Теперь уже никто не мог сказать, что происходящее его не касается.
– Говорят, мы идем к Августину?
– Давно пора, – проворчал мужчина, шагавший рядом со мной.
– Затосковал, что ли?
– Пошел на хрен.
Я молчал, вполуха слушая словесную перепалку. За прошедшую неделю похожие разговоры звучали по десятку раз на дню.
– Это Рафик решил. Остальные хотели ждать.
– Знаю. Молодец Раф.
– Он тоже затосковал.
– А он-то с чего? У него разве кого-то увели?
– Ага. Вроде бы он втихаря потрахивал жену Олдертона.
– Брехня.
– Правду говорю.
– А Олдертон что?
– Даже не догадывался.
– Да, ты прав, – гоготнул второй. – Что-то я в самом деле истосковался.
– Не ты один.
И они оба визгливо, по-старушечьи засмеялись, нарушая жуткую, ледяную тишину, висевшую вокруг.
Ночь мы провели под открытым небом; спали плохо. Утром нам посчастливилось найти магазинчик и приобрести почти все необходимое походное снаряжение – по обычным ценам. Как быть дальше, мы до сих пор и не решили, кроме того, что нужно побыстрее попасть в Бристоль.
Мы шли целый день и наконец разбили палатку в рощице рядом с полем. Ночью пошел дождь, но на этот раз нам было где спрятаться. По сравнению с неприятностями последних дней даже казалось, будто жизнь налаживается. Несмотря на очевидные трудности, мы не унывали. Однако, когда Изобель укладывала Салли, я услышал в их разговоре нотки напускного оптимизма, как будто они специально старались не разочаровать меня.
Должен сказать, в какие-то минуты я чувствовал себя искренне счастливым. В конце концов, мы наслаждались относительной свободой, тогда как в городах из-за строгого военного положения большинство людей и шагу не могли ступить. На время забылось и то, что у нас почти не осталось вещей, и то, что мы лишились крова, и то, что Бристоль так же недосягаем, как и раньше. Впрочем, об этом мы старались не говорить.
К вечеру следующего дня мы добрались до леса, где высокие деревья перемежались с густыми зарослями кустарника, давая укрытие от дождя и посторонних глаз. Несколько дней мы скрывались там. Именно тогда начали проявляться первые признаки отчаяния.
Еду и все необходимое мы покупали в деревне в получасе ходьбы от лагеря. Вопросов никто не задавал. Однако к концу недели деревня подверглась африммскому налету, и после этого жители отгородились баррикадами. Приобретать там припасы стало невозможно.
Пришлось двигаться дальше, по сельской местности на юг. Я все отчетливее чувствовал недовольство Изобель; мне она ничего не говорила, тем не менее, стала бороться со мной за поддержку Салли.
На следующий день после того, как мы пересекли реку, наш конфликт достиг наивысшей точки.
Мы были полностью отрезаны от внешнего мира. Аккумулятор в радио и так уже садился, а после попадания в воду оно и вовсе перестало включаться. Пока Изобель и Салли сушили на солнце одежду и вещи, я отошел в сторону, чтобы сосредоточиться и принять решение относительно дальнейших наших действий.
О происходящем в стране мы ничего не знали, поэтому оставалось думать только о своих проблемах. Ясно было, что положение безрадостное. Мы часто видели, как по дороге проносятся армейские грузовики, а над головой денно и нощно кружат вертолеты, – и старались укрыться.
Гораздо позже я узнал, что как раз в эти дни по инициативе Красного Креста и ООН проводилась широкомасштабная гуманитарная операция, целью которой было собрать беженцев, вроде нас, лишившихся в ходе конфликта крова и средств к существованию, и вернуть их к нормальной жизни. Не знаю, удалось ли им кому-нибудь помочь, поскольку ни с чем подобным мы так и не столкнулись. Со временем стало ясно, что данное предприятие было обречено на провал изначально. Конфликт продолжал набирать обороты, дома теперь не только захватывали, но и обстреливали, и это лишь усугубляло социальную деградацию. Неудивительно, что доверия к гуманитарным организациям не было никакого. Не надо забывать и о том, что каждая противоборствующая сторона использовала их деятельность в качестве рычага тактического, политического или социального давления. Несколько конвоев Красного Креста даже подверглись обстрелу, многие погибли. Ввиду этого всякие гуманитарные операции постепенно свернули, а центры помощи стали обеспечивать скорее формальное присутствие, нежели на самом деле оказывать поддержку жертвам боевых действий.
Я уже долгое время не испытывал к Изобель никаких чувств. Наш брак превратился в общественную условность, а лишения стали последней каплей. Пока мы жили обычной, размеренной жизнью в своем доме в пригороде, на нелюбовь можно было закрывать глаза. Мы оба считали семью не более чем удобством, хотя едва ли бы в этом сознались. Теперь же, когда нас всюду преследовала опасность, когда главным стало просто выжить, смысла притворяться больше не было. Я с пронзительной ясностью осознал, что брак наш исчерпал себя и что с ним пора покончить. Соображения практичности я сознательно игнорировал. Изобель придется выживать самостоятельно или сдаться в руки полиции. Салли останется со мной. Мы с ней вернемся в Лондон, а дальше будет видно.
