Один из моих знакомых – Катехов – рассказывал, что его папка входил (еще до войны) в одну русскую корпорацию, Рутения. И он вместе с друзьями напивался, и мамка папку ругала, «а чтобы мне пришло в голову спросить папку, что там и как там, – такое мне в голову никогда не приходило», – говорил он.
Старший брат моего лучшего друга, Таливалда Гринберга, Имантс, был в корпорации (Lettonia). Он приходил на наши школьные вечера и учил нас пить коньяк через лимон: кусочек лимона надо на рюмку коньяку положить, и потом – махнуть, выпить. Единственное, что от его корпорантства досталось мне. Ну они там научные доклады читали, в частности разоблачали Кришьяниса Валдемара в том, что он стал латышским патриотом только потому, что немцы его отринули. Он ведь женился на немецкой баронессе[257] и пытался войти в немецкое общество, но его отринули, и ему ничего другого не оставалось, как стать латышским националистом и связаться с русскими, с Катковым подружиться. И это – был доклад, сделанный в корпорации Lettonia, которая была сама во многом “детищем” самого Кришьяниса Валдемара![258] Так, они отыскивали самые удивительные явления, где кого можно разоблачить. Но в народе они больше известны своими похождениями, пьянками. Женские корпорации были – там пьянок не было. Теперешние – они сидят тихо-скромно, ничем не рыпаются, теперь партии у всех на языке. Эти же – корпорации – участвуют на похоронах, в поминовениях. А тогда – они были провозвестниками национализма, как и диевтуры. Ну и воспитание молодежи, мазпулки, теперь, в конце 1930-х годов, в противоположность скаутам, воспитывались в ультранационалистическом духе. Хотя мазпулки в Латгалии были и при русских школах, нельзя сказать, что туда только латышей принимали.
Прозвучал тогда тезис Ульманиса, который позднее был повторен Вайрой Вике-Фрейбергой, что в Латвии могут жить любые национальности, но что на первом месте всегда должны быть латыши. В повседневности, мне кажется, это никак не отражалось. В моей гимназии было так: девочек оставили в старом положении, а мальчиков пустили по свету. В другом помещении мы проработали месяц, потом нас оттуда тоже выгнали. На улице Гайзинь было большое здание, там на первом этаже была немецкая гимназия, а на втором – латышская, а на третьем – русская. Сразу возник вопрос – что делать, чтобы мальчишки не дрались. Решили так: начинать и кончать занятия в разное время. Сначала немцы начинали и кончали, потом латыши, потом русские. На самом деле никто не дрался. С немцами мои коллеги-латыши никакого общения не имели, но с русскими девочками (наша, латышская, была только мужская гимназия, а у русских были и мальчики, и девочки) латышские парни шибко дружили, ходили к ним на балы, флиртовали, и никаких национальных проблем не было; с немцами тоже не было. Теперь это объясняется тем, что тогда русских было мало.
У нас в классе было всего 10 мальчиков. Я был чисто русский, двое было смешанных, Нейман: отец – полковник генерального штаба, мать – русская. Отец потом в Америке возглавил литературную организацию. Когда был выпускной бал, отец был в командировке, то этот полковник пригласил мою мамашу и меня отобедать в офицерском клубе. Мы отправились, и его жена обратилась по старому обычаю к моей мамаше по-русски. Полковник сразу сказал: «Здесь по-русски не разговаривают». Мы тогда перешли на латышский. И еще был такой эпизод, уже после 17 июня 1940 года. Моя мамаша на улице однажды встретила другую мамашу моего одноклассника, сына профессора Майзите, она тоже была русская, говорила по-латышски, но чувствовалось, что она – не латышка. Моя мамаша обращается к ней по-русски, а та говорит: «После 17 июня я по-русски больше не разговариваю». Вот как люди относились. Но проявления – это ограничивалось такими вот редкими эпизодами.
Студентов-евреев латышские студенты-корпоранты били, и газета «Сегодня» печатала: «Куда смотрит Райнис? Почему не вмешивается?» Мой одноклассник Лукас (мать которого была русская, а отец – полковник), однажды подошел к одной красивой, хорошо одетой девочке-еврейке и что-то спросил там про еврейский язык, ну она прошла мимо, будто ничего не слышала. Такие фокусы допускались в отношение к евреям. С евреями были всякие контры, но между латышами и русскими – ничего. По традиции была неприязнь латышей к немцам, по старой памяти. И когда уезжали немцы, многие латыши искренне радовались.
«В. Вольфрам II Fr!Arc! ухаживает». Фотография из альбома корпорации Fraternitas Arctica. 1934 г.
Но отношение латышей к русским в 1940 году и в 1945 году – это совершенно разные вещи! 1940 год латыши встретили довольно спокойно. Мы в то время находились на хуторе, и мамаша спросила у хозяйки, каково ее отношение, и та говорит: «А мне какая разница, кому платить налоги, Ульманису или Сталину», – вот какое было отношение. И даже в литературу проникла такая мысль, что тогда многие из социал-демократов приветствовали изменения, которые принесли среди прочего – конец ульманисовского режима. В поезде мамаша разговорилась с одним человеком, советским уже, и спросила: «Как там эти колхозы?» – «Ну как, там, где хозяин хороший, там все нормально, где плохой – там все плохо».
В 1940 году все было мирно и спокойно. Один буржуй в котелке опустил в урну бюллетень и спросил: «Это все?» – «Да, это все». Он пожал плечами и ушел. Те, кто пытался свои списки выдвинуть, все были арестованы. Но это все было тихо, спокойно, никто об этом не говорил, не осуждал. Потом – война, все пошло кувырком. А 1945 год – это уже другое. Уже был опыт 1940–1941 годов, и все, кто может, бежит, уезжает, с немцами, чтобы только не остаться у большевиков. Работала и пропаганда; в последние дни войны газета «Тевия» писала, что большевики каждой женщине вставляют в соответствующее место трубку, загоняют туда крысу, которой поджигают хвост, чтобы она прогрызала все внутренности. Яцин говорил: «Когда я прочитал такое – ну тогда решил остаться» (поняв всю глупость теряющей свою власть гитлеровской пропаганды).
1945 год все встречали настороженно, но поскольку сначала репрессий не было, все начали понемногу успокаиваться; конечно – до начала первых репрессий. Я тесно контактировал со всеми этими отъявленными националистами, но, несмотря на то что был большой их друг, они во мне русского все-таки чувствовали и никогда в дела не вовлекали. Была такая инициатива (студентка Якобсоне, в частности, ее поддерживала): чтобы не допустить москвичей до власти, нужно самим вступать в партию, занимать высокие посты, становиться партийной номенклатурой. Я был только на одном собрании у Якобсоне, мучился тогда астмой. Не всех тогда арестовали из тех, участвовавших в ее собраниях, но ее саму – арестовали.
Если в 1940 году на собрании студенты-корпоранты могли шикать, стучать ногами, то уже в 1945 году – нет, уже знали, с кем имеют дело. Создавали подпольные организации. Но были очень осторожны, ведь известно, что в Латвии – каждый третий был осведомителем ГБ! А среди интеллигенции и духовенства – почти все поголовно! Конечно, «информировали» о том, что происходит вокруг – каждый в своем духе и в разной степени. Дело в том, что чекисты из всех этих отрывков информации – это я по себе знаю – комбинировали, делали собственные выводы. Вот обо мне, например, знали, что я каким-то образом был причастен к мобилизации населения, к организации, которая минировала мосты, перевозила амуницию. И знали, что однажды я сопровождал эшелон беженцев, когда немцы отступали.
В советский период даже самые ярые националисты стремились приспособиться, ради куска хлеба, и даже из кожи вон лезли. Некоторые собирали фольклор о Сталине и даже восторгались им, хотя ни в какой коммунизм не верили. При этом некоторые латышские эмигранты в Швецию, например, обещали, когда вернутся, не пощадить никого, кроме тех, кто уйдет в леса, в национальное партизанское движение. Были и отчаянные – некоторые общались с армянскими диссидентами, привозили литературу. Такие люди десятками исчислялись, а большинство ради куска хлеба были готовы на все[259].
6.4. Фехтование и его контексты
В рамках дуэли: ссоры, «шкандалы», суды чести и дуэли. В рамках спорта: обучение фехтованию и гимнастике, соревнования и показательные выступления. Другие виды спорта, практикуемые ныне корпорантами.
С рыцарской культурой связана весьма характерная для корпораций спортивная культура, и прежде всего традиция фехтования, считающаяся одной из важнейших (для мужских корпораций), то, что должен освоить каждый[260]. В традиции немецких корпораций по сей день уроки фехтования обязательны, и прием фукса в бурши включает проведение поединка.
Традиции фехтования в немецких рисунках. Из альбома корпорации Fraternitas Arctica
Фехтование, Maliciős на «Черном» C! Q! у Келлера. Эбернштейн, Шалин, Гурсатов, Силионов, Беггров, Маломет. Фотография из альбома корпорации Fraternitas Arctica. 1925 г.
Аркт П. Бауман перед мензурой. Из альбома корпорации Fraternitas Arctica. 1912–1913 гг.
Каждый фукс всех корпораций должен проходить фехтободены – уроки фехтования[261].
В XIX в. навыки фехтования были необходимы для проводившихся дуэлей. Поводы к дуэлям могли быть самыми ничтожными. Иногда даже специально устраивали «шкандал», для того чтобы можно было инициировать дуэль. Проводились дуэли между буршами одной корпорации и между буршами разных корпораций. Бывшие студенты свидетельствуют: известное количество «шкандалов» надо было иметь с чужими: без этого репутация падала в глазах остальных[262]. Чем больше бурш имел шрамов, особенно на видных местах, тем отважнее он казался. Многие бурши даже инфицировали раны, чтобы они казал