Эмиль Шёнайх-КаролатФульская королева
Мы сидели в обитом желтым штофом будуаре баронессы Р. Собрался небольшой кружок интимных знакомых: мужчины — в том числе две-три знаменитости — и женщины, среди которых блистала красотой хозяйка дома. Мы пили чай и поглощены были интересной беседой; баронесса мастерски умела направить собеседника на занимательную тему, умела пользоваться всяким случайно брошенным словом, чтобы придать беседе интересный и оригинальный оборот. Благодаря ей, разговор, вначале живой и легкий, становился все глубже и серьезнее, перекрестные шутки прекратились, не все уже принимали участие в разговоре, и, наконец, воцарилось глубокое молчание. Эта минута затишья, создавшая поговорку об ангеле, пролетевшем среди присутствующих, обыкновенно не лестна для общества, свидетельствуя об умственной его скудости, о полном отсутствии материала для беседы; в данном случае это была пауза, доказывающая, что были сказаны слова, вызвавшие серьезные размышления и побудившие присутствующих призадуматься.
— Не споете-ли вы нам что-нибудь, баронесса? — обратился один из нас к хозяйке дома.
Баронесса была чужда всякого ломанья, да она в нем и не нуждалась. Она откинула со лба непослушную прядь мягких черных волос и села за рояль. Раздалось несколько глубоких минорных аккордов, и вслед затем по комнате пронеслись звуки чудного голоса:
«В Фуле жил да был король...»
У баронессы была своеобразная манера петь: она избегала всякого движения телом, глаза принимали особое, несвойственное им выражение, и вся она бледнела, как бы страдая под властью передаваемой ею мелодии. Сегодня она пела прекраснее, чем когда-либо, и на всем ее исполнении лежал отпечаток истинного драматизма. Строфы о кубке, брошенном королем в воду, заставили всех нас вздрогнуть. Еще один короткий заключительный аккорд, и она поднялась со стула. Длинный сверкающий шлейф ее светлого шелкового платья извивался за ней по ковру, огни отражались тысячами лучей в украшавших ее драгоценных камнях и сверкали дрожащими, искрящимися нитями в ее темных волосах; казалось, будто золотой королевский венец покоился на ее прекрасном челе. От всего ее существа веяло чем-то средневековым: пред нами было лицо, прямо выхваченное из баллады
— Фульская королева, — услышали мы, и никто не мог сказать, кто произнес эти слова.
— Фульская королева, — воскликнула маленькая графиня и захлопала в ладоши; — как это красиво, романтично! как это поэтично!
— А в самом деле, это странно: «Королева Фульская» — весь свет знает старого короля из Фулы, но мысль о королеве никому не приходила в голову, ни один певец не воспел ее. Как это случилось? Ведь это было бы так естественно, как должна была выглядеть королева? Ее наружность? Ее фигура?..
— Я представляю ее себе, в pendant к гигантской фигуре короля в виде статной женщины, столь же мужественной и суровой, как, и он, со светлыми, волнистыми волосами.
— Нет, тысячу раз нет. Это было нежное, робкое создание. Вспомните одно из лучших мест из «Замка Бонкур». Вы знаете, о каком замке я говорю... «На террасе замка стоял старый король» и затем: «Тут пришла его нежная возлюбленная»...
— Возможно; во всяком случае, если это не она, то в германских сагах есть у нее сестра, которая воспета во многих песнях. Вспомните ту, которую любил Карл Великий, ту, которая, умирая, дала ему кольцо «черное с красным» и которую он всю жизнь свою не мог забыть.
— В самом деле, это та-же легенда, только на христианской почве она кажется бледнее и сентиментальнее, и от нее веет ладаном. Мне больше по душе образ языческой королевы; он выделяется рельефнее из мрака седой старины. Потом особую прелесть придает ей то, что о женщине, которую король любил и которую он потерял, песнь умалчивает. Она не воспета, потому что ни один поэт, ни один певец не отважился прикоснуться к больной ране короля. Она умерла, и больше о ней никто ничего не знает. А нам не возбраняется оживить ее, окружить и украсить всеми чарами, всей поэзией, в какой она нам представляется.
— Да, она несомненно была чудно хороша и достойна верности короля.
— Конечно, потому что она сама была ему верна, — заметила хозяйка дома.
— Нет, — сказал Гунтер Штормек, который сидел вдали от всех и во весь вечер не проронил ни слова.
Все сразу обернулись в его сторону.
— Королева Фульская была неверна! — воскликнули все дамы в один голос, — вот странная мысль! Почему так?
— Она не была ему верна, — повторил Штормек спокойно. — Если-бы она была ему верна, король бы не оплакивал ее всю свою жизнь. Только женщину, которую мы рано потеряли, которая причинила нам сильную боль, — только такую женщину любим мы до самой смерти.
— А вы знали Фульскую королеву? — спросила насмешливо баронесса.
Штормек бросил на нее загадочный взор.
— Да, конечно, — произнес он протяжно.
— У вас возмутительный апломб, г. Штормек, — воскликнула маленькая графиня, с шумам складывая свой веер. — Весь вечер вы просидели в своем углу, и из вас нельзя было выжать словечка, а теперь вы изволите издеваться над нами. Если вы желаете хоть несколько загладить свою вину, то вам не остается ничего иного, как рассказать нам, каким образом вы удостоились чести познакомиться с королевой Фульской. Признаюсь, я сгораю от нетерпения услышать ваш рассказ.
— Вы безжалостны, графиня, — возразил Гунтер. — После ослепительного фейерверка ума и остроумия, при котором мы только-что присутствовали, рассказ мой вряд-ли может рассчитывать на снисходительный прием.
— Теперь вы постыдно отступаете, — воскликнула с торжеством графиня. — Но я этого не допущу. Достаточно уже вы нас сердили своими парадоксами, к которым и придраться нельзя было; пора иметь и нам хоть раз удовольствие видеть вас прижатым к стене. Не правда ли, милая Регина, мы его так не отпустим, он должен рассказать нам? Употребите вы свое влияние.
Прекрасная хозяйка принуждено рассмеялась. — Расскажите-же, г-н Штормек,—произнесла она настойчиво.
— Если так, то я повинуюсь. Infandum, regina, jubes renovare dolorem. Но вас, графиня, я должен предупредить, что вы будете сильно разочарованы. То, что я расскажу, не больше, как сказка, самая обыкновенная и не блестящая. Дар «faire de l’esprit», — мне, к сожалению, совершенно чужд.
— Ах, сказка, — воскликнула живая, красивая римлянка, усаживаясь удобнее в своем кресле. — Это восхитительно. Я так охотно слушаю сказки.
Гунтер Штормек выступил из своего угла и оперся на камин. Это был уже не совсем молодой человек, худощавый, с утомленным видом. — Это только сказка, — повторил он снова, как бы извиняясь. Затем он начал:
— «Тысячу лет тому назад все было иначе, чем теперь; черного фрака еще не знали, и железных дорог еще не существовало. И вот я однажды, в одежде рыцаря, подъехал на коне к замку. Замок этот высоко возвышался над морем, окруженный цветущим садом; он был высечен из белого мрамора и имел множество башен и зубцов. Подъемная решетка была опущена, львы у ворот лежали в грозной, застывшей позе, как будто их объял сон в ту минуту, как они собирались прыгнуть. Люди того времени незнакомы были с визитными карточками и посещали друг друга редко, — подумайте только, графиня, как это ужасно, — и мне таким образом не оставалось ничего другого, как взяться за арфу и спеть песню. Звуки песни, подобно ласточкам, пронеслись над острыми, белыми коньками крыши, и, словно по мановению волшебного жезла, поднялась решетка. Я поскакал по мосту с серебряными перилами, проехал через два-три двора, в которых журчали фонтаны, и остановился перед большой лестницей, опустив поводья и высоко приподняв забрало.
«Тут увидел я королеву Фульскую, стоявшую на террасе среди окружавших ее дам. На ней было белое платье, ярко сверкавшее на солнце; в темных волосах красовался венок белых весенних цветов. По обе стороны лестницы теснились рыцари и слуги, — гигантские фигуры в блестящем вооружении; два араба принесли бархатную подушку и положили ее к ногам королевы. Я преклонил колени на подушку и произнес рыцарское приветствие; она ласково протянула мне руку и попросила подняться; ее привет звучал кротко и ласково, и все-же я был смущен и потупил взор.
«С четырех башен раздались громкие призывные звуки рога, и королева подала мне руку, приглашая вести ее к пиршеству. Мы вошли в высокий, ярко освещенный солнцем, зал; ряд столов ломился под тяжестью великолепной серебряной утвари; на одном из столов, согласно старому обычаю, стояла железная чаша с бычачьей головой, плававшей в крови и украшенной буковым венком; высокие кувшины с ручками наполнены были живительной влагой, манившей запекшиеся от жажды уста героев. Королева разломила белый хлеб и наделила им меня и других сотрапезников; от времени до времени она брала кубок с золотистым вином, столь тяжелый, что рука ее дрожала. Она отпивала глоток из него и затем передавала его мне; я-же искал место, к которому прикасались ее уста, и осушал кубок до дна. Это был сладкий напиток, глаза мои заволокло розовым светом, и, словно сквозь дымку, я видел, как несколько старых рыцарей приветливо улыбнулись, а королева в смущении поникла взором.
— «Спойте нам песню, — произнесла она неожиданно, — мы охотно прослушаем вести о далеких странах».
«Все смолкло, и я поднялся. На меня обратились взоры смелых героев и прекрасных дам; паж принес мою арфу. Ветка белых весенних цветов обвивала ее золотые струны... Это пробудило бурю в моей груди, я откинул назад голову и ударил перстами по струнам, полный отчаяния и вместе с тем торжества. Я пел о всем, что бушевало и волновалось в моем сердце, о любви, о рыцарском духе, о женской красоте, и я, блаженный певец, видел, как мужчины схватывались за рукоятку меча, как женщины опускали руки на колена и, с вздымавшейся от волнения грудью, обращали ко мне свой взор, как сама королева словно замерла, вся бледная под обаянием песни, как ее большие глаза становились все темнее и темнее, как уста ее трепетали от гордости и страдания...