вы простить все прегрешения, учиненные раньше даты в трудовом договоре, который я подпишу собственной печеночной кровью. Да и вы ею, тоже. Чушь же, правда, ребенок? – Он издевательски развел руками. – Кому такой нужен?
Нам, вскрикнул я, и не издал ни звука.
– Если только, – Хольд отвернулся, – мой потенциал не опустился настолько, что, наконец, вошел в ваш приемлемый диапазон.
У прилавков Дедал похрустывал стеклянным крошевом по полу. Мои расслоенные нервы воспринимали это, как собачий свисток.
– Думаю, я и так выжил бы. Но вы сделали все, чтобы я сделал это не дома. Чтобы не оказался единственным выжившим в экспедиции, погибшей от сибирской язвы, ни в чем не похожей на сибирскую язву. Думаю, Дедал в этой схеме был с самого начала, но вы не дали ему выполнить его оптимизирующую функцию, потому что, выдавая за кооперацию скрытые формы контроля, по-прежнему верите только в радикальные методы. Даже если это слово больше не значит то, что значило раньше – вы изъяли меня. Из моей личной системы, из моей жизни. Но куда важнее, что я уверен – мой случай не уникален. Нас все еще много. Может, десятки. Сотни неугодных, чье будущее вы перекраиваете в угоду своего мировоззрения. Что ж… я постарался быть самым запоминающимся из них. После моей смерти вас еще ждет парочка сюрпризов. Да, я не смог соблюсти всю технику безопасности, чтобы послать вас куда подальше, но даже с издержками это стоило того.
Он замолчал. Функция задумчиво опустила ресницы. Я смотрел, как она уходит вглубь себя, чтобы выйти в ледяной космос абсолютного знания – а думал только о том, что вместе со всеми заставлял Хольда быть не тем, кем он был.
– Свобода воли, – провибрировала госпожа-старший-председатель, – глупейший из современных мифов. Но из-за таких как вы, она становится фетишем. Трофеем за мнимую победу над естественным ходом вещей.
– Блаблабла. Синтропы умеют общаться без высокопарных интерлюдий?
Функция отвернулась и посмотрела на Дедала. С летописным бесстрастием тот изучал обертки, оставшиеся от Хольда, но поднял голову, и по тому, с какой широтой прошелся его взгляд, я понял, что мысли госпожи-старшего-председателя затмили горизонт событий.
– Господин Ооскведер, – прошелестела функция. – Что бы вы сделали, если бы оказались единственным выжившим в экспедиции, погибшей от сибирской язвы, не похожей на сибирскую язву?
– Я сделал бы все, чтобы узнать правду.
– И что бы вы сделали, узнав правду?
Хольд задумался:
– Не знаю. Зависело бы от многих вещей.
– Вы удивитесь. Всего от двух. Это ваша незаживающая ненависть к угнетателям и крупный научный грант, уведомление о котором вы не получили, так как практиковались в экспедиции. Вы учились на врача, но собирались уйти в науку. Вас пригласили работать с лазерами, не так ли?
– Обещали, что будет как в «Звездных войнах».
– Солгали. То, что вы называете выбором – лишь последовательность обусловленных реакций. У людей нет свободы воли. За вас выбирают гены, химия и гомеостаз. В бутылочном горлышке обстоятельств ваше будущее было определено циклоидностью вашей психики и чужой оценкой ваших выдающихся способностей. Полагаю, вам не составит труда просчитать реакцию на правду у молодого аффективного ученого с денежным, а, в будущем, и человеческим капиталом?
Хольд хмыкнул, помолчал.
– То есть, я загремел за неудобную позицию? За то, что мог бы ограничить ваше влияние? За то, что вам прибавилось бы работы в виде подробных отчетов о всякой чуши типа «Эгиды»?
– За массовое убийство.
Я вздрогнул.
– Мы спасли вас не для того, чтобы помешать Дедалу исполнить свою оптимизирующую функцию. Прибыв на станцию прежде, чем он нашел под вас функцию, мы успели просчитать последствия вашего спасения. Да, существовали вероятности, где мы могли отвлечь вас, договориться, даже обернуть против собственных изысканий, но речь о несбыточно десятых долях. В подавляющем массиве вероятностей вы интерпретировали правду сообразно нраву и развернули мощные кампании, пытаясь уничтожить нас. Мы не могли так рисковать. Вы можете ненавидеть лично меня или наблюдательные советы, но помимо научно-технологической корпорации «Палладиум Эс-Эйт» существуют и те, кто живет в вашем обществе, не раскрывая себя. Они потворствуют вам, играют по вашим правилам, даже если это значит отказываться от близости к себе подобным. Вы убили бы их тоже. Дедал должен был сделать вас контрфункцией, верно. Но в масштабе системы истинной оптимизацией оказалось то, что мы успели ему помешать.
Хольд заслонил глаза рукой. Единственное, что я мог, так это сказать: нет. Сказать: это неправда. Единственное, что я мог, так это солгать.
– Как? – обронил Хольд. – Я имею в виду, как именно?
Синтропы молчали.
– Какая разница?.. – выдохнул я. – Хольд, пожалуйста…
Он отнял руку, и я застонал: в его взгляде не было ни намека на смятение. Только любопытство. И, мать его, восторг.
– Вы контролируете фарму, туда не влезть. Оно и понятно. Но найти альтернативное лекарство от атра-каотики было бы легко, как и за ее патогенностью не заметить кое-что другое. Я давно уловил, что при всей своей муравьиной солидарности, говоря только про энтропов, вы говорите они. Не «мы». Я нашел бы способ убить синтропов. Верно?
– Неужели важно, как бы это было? – простонал я.
– Хочу знать, за что конкретно отмотал срок.
Госпожа-старший-председатель выдохнула звуком, похожим на смешок:
– Вы – это вы. В любой вероятности. Но в текущей вы устали и, затухая, ненавидите нас больше по инерции. Пятнадцать лет над пропастью экзистенциального ужаса научили вас главному – терпимости к тем, кто отличается от вас. Если вам интересно попробовать себя в нереализованном амплуа, я могла бы выделить вам людей и лабораторию для вольных разминок. Мы могли бы даже подсказать, с чего начать. Но правда в том, сколько бы вы ни игрались, вы больше не сможете навредить нам. Вам не хватит многих параметров, но в обобщении – мотивации и остроты ума. Вы еще продуктивны, но отныне совершенно безвредны, господин Ооскведер, и все прочие суетства, даже проникновение ваших детей в мои личные массивы – простительны за ваш оставшийся потенциал.
Хольд тихо хмыкнул и опустил взгляд:
– Если, выдрав мне когти, вы не можете понять, почему я отказываюсь прыгать в горящий обруч, значит вы ни на шаг не приблизились к тому, чтобы по-настоящему одомашнить нас. Сколько еще вы сможете контролировать то, что не понимаете? Сколько пробоин вроде меня задраите, прежде чем пропустите ту единственную, что отправит весь этот долбаный цирк ко дну? Конечно, у вас есть Бернкастель, он не проглядит третью мировую, но между осечкой и ядерным апокалипсисом лежит целый спектр иных неожиданностей. Вас сломает первая же.
Он попытался встать. Я дернулся. Он выставил руку, не позволяя помочь, и так, стиснув зубы, навалившись на стол, выпрямился в полный рост:
– Думаете, круче нас, потому что рациональны? Не зависите от пресловутой химии и гомеостаза? Не совершаете ошибок, а только наблюдаете за нашими? Вы считаете, что достойны править миром, потому что берете от него ни грамма больше, чем нужно для выживания? Но вы не можете главного – развивать его. Ваш мир – остановившаяся планета.
– Ваш мир – пустошь и зола.
Хольд фыркнул. Госпожа-старший-председатель придвинулась. Он смотрел на нее сверху вниз, а она на него – из вечности в настоящее. Пространство против времени. Человек против синтропа.
– Сотни лет минуют прежде, чем пользы от вашего вида станет больше, чем вреда, господин Ооскведер. Болтливые животные, считающие себя венцом эволюции, на деле вы ежедневно обслуживаете лишь свою непомерно разросшуюся систему вознаграждения. Сколько видов вы уничтожили, даже не запомнив названия? Сколько безумных доводов придумали, чтобы оправдать борьбу не за существование, но за излишки, за прихоти, за обладание очередным ресурсом, который потешил бы ваше самолюбие? Вы превратили нашу планету в полигон мусора и дерьма. Вот она – функция антропа, человека разумного. Но чтобы стяжать, и накоплять, и потреблять, и убивать необязательно зваться разумным. Это то, что животные делают миллионы лет. И то, что зарвавшаяся горстка их называет своим правом, свободой и выбором.
– И чем вы недовольны? Мы стали такими из-за вас.
По кафетерию заскрежетали стулья.
– Вы изымали всех, кто выходил за рамки разумного животного, – процедил Хольд. – Кто мог добиться мерностей, которые невозможно вообразить. Вы опреснили саму человеческую мысль, а теперь ноете, что остались наедине с тупой, вооруженной боеголовками посредственностью?
Я огляделся. Ее функции по цепочке вставали из-за столов.
– Вы избавились от кое-чего большего, чем тысячи отдельных индивидов. Вы уничтожили генетический фонд, которого хватило бы на миллионы принципиально новых, более совершенных адаптаций. Мы могли быть другими. Мы должны быть другими. Гуманнее, милосерднее, рациональнее, но вы испугались буйств видового пубертата, и вместо того, чтобы перетерпеть его вместе с нами, предпочли тактику точечного уничтожения.
– Хольд! – вскочил я.
Дедала отсекли первым – колонна функций перекрыла прилавок. Другая их часть двигалась в нашу сторону.
– Вы далеко зашли, господин Ооскведер. Дальше, чем любой из тех, кому мы благоволим. Но даже в моих личных массивах нет ничего, что соотносилось бы с так называемым изъятием. Вы разбрасываетесь бездоказательными обвинениями. Куда серьезнее в вашем положении, что доказательств нет и у нас. Господин Дедал. Вы что-нибудь знаете об изъятии пассионариев из системы?
– Нет, – донесся голос из-за колонны функций.
Хольд только закатил глаза.
– Ваша неприязнь уценяет мои аргументы. Дедал же известен бесстрастным интересом к харизматикам вашего вида, и ему нет резона обманывать одного из них, как и вам – сомневаться в его бесстрастии. Я спрошу еще раз. Господин Дедал. Использовали ли мы когда-либо вас или схожую с вашими функцию, чтобы вычищать из системы неугодные идеи путем изъятия их выразителей?