От этого человека исходила волна чистых, ни с чем не сравнимых чувств. Антонио пел. Да, он открыл для себя секрет Власти. Антонио Ордоньес переживал момент истины! Он был силен и могуч, ему было подвластно изменить себя самого, исполнить свою мечту и стать тенором. Эта Власть подчиняла даже толпу адских чудищ, которые теперь завороженно слушали арии, низко склонив головы. Никогда прежде не приходилось нибелунгам ощущать подобное чувство – чистое, свежее, возвышенное, неземное. Музыка выражала эмоции, а эмоции становились музыкой.
Яростный грохот битвы стих. Сотни существ слушали Антонио, устремив на него лишенные век глаза, и внимали мелодии недоступным человеку способом. Музыка обращалась к ним на понятном языке, ибо фунгусы общались при помощи чувств. Скорее всего, чудища позволили бы Антонио петь, петь и петь до скончания веков, не приближаясь и не нападая, но в этот момент на сцене появилось новое действующее лицо.
Ордоньес заметил, что толпа нибелунгов почтительно расступилась, пропуская кого-то вперед. Перед ним появился тот самый тип с бутылкой. Нибелунги воздавали ему королевские почести, хотя ничего аристократического в его облике не наблюдалось: низкорослый пузатый человечек в замызганном пальто, на голове котелок. В затуманенных алкоголем глазках сквозила ненависть. Рядом, будто собака, следовала гусыня. Нет, не так: собаки обычно бегают позади хозяина, а птица уверенно вышагивала впереди, покачивая боками и раздувая грудь. Шея гордо тянулась к небу. Гусыня и человек в котелке приблизились к повозке. Этот самозваный царек явно не разделял восхищения, которое Антонио вызывал у нибелунгов. Он отхлебнул вина из зеленой бутылки, пошарил глазками по сторонам и хмуро воззрился на Ордоньеса. Затем премерзко захихикал.
– Вот это да! Гляньте, каков генерал, – воскликнул человечек с издевкой. – А пробор-то у него какой, прямо загляденье!
Всю битву Хик-Хик продрых под дубовым пнем, служившим ему столом. Вино ударило в голову, и он позабыл обо всем на свете. Но Лысая Гусыня ущипнула его сперва за колени, потом за срамные места, и он проснулся. Голова разламывалась, нос заложило. Сперва он отыскал пальто и шляпу: ему хотелось выбраться наружу и убежать. Но куда? Этого он и сам не знал. Однако, выйдя из кауны, Хик-Хик с удивлением понял, что события приняли неожиданный оборот: фунгусы выиграли битву.
Он осмотрел картину побоища, не веря своим глазам. На каждого мертвого фунгуса приходилось четыре человеческих трупа. Всюду, куда ни глянь, валялись безжизненные тела: люди, лошади, фунгусы.
Глядя на трупы, перевернутые повозки, горящие кусты, сломанное оружие и разбросанное снаряжение, Хик-Хик задумался, как вдруг услышал невероятный звук: кто-то пел. Ничего себе! Кто может петь на фоне эдакого пейзажа? Он достал револьвер, сделал несколько шагов вперед и узрел дикую картину.
Получается, как минимум один несчастный идиот выжил. Какой-то офицерик пел, стоя на груде ящиков, сложенных на повозке. Вокруг толпились фунгусы, зачарованно слушая его пение, как змеи, которые раскачиваются под звуки флейты. Оказавшись поблизости, Хик-Хик насмешливо зааплодировал:
– Браво, командир, брависсимо! Что это вы такое поете? Небось, Верди? Мне нравится Верди.
Всю свою жизнь Хик-Хик скрывался от людишек, подобных этому певуну. Власть имущих, сил правопорядка, одних полицейских, других полицейских, третьих полицейских. А тут еще и армия нагрянула. Первым делом ему захотелось поинтересоваться у певца, не желает ли тот что-нибудь сказать на прощание – впрочем, он уже и так все сказал своим пением.
Хик-Хик подал знак. С проворством таракана Коротыш взобрался на ящики. Он выстрелил в беднягу своим хамелеоньим языком, ухватил за ногу и сбросил с повозки.
Ордоньес грохнулся на землю, на него мигом набросились десятки и сотни фунгусов, и больше Хик-Хик его не видел. Зубы и когти растерзали несчастного. От Антонио Франсиско Ордоньеса Кабралеса остались только кровавые пятна и сотни чумазых ртов.
Последнее убийство возбудило чудовищ гораздо сильнее, чем все предыдущие. Они прыгали, визжали и размахивали конечностями, словно ватага сумасшедших. Хик-Хик чувствовал себя всесильным: победа опьянила его. Он уселся на голову Кривого, а сотни фунгусов закружились вокруг, прославляя своего повелителя. Чудовище и сидящий на нем человек походили на уродливый тотем. Хик-Хик выстрелил в воздух, вдохновленный победой и готовый на новые подвиги. Отправляя в небеса пулю за пулей, он пояснил фунгусам суть следующей операции: они спустятся в долину и сотрут Велью с лица земли. Оттуда войско вышло в горы, туда же и вернется. Только это будет уже не то войско, которое ждут в городке.
Как ему раньше не приходила в голову такая простая мысль? Велья располагалась в горах, вдали от цивилизованного мира, однако новость мигом разнесется по всему земному шару: городок с двумя тысячами жителей, оплот консерватизма, разрушен революционерами, гордыми представителями мира растений. Каждому станет ясно, что подобное событие означает непредвиденный поворот в истории человечества. Он сожжет этот город коллаборационистов, растопчет их поля, уничтожит стада. А жителей поубивает. Пощады они не заслужили.
Ему страшно хотелось прочитать эту новость в газете El Diluvio.[10]
XIIКоварный Касиан, который вовсе не умер, с глубоким прискорбием узнает, что Хик-Хик нашел источник Власти, и решает ему отомстить. Во главе отряда фунгусов Хик-Хик ведет жестокую атаку на Велью
Радость Хик-Хика несколько померкла бы, узнай он, что Великую битву исподтишка наблюдал один человек и что его появление приведет к неожиданным последствиям. Человеком этим был Касиан. Покуда он поправлялся в домике охотника, его преследовала одна мысль: убить Хик-Хика. Врач, приехавший из Сеу-де-Уржеля, залатал ему дыру на голове с помощью небольшой медной пластинки в форме ромба, которую крошечными гвоздиками прибил к костям черепа. В тот же день Касиан покинул дом охотника и отправился в путь. На нем было добротное пальто цвета спелой вишни, с собой он прихватил мешок с провизией, бутыль с винкаудом и великолепное ружье, купленное у охотника. В кармане у него хранилось сто пуль, а в сердце – дьявольское желание мести.
Итак, он направился в горы, но, не дойдя до цели, по чистой случайности стал свидетелем Великой битвы.
Касиан укрылся за двумя скалами повыше поляны, где люди и фунгусы кромсали друг друга. Он глазам своим не поверил: солдаты в отчаянии обстреливали прущих на них со всех сторон башкастых чудовищ. Что это за твари? Касиан даже усомнился, не повредила ли рана его мозг. Может, все это ему почудилось? Но более всего ужаснула картина, открывшаяся в тот миг, когда выстрелы и крики стихли, а дым рассеялся.
Это был он! Тот самый филь де кана, сукин сын – Хик-Хик! Но нынешний Хик-Хик очень отличался от ничтожного слуги, который работал у него в остале: монстры подчинялись ему беспрекословно. Касиан быстро убедился в бесконечной покорности этих отвратительных существ. Сотни адских тварей послушно толпились вокруг Хик-Хика, преподнося хозяину величайший дар: победу. Из глоток вырывались пронзительные поскрипывания, словно твари тщетно пытались произнести имя своего повелителя: «Хик, хик, хик». Как бы то ни было, разобрать слова все равно не получалось, их заглушали шелест и треск беспорядочно движущихся конечностей и осклизлых тел и неразборчивый клекот: «Икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх».
Один из большеголовых монстров, напоминавший циклопа, усадил Хик-Хика себе на голову, словно царька, которого варвары носят на щите. Устроившись на голове одноглазого, повелитель сделал большой глоток вина из бутылки, пару раз выстрелил в небо из револьвера и ликующе, словно на карнавальном шествии, провозгласил:
– Я король Пиренейских гор!
Услышав эти слова, произнесенные на окситанском наречии, сотни и сотни монстров пришли в неописуемый восторг.
– Икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх, икх! – верещали они.
Увидел всю эту сцену, Касиан понял, что вовсе не бредит, и пришел к единственному разумному выводу: Хик-Хик нашел источник Власти.
Не может быть.
Этого не может быть.
Он заплакал от ярости, сунул кулак в рот и куснул с такой яростью, что пошла кровь. Слезы душили его: посвятить жизнь поиску Власти и в результате увидеть, как какой-то подонок, жалкий воришка выхватывает добычу у тебя из-под носа. Но еще ужаснее было наблюдать за тем, как именно Хик-Хик пользуется своей властью. Сцена, в которой сотни монстров восславляют негодяя, казалась дикой, а не величественной. Возвышаясь над их гигантскими головами, Хик-Хик размахивал бутылкой, словно король карнавала. Он смеялся над своими чудовищными подданными, смеялся над самим собой, выкрикивая:
– Я король Пиренейских гор!
Больше всего поразило Касиана не то, как Хик-Хик издевается над его представлением о Власти, совсем наоборот: в душу закралось страшное сомнение, что представшая его глазам картина и есть точнейшее ее отображение. Вид шута верхом на чудовище наводил на мысль, что все короли, правители и придворные – такие же проходимцы, как этот тип, только головы их венчают короны, а не котелки, а властью их наделила чудовищная глупость подданных. Ему-то казалось, что Власть величественна, но, глядя на Хик-Хика, он понял, что суть ее заключается в идиотизме тех, кто ей подчиняется.
В душе Касиана рождалось чувство более сильное, чем обычная ненависть. Отныне он ненавидел Хик-Хика жестоко, безжалостно, безгранично. Тот ранил его и ограбил осталь. За одно это негодяй заслуживал мучительную смерть. Однако все его былые преступления не шли ни в какое сравнение с тем, что он совершил сейчас, завладев мечтой своего бывшего хозяина.