос? Не из-за нервного напряжения, а нарочно? Мне бы нужно лично посмотреть на это действо.
— Нет проблем! Пойдемте посмотрим! — вдруг завелся инспектор. — Не верите мне, поверите собственным глазам. Прервем на секундочку нашего писаку и попросим снова воспроизвести сцену с диалогом. Пока вы будете решать, куда его оформлять — к вам или к нам, он все как раз допишет. Говорю вам — дело закрыто! Забудьте и успокойтесь! Не хватало мне еще вместо благодарностей от начальства получить от вас порцию новых хлопот с необходимостью дополнительных перепроверок… Вот неугомонные!
Последние слова инспектор бубнил, решительно поднимаясь на второй этаж. Члены гражданской следственной группы, Яков и Григорий с треногой штатива шли следом. У кабинета директора их остановили.
— Воспрещено! — сказали ОГПУшники. — Инспектору Горленко можно, а остальным нет.
— Что за глупости? Это мой подозреваемый, кого надо, того к нему и веду. Где ваш шеф? — завелся Илья. — А, да, ушел рапортовать… Что? Я и попросил никого не впускать, кроме меня и вашего шефа? Да? Ну, так я отменяю просьбу. Что значит нельзя? Ну да, я попросил, и по моей просьбе ваш шеф приказал… Ах, только он может отменить приказ? Вот демоны! Морочат голову… А знаете что? Я попрошу Михаила Александровича выйти к нам сюда.
Не дожидаясь согласия конвоиров, инспектор решительно шагнул в кабинет.
— Смотрю, у вас серьезная дисциплина, — улыбнулся Яков. — Это хорошо. У нас ребята, что охраняют палаты, вечно то на обед уйдут, то еще куда. Спасают лишь решетки на дверях и окнах…
Яков не успел договорить, потому что из кабинета послышался выстрел, а затем душераздирающий вопль.
— Ко мне! На помощь! Врача! — изменившимся голосом кричал инспектор Горленко, каким-то образом выкрикивая все эти фразы одновременно.
Пока присутствующие переглядывались, в кабинет ворвался невесть откуда взявшийся Игнат Павлович. За ним, отталкивая друг друга и невольно устроив заварушку в дверях, ввалились Николай, Яков, Морской, бросивший штатив Григорий и молодые ОГПУшники. Ирина со Светой предусмотрительно застыли на пороге.
В первую минуту Морскому показалось, что Анчоус повалил инспектора на стол, а тот обороняется с помощью револьвера и Игната Павловича. Валяющиеся рядом стул и табуретка усиливали ощущение спонтанной драки. Но через миг стало ясно, что все совсем не так. Навалившееся на обезумевшего Илью тело Анчоуса было совершенно бездыханно. Язык вывалился, лицо посинело, на губах выступила пена… Шею сдавливала петля с отстреленным огрызком веревки, оставшийся конец которой болтался высоко над столом на крюке для лампы. Илья отстрелил веревку, чтобы освободить Михаила Александровича из петли.
— За шторой кто-то есть! — вдруг прокричал Николай. — Стой! Не уйдешь!
Но за пузатой гардиной гулял лишь сквозняк, порожденный распахнутой форточкой.
— Да хватит его щупать, Игнат Павлович! Снимите его с меня! — взмолился инспектор. — Я думал, что еще успею помочь, подскочил поближе, прострелил веревку, а он как навалился. Тяжелый, гад!
— Мертвец всегда такой, чего ж вы хотели, — спокойно проговорил ОГПУшник, приказывая своим ребятам переложить Анчоуса на пол. — Увы, спасти его вы бы уже не смогли. Повесился уже давно… Это наш промах. Мы зря раскисли, подчинившись этим вашим соплям про «я же обещал, надо оставить наедине на полчаса»… Конечно, такое сложно предусмотреть. Старик был… слишком стар для закидонов. Но вот результат: письмо на столе и труп с петлей на шее… Черт!
— А в помещение кто-нибудь входил? — не унимался Коля.
— С момента, как мы все вместе вышли, оставив товарища обвиняемого писать письмо, до данного эпизода в кабинет никто не входил, — ответил кто-то из ОГПУ.