– В выходные я кое-что нашел. Массивы ее сигнатур, к которым раньше у меня не было доступа.
В голове еще крутилось это дурацкое слово. Скорбеть. Скорбеть. Как будто это могло что-то изменить.
– Один из экранов оказался точкой входа-выхода – буквально. За ним я нашел другой коридор. Там тоже оказались телевизоры с океанами, но они были сами по себе. Я не запитал ни одной сигнатуры. Но самое важное, в них был звук. Другой. Не океанов. Так что я слышал кое-что из ее прошлого. Полагаю… Охру-Дей. И Обержина, наверное, тоже.
Мару отнял взгляд от записей.
– Я рад, – обронил он. – Если Ариадна среагировала на их смерть не океанами, как на все остальное, а чем-то более… дифференцированным, значит, Обержины для нее не просто имена. Может, вкупе с этими изменениями теория Хольда действительно сработает. Я… прости. Я хотел рассказать тебе, очень. Но это должна была сделать она.
Наверное, подумал я. Не знаю, подумал я. Какая разница, подумал я. И все одновременно.
– Обычно она просыпается через три-четыре запитанных пролета, – продолжил я. – Так что я начну оттуда, где меньше всего готовых сцепок, чтобы найти что-то новое. Если те океаны откликнулись на то, что было для Ариадны важно, значит, с правильным триггером можно добраться и до других воспоминаний.
Мару задумчиво покачал головой.
– В случае с Обержинами речь об их смерти. Это серьезное событие, очень личное, очень страшное. С помощью чего ты планируешь добраться до воспоминаний Стефана?
Я подобрал кружку и отошел от окна:
– Даже тот, кто не был особо знаком с ним, знает, что́ выводило его из себя. Вплоть до поломанной мебели в гостиной.
Куница повела головой за мной, но на деле – за эхом собственных слов.
– Хольд, – удивленно поняла она.
– Хольд, – согласился я.
– Хольд, – вторил нам Мару, и впервые за день его лицо слабо прояснилось. – Какая ирония.
Я сказал:
– Если вспомнить все моменты, когда Хольд поступал, как мудак, но оказывался прав… По-моему этим можно выбесить кого угодно.
Чего я не сказал:
– Например, по поводу искр. Письма декомпозитора. Или госпожи М. Если Хольд не прав, и я вот-вот совершу огромную ошибку, Стефан ответит. Не сможет не. Мертвым все равно, что при жизни им было все равно.
Я вернул кружку к пыщущему жаром термопоту, а когда вернулся, они спорили, и явно не о блистательности моей идеи.
– Обещай, – начал Мару, не купившись на мою почти-улыбку, – что дождешься утра и не предпримешь ничего сам.
Я не стал напоминать, сколько уже нарушил обещаний. Вместо этого кивнул:
– Дождусь. Я правда иду отдыхать. Но перед этим немного проветрюсь, хорошо?
– Там шторм, – рассеянно напомнил Мару.
– Ага. Много свежего воздуха. Спасибо за куртку.
Вряд ли Куница поверила мне, но она очень хотела к своим, к вину:
– Я тоже пойду. Встречаемся утром?
Мару кивнул. Она обняла его, шурша пакетом.
– Если Оля согласует, будем работать параллельно. Мы снаружи, Миша внутри.
– Надеюсь, тебя попустит после отката, милый.
– Тоже надеюсь, – сдался он.
Я выскользнул из комнаты прежде, чем они разомкнулись. Стороживший коридоры Дедал проводил меня цепью безучастных взглядов. К счастью, помимо него я больше никого не встретил – не хотелось по сто раз объяснять, как здорово дышать воздухом в разгар шторма. Это и в первый звучало тупо.
А шторм был. На улице нещадно хлестало. Ветер гудел, как в трубе. Натянув капюшон, я обогнул дом, завернул во двор, и, просочившись между пассатами, оказался возле саннстрана Хольда (а теперь и Ольги, наверное). Нырнув на заднее сиденье, я тихо захлопнул дверь.
Изнутри куртка была еще влажной. Подклад холодил, как касание призрака. Я включил верхний свет, оглядел сиденье, нашел пару неестественных зазоров по центру, выдвинул подушку. Она оказалась подлокотником, с выемками под стаканы. В самом низу образовавшейся дыры торчал конверт. На ощупь он был точно таким же, как тот, в котором лежали билеты на самолет. Вернув подлокотник на место, я высыпал содержимое конверта на сиденье. Наличка, два загранника, а на меня он сделал даже права и страховку. Все, кроме денег, я собрал обратно в конверт, его сунул в подклад, наличку в карман, и осторожно, будто даже мысль об этом могла изменить эту хрупкую реальность, повторил про себя: два загранника. Не три. В больнице Хольд сказал «наши документы», но на него в конверте ничего не было.
Я выключил свет, откинулся на сиденье и всерьез подумал остаться тут до утра. Никого не видеть. Ни с кем не разговаривать. Все вокруг изменилось, люди, смыслы, но в саннстране еще жило прошлое, щемящая недосказанность в нем, и эхо его извечных «куда бы заехать пожрать», «блин, смахни и садись». Мой прежний мир так съежился, что умещался в автомобильном салоне. Это было похоже на вымирание.
Большой черный зонт перекрыл окно. Дверь распахнулась, впуская гудящий дождем внешний мир.
– Малой! – узнал я голос раньше, чем увидел лицо. – Вот ты зарылся. Еле нашел.
Влад, высокий-взрослый-сияющий, приподнял зонт, а вместе с ним бровь.
– Не помешаю?
Я молча отполз. Он залез, отряхиваясь от дождя. Скинул зонт в ноги, огляделся.
– Ты вернулся в прошлый модус, – ради приличия заметил я. – Что бы это значило?
– Что в вашем мире стремно быть маленьким.
– Я думал, вам нужно больше времени, чтобы пересобраться. И что волосы отрастают не сразу.
– Кому как везет, малой. Мне вот – везет. Ого, это лыжные палки?
Я подумал, что надо успеть все прибрать, прежде чем Минотавров саннстран перейдет Ольге. Черт знает, куда еще Хольд мог понапихать поддельные документы, билеты и телефоны.
– Задачку ты мне подсунул не из простых, – без прелюдий начал Влад. – Если бы сразу сказал, что эту штучку нельзя найти обычным способом, я бы слился. Не люблю работать на земле. Правда, если бы потом ты добавил, что она ведется на твое имя, как собачка на лакомство, я снова был бы к твоим услугам. Один вопрос: это точно побочный квест? Уж очень закрученный.
– Где она?
– В хорошем месте. Не это самая важная часть.
– А? Ну да. Ты очень выручил, спасибо большое, что бы я без тебя делал.
– Не, я не о… Хотя ладно, продолжай.
Я, конечно, не продолжил, но Влад умел довольствоваться малым.
– Дай угадