Несколько пришедший в себя инспектор подошел к столу и прочел строки, написанные Анчоусом в последние минуты жизни:
«Любовь моя, прости! Прошу учесть, что во всем виновата сила моих чувств и несправедливость».
— Какое нелепое помешательство! Интересно, Людмила Старицкая-Черниховская хотя бы помнит, что в юности у нее был столь пылкий и преданный поклонник? — упавшим голосом спросил инспектор и, сняв фуражку, прижал ее к груди.
Так, всего через пять дней после смерти Нино́ дело было раскрыто, а убийца наказан. Загадочный город Харьков, частенько отличающийся досадной неспешностью, на этот раз действовал решительно и быстро. Удовлетворенные (больше предотвращением жалоб на процесс СОУ, чем раскрытием убийства) местные власти задумались об официальных благодарностях. Разочарованные (ведь им не удалось прищучить конкурирующее ведомство) сотрудники ОГПУ, чтобы хоть как-то обозначить свою причастность, подробно расписали отчет о самоубийстве. Обрадованные ночным известием журналисты (на этот раз не только Григорий, ведь дело было беспроигрышным) принялись за сенсационные статьи. И лишь гражданская следственная группа, отправленная по домам строгим рыком инспектора «Дело закрыто!», — все, как один — вместо облегчения ощущали опустошение и тоску.
Было от чего! Оставшийся на свободе убийца имел все шансы остаться безнаказанным.
«О, как я рад, что этот яд остался под рукой», — вертелось в его мыслях. Удаляясь от места преступления, убийца ставил себе одну-единственную задачу: немедленно успокоиться. Увы, оставшись наедине с собой, он не мог сдержаться, вспоминал подробности происшедшего и впадал в крайнюю степень возбуждения. Не мог избавиться от воспоминаний, так же, как в тот раз, когда проданный старухой-знахаркой яд он проверил на одном никчемном человечке. Старуха (как же ж хорошо, что в поисках хорошо действующего снотворного он когда-то познакомился с этой бабкой!) не подвела. Яд и правда усыпляет строго через 7 минут после приема и убивает ровно через 15. Даже жалко, что знахарка живет в таком далеком захолустье и, после возвращения к нормальной жизни, к ней вряд ли можно будет наведаться еще раз.
«Вахтер был лжец, зануда и подлец. Тот, кто убил его, не гад, а молодец!» — глупые словечки продолжали самопроизвольно рождаться в голове убийцы, а сердце стучало все сильнее. На самом деле операция прошла успешно только чудом. Подсыпать яд пишущему любовное послание вахтеру было, конечно, несложно — каждый второй присутствующий норовил напоить рассекреченного вахтера то водой из графина, то газировкой из буфета, то чаем из термоса, любезно доставленного из вахтерской каморки. Веревка была привязана к крюку над лампой заранее, стул и табуретка стояли около стола. Надо было лишь вовремя и незаметно оказаться рядом, чтобы поднять тело на стол и затянуть петлю на уже бездыханной шее. Все должно было пройти гладко, но этот мерзкий следователь ворвался в кабинет! Его там вовсе не должно было быть! Удивительно, как он ничего не заподозрил. Был слишком занят — и это точно помощь от судьбы — попытками реанимировать вахтера. И упустил множество подозрительных обстоятельств.
«Все позади! Еще совсем немного — и мне откроется прекрасная дорога! Сейчас я должен только выжидать…»
Он достал снотворное и постарался расслабиться.
16Покой нам только снится. Глава, в которой каждый сам кузнец своего счастья
На этот раз похороны были, мягко говоря, малолюдными. Никакого прощания в театре, никаких подготовительных мероприятий. Коллеги (даже те, кто знал Анчоуса много лет) не захотели прощать убийцу Нино́, родственников у него не оказалось, инспектор погряз в оформлении материалов по закрытию дела, и даже кладбищенские старушки, оплакивающие каждого покойника ради милостыни, отказались иметь дело с самоубийцей.
«Как все же дурно устроен человек! А может, это я такой», — думал Морской, стоя над гробом. Он понимал, что нужно отключиться от текучки, забыть об утреннем разговоре и подумать о чем-то, связанном с покойником. Но даже это он делал в крайне эгоистичной манере. Мда… Прощаясь с Нино́, он думал о встрече с Ириной, сейчас же не мог не вспомнить свою вторую женитьбу. Как ни крути, тем браком Морской был полностью обязан Анчоусу.
Дело было сразу после того, как Двойра, уставшая от вечных похождений мужа, сказала в очередной его ночной приход решающее: «Иди, откуда пришел». Отношения уже зашли в тупик, и это было скорее констатацией факта, чем разрывом. Пришел Морской из театра (в опере как раз проходила пышная вечеринка по поводу очередного юбилея), потому, будучи изгнанным из дома, туда и заселился. По тем временам ничего необычного в решении театрального критика какое-то время пожить в оркестровой яме не было. Во-первых, в опере и так жила тьма народу, а во-вторых, жилищный вопрос в первой половине 20-х стоял настолько остро, что даже знаменитый поэт Павло Тычина жил в редакции журнала «Красный путь» в бывшей ванной, сражаясь с крысами, обкусывающими его рукописи. Все было бы ничего, если б не взбунтовался Анчоус. «Буду жаловаться! — твердил он, хотя руководство театра не имело ничего против ночевок Морского. — По инстанциям пойду! Непорядок!» Кто знает, что так не понравилось противному вахтеру? То ли ажиотаж, вызванный общительным гостем: жильцы театра собирались теперь на громкие вечерние чаепития, где рассуждали о революции и искусстве. Ну так и что? А может, вахтера действительно раздражало нарушение правил. «Вам не положено тут жить! Вы не сотрудник театра, — возмущался он. — И не родственник сотрудника!» Когда увещевания про душу, родственную всем танцорам и певцам, не помогли, стремительная Анна (всего лишь альт из хора, но зато активистка профсоюза) решительно сказала: «Если надо быть родственником сотрудника — сделаем. Распишемся, Морской?» На следующий же день — скорей для красоты сюжета, чем понимая всю серьезность шага, — Морской утром пригласил Двойру на развод, а вечером зарегистрировал брак с гражданкой Анной Готлиб. На счастье, загсы того времени работали без всяких проволочек и в день ты мог с десяток раз жениться. Так, сам того и не желая, Анчоус повлиял на жизнь Морского. Фиктивный брак оказался крепок: вскоре выяснилось, что от редакции «Пролетария» молодоженам могут выделить комнатушку в одном приличном доме. Ну не отказываться же? В Морском инородность Анны — и стрижка под мальчишку, и вечная красная косынка, и невыпускаемая из напомаженных губ папироса, и манера хохотать в постели — всегда вызывала чувство острого любопытства. В ранней юности Анна жила в Киеве, ходила на все митинги подряд (например, была в рядах тех, кто голыми маршировали по Крещатику с плакатами «Долой стыд»), чуть позже обратила активность в более продуктивное русло и переехала в столицу помогать становлению профсоюзного движения театральных работников. Рассталась пара через два года, когда Анна, как давно и собиралась, уехала в Ленинград. Профессию певицы она всегда воспринимала как нечто факультативное, стремясь стать теоретиком марксизма, и, наконец — не без помощи Морского, руководившего подготовкой к экзаменам, — сумела поступить ленинградский институт. Все это казалось сейчас таким далеким прошлым, что, когда Анна недавно наведалась в Харьков — в том числе, чтобы забрать у Морского кое-какие свои книги, — он даже не сразу ее узнал, сказав, открывши дверь: «Опять? Да сколько можно? Все взносы я уже вчера сдавал!»
— Я спрашиваю, речь говорить будете? — На этот раз из воспоминаний Морского вырвал голос могильщика.
Члены гражданской следственной группы — а кроме Ирины, Светы, Коли, Морского и могильщика, у гроба никого не было — синхронно замотали головами. Но в последний момент Света вдруг передумала:
— Я скажу! Любой советский гражданин заслуживает справедливого расследования своей смерти, ведь так? Михаил Александрович, хоть и Анчоус, хоть и убийца, но все равно человек… — начала она торжественным тоном. — Мы с вами точно знаем, что это было не самоубийство…
— Не знаем, а чувствуем, — перебил Морской. — Мы ничего не можем доказать.
— В том-то и дело! — горячо поддержал Коля. — Раздобыть доказательства для начала расследования можно только… проведя расследование. А дело закрыто.
— Вы что, ничего не заметили? — ошарашенно заморгала Света. — У человека высотобоязнь. Была. Ни за какие блага мира он не смог бы добраться до люстры в том кабинете. Я, когда на стол взобралась, уже чуть в обморок не упала. А он должен был осилить еще стул и табуретку.
— А ведь и правда! — ахнула Ирина. — Вот вам и веский аргумент! Вы, Света, иногда такая молодец! Идемте же к инспектору скорее!
— Э! — не выдержал могильщик. — У вас не речь, а совещание какое-то. Так не делается! Я лучше сам скажу. Потом отблагодарите! — и, выудив откуда-то из недр ватника листок с текстом, он начал неожиданно громко декламировать, не меняя ни единой формулировки: — Сегодня мы провожаем в последний путь гражданина имя-фамилия-отчество-полностью!..
— Ни в коем случае! — В трамвае Морской, как обычно, пререкался с Ириной. Впрочем, сейчас она отстаивала Светину идею, поэтому косвенно он пререкался с обеими своими спутницами. — Никакого Доброжелателя мы искать не будем! Мало ли, что Нино́ сказала. Она думает, что он есть и знает все про это дело, а он так не думает. Раз до сих пор не объявился, значит, никакой он не Доброжелатель. И вообще никакого расследования вести мы больше не станем, — на этот раз Морской хоть и ругался, но говорил уверенно и твердо.
— Это еще почему?
— Я так решил. Видите ли, утром я узнал про нашего убийцу кое-что новенькое… Помните, Ларочка говорила, что отец ее подруги работает в Госпроме прямо над той общественной приемной? Я с ним связался пару дней назад и попросил узнать про 14 число. Он оказался человеком ответственным. К тому же контрамарки в наш оперный имеют волшебную силу. В общем, он узнал следующее…