Вот еще один редкий случай, когда я смог самостоятельно принять решение. Оно было жестким и совсем мне не нравилось. Все-таки нас с Изобель связывали воспоминания, в том числе немало хороших. Однако синяки от пинков полицейского еще не сошли и служили напоминанием о том, во что превратился окружающий мир. Те минуты, когда мы с Изобель думали, что совместную жизнь еще можно наладить, оказались самообманом.
Сожалений я не испытывал.
Мы должны были прийти к Августину на следующий день, но по ряду причин нам пришлось заночевать в поле. Спать на открытой местности никому не нравилось, все предпочитали заброшенные дома или хозяйственные постройки. Жесткая земля и холод не давали заснуть. Кроме того, около полуночи выяснилось, что мы остановились недалеко от батареи ПВО. Несколько раз включались прожектора, следом грохотали орудия и свистели ракеты. В кого стреляли, так и осталось неясным.
Выдвинулись с рассветом, замерзшие, сонные и раздраженные. В паре часов ходьбы от места назначения нас остановил патруль американских морпехов – ненадолго, всего на десять минут. Обыск произвели спустя рукава, для галочки.
Событие это, впрочем, заставило нас собраться, так что дальше мы шли осторожнее и к полудню уже были в нужной округе.
Рафик выслал меня и еще двоих на разведку – узнать, на месте ли лагерь. Ориентировались мы только по схемам картографо-геодезической службы, а координаты передавались беженцами от группы к группе. В достоверности указаний сомневаться не приходилось, однако из-за военных действий лагерь мог переехать. Кроме того, существовало негласное правило сообщать о своем приходе заранее.
Рафик остался руководить устройством лагеря и приготовлением еды, а мы отправились вперед.
Координаты привели нас в поле, на котором когда-то выращивали урожай. Уже больше года оно было заброшено и сплошь поросло травой и сорняками, но кое-где проглядывали сухие стебли злаков. Тут и там виднелись следы человеческого пребывания: выгребная яма, груда мусора, вытоптанные или выжженные участки земли, – но сам лагерь пропал. Мы молча прочесывали поле, пока кто-то не нашел придавленную камнями картонку в полиэтиленовом пакете. На ней было написано «Августин» и даны координаты. Сверившись с картой, мы обнаружили, что надо пройти еще немного дальше.
Новый лагерь обосновался в лесу. Он состоял из нескольких разномастных палаток: от полотняных навесов максимум на одного-двух человек до шатров вроде шапито. Весь лагерь был обнесен забором, и, чтобы попасть внутрь, посетителям надо было пройти через главную палатку, установленную на входе.
Над ней висел кусок скатерти или простыни, где было грубо намалевано «АВГУСТИН» и, чуть ниже, «ТРАХ ПО БАРТЕРУ». Мы вошли.
Внутри стоял стол на козлах, за которым сидел мальчишка.
– Августин здесь? – спросил я у него.
– Он занят.
– Поговорить-то с ним можно?
– Сколько вас?
Я ответил. Мальчишка вышел из палатки в лагерь. Через несколько минут появился Августин собственной персоной – явно не британец.
– Приведете мужчин? – спросил он, обращаясь ко мне.
– Да.
– Когда?
– Примерно через час.
Августин сверился с часами.
– Идет. До шести закончите?
Мы кивнули.
– Хорошо, – сказал он и добавил: – Вечером будут еще.
Мы снова кивнули и направились к временной стоянке, где нас ждали Рафик и остальные. Я понимал, что, если рассказать всем, как найти бордель Августина, кто-нибудь наверняка захочет улизнуть, чтобы пробраться туда первым. Отчего-то возможность выбрать себе женщину из всего ассортимента казалась чрезвычайно важной. Поэтому я не стал сообщать местоположение борделя никому, даже Рафику; сказал лишь, что с прошлого раза он переехал. Когда стало ясно, что мы пойдем туда только вместе, все успокоились и сели обедать. После еды я повел нашу группу к Августину.
Мы с Рафиком в сопровождении еще двух товарищей вошли в главную палатку. Остальные столпились кто у входа, кто снаружи. Я обратил внимание, что за время нашего отсутствия Августин привел себя в порядок и поставил деревянный барьер у выхода внутрь лагеря, чтобы мы не вломились туда все разом.
Теперь он сидел за столом, а рядом с ним – высокая белая женщина с длинными черными волосами и выразительными голубыми глазами. В них читалось нечто вроде презрения.
– Сколько предлагаете? – спросил Августин.
– А сколько нужно? – спросил Рафик.
– Что у вас есть?
– Еда.
– Еды не надо.
– Больше нам предложить нечего.
– Еды не надо. Надо оружие. Или женщин.
– Есть свежее мясо, шоколад и консервированные фрукты.
Хотя Августин недовольно сморщился, было видно, что отказываться он не собирается.