Нет, увеличить людские ресурсы науки можно и должно. Профессор В. Столетов говорит, что решить эту проблему помогут поиски, ведущиеся в разных направлениях: «Некоторые из них способны оказать положительное влияние лишь в будущем (антропогенетика). Другие же в скором времени. К их числу относится обеспечение молодежи всеобщего среднего образования и совершенствование системы специального (среднего и высшего) образования». Ибо чем она совершеннее, тем большая доля человечества оказывается полезной для науки.
Когда народы бывшей Российской империи свергли в 1917 году буржуазно-помещичий режим, им досталось ненамного лучшее, а в чем-то и худшее культурное наследие, чем то, которое оставил колониализм нынешнему «третьему миру». Скажем, в молодых африканских государствах на все их население (сотни миллионов человек) еще недавно приходилось всего 12 тысяч научных работников (в 100 раз меньше, чем в СССР 1975 года). В Гане, например, 60 на миллион жителей, в Кении — 65, в Сенегале — 77. А в России 1913 года — 72–73. Можно ли судить по этим цифрам, какая доля населения пригодна к исследовательской деятельности? Прошло 60 лет, и соотношение изменилось: в СССР 1975 года на каждый миллион жителей приходилось уже 4700 научных работников — в 64 с лишним раза больше.
Чем объяснить такой скачок? Быть может, повезло — новые поколения оказались одареннее прежних? Ничего подобного, страна и раньше не была обделена талантами. Но легко ли было проявить свои способности в тогдашних условиях, когда большинство населения было неграмотным? В России 1914 года учился лишь один из 15 жителей (всего 11 миллионов). В СССР 1975 года — 90 миллионов из 255. Неграмотных у нас практически нет. А во всем мире их доныне многие сотни миллионов.
«Хотя Д. Прайс оперирует фактами из истории науки, по существу, его мышление антиисторично, — подводит итог профессор В. Столетов. — Автор рассматривает историю так, что все условия развития науки принимаются за неизменные: экономическая структура мира, социальный строй, уровень образования, доступность научных знаний для народа и т. д. … При анализе будущего науки необходимо пользоваться конкретно-историческим методом. А он заставляет, исследуя существующее, на этой основе выходить за пределы данного общественного строя».
Преодолеть ограниченность буржуазной социологии науки позволяет марксистско-ленинское учение с его конкретно-историческим подходом. А конкретный исторический пример, подтверждающий его справедливость, — почти 60-летний опыт первого в мире социалистического государства.
Наука в Республике Труда
Предвидя небывалый научный, технический и социальный прогресс в коммунистическом будущем, Ф. Энгельс говорил: «Лишь сознательная организация общественного производства с планомерным производством и планомерным распределением может поднять людей над прочими животными в общественном отношении точно так же, как их в специфически биологическом отношении подняло производство вообще. Историческое развитие делает такую организацию с каждым днем все более необходимой и с каждым днем все более возможной. От нее начнет свое летосчисление новая историческая эпоха, с которой сами люди, а вместе с ними все отрасли их деятельности, и в частности естествознание, сделают такие успехи, что это совершенно затмит все сделанное до сих пор».
Дорогу в эту новую историческую эпоху начало прокладывать первое в мире социалистическое государство. Именно оно впервые сделало реальностью сознательную организацию производства, его планомерное развитие в общенародных масштабах. Оно доказало свою способность эффективно управлять не только социально-экономическим, но и научно-техническим прогрессом.
Сейчас никого не удивишь таким, например, сообщением: киевские специалисты разрабатывают систему управления Академией наук, задуманную как часть общегосударственной автоматизированной системы управления СССР. Об этом рассказано в монографии «Основные принципы и общие проблемы управления наукой» (1973 год), где анализируются возможности рациональней организовать исследования не только в академических, но и других учреждениях — в промышленности, в высшей школе. Таких трудов все больше и у нас, и за рубежом, что тоже воспринимается как нечто само собой разумеющееся.
Между тем не так уж и давно казалась странной сама мысль о каком бы то ни было «регулировании сверху», о «государственном командовании фронтом поисков». Что же сделало ее привычной, притягательной даже на Западе, где дружно ополчались десятилетия назад на эту «очередную советскую новацию»? Ее успешное осуществление в СССР, которое началось еще до того, как развернулась научно-техническая революция.
Теперь плановый подход к индустрии идей связывают с кибернетизацией, компьютеризацией и т. д. и т. п. Но его эффективность зависит не только и не столько от научно-технических предпосылок, сколь бы благоприятными ни становились они с широким внедрением математических методов и вычислительных машин. Определяющую роль тут играют социально-экономические условия, а они благоприятны далеко не везде. Представление об этом можно получить по книге Г. Комкова, О. Карпенко, Б. Левшина и Л. Семенова «Академия наук СССР — штаб советской науки».
В 1927 году был утвержден первый послереволюционный устав академии. Он пришел на смену старому, принятому еще в 1836 году. Новый устав провозглашал принцип плановости в исследовательской деятельности.
Надо сказать, до революции научная работа никогда не планировалась. Естественно, что сотрудники академии не имели навыка в таком подходе к своим задачам. А кое-кто считал планирование вмешательством «в свободный полет творческой мысли», в ее внутреннюю логику, которой-де тесны рамки любых «заданий». Такие опасения порождала анархическая традиция, сложившаяся в дореволюционную эпоху, когда исследователи работали стихийно, замкнуто, разрозненно, не встречая особой заинтересованности со стороны правительства.
Советское государство, как никакое другое, было заинтересовано в прогрессе науки и техники. Дело, разумеется, не только и не столько в том, что страна наша в первые послеоктябрьские годы переживала неимоверные хозяйственные трудности, вызванные империалистической войной, интервенцией, подавлением белогвардейщины. Справиться с разрухой могла бы рано или поздно и буржуазно-помещичья Россия. Но ей никогда бы не достигнуть того уровня, на который поднялась Россия обновленная — советская, социалистическая.
Когда под руководством Коммунистической партии у нас восторжествовало подлинное народовластие и началось строительство социализма, перед научно-техническим прогрессом открылись новые перспективы.
«Раньше весь человеческий ум, весь его гений творил только для того, чтобы дать одним все блага техники и культуры, а других лишить самого необходимого — просвещения и развития, — писал В. Ленин. — Теперь же все чудеса техники, все завоевания культуры станут общенародным достоянием, и отныне никогда человеческий ум и гений не будут обращены в средства насилия, в средства эксплуатации».
Начинать приходилось в тяжелейших условиях. Но после революции, когда появилась возможность целенаправленно координировать усилия всего народа в общегосударственных масштабах, стало реальностью то, что было не под силу старому строю, — в кратчайшие исторические сроки преодолеть вековую «расейскую» отсталость.
Новый путь решения извечных проблем — плановое регулирование научно-технического, а не только социально-экономического прогресса — Коммунистическая партия наметила в первые же месяцы существования Советской власти. Еще в апреле 1918 года В. Лениным был составлен «Набросок плана научно-технических работ». Он предусматривал как можно скорее и энергичнее привлечь ученых к разработке программы социально-экономического и научно-технического прогресса.
Могла ли академия стоять в стороне от насущных государственных проблем? Разумеется, ни тогда, ни позже, когда был принят ее новый устав, никто не предписывал ученым «открыть то-то и то-то к такому-то сроку». Но в ситуации, когда каждый специалист был на счету, им предлагалось вести продуманную разведку по заранее намеченным маршрутам, не распылять усилия по всем бесчисленным темам и темкам, а концентрировать по линиям главного удара, на самых перспективных направлениях. Стратегию такого наступления должна была определять сама академия, соразмеряя свои возможности с потребностями страны, координируя индивидуальные планы своих сотрудников и учреждений в масштабах всего государства.
Такой подход к науке — плановый, программный — полностью оправдал себя. Его эффективность, более того, необходимость давно уже никем и нигде не подвергается сомнению. Попытки применить его по нашему образцу — в меру своих возможностей, конечно, — предпринимались и за рубежом (вспомнить хотя бы форсированное освоение атома и космоса в США). Но в полной мере противопоставить план самотеку, разум стихии дано лишь социалистическому строю.
Еще в 1930 году Общее собрание Академии наук СССР наметило обширную программу работ, выделив в ней три главных направления: общетеоретические исследования дальнего прицела, удовлетворение сегодняшних практических нужд социалистической реконструкции народного хозяйства, наконец, всемерное содействие культурным преобразованиям в стране и прежде всего на ее национальных окраинах. А в 1932 году академия приняла свой пятилетний план.
Академик А. Иоффе вспоминал о тех временах: «Мы воочию увидали мощь науки, направленной на счастье человечества. Наука не развлечение, не простое удовлетворение потребности ума знать и понимать. Наука — это неоценимое орудие для изменения жизни».
Наши достижения были бы еще значительней, если бы не война, навязанная нам. С другой стороны, если бы не наши достижения, то…
«Если бы Россия осталась монархией или сделалась республикой, но с капиталистическим строем, и ее развитие подвигалось бы столь же медленно, как и ранее, она не выдержала бы нашествия фашистских армий, — говорил академик В. Обручев на юбилейной сессии Академии наук СССР, посвященной четвертьвековому пути, пройденному Страной Советов. — Германия быстро захватила бы всю Европу с Уралом и Кавказом и, используя их природные ресурсы, поработила бы всю Европу и народы мира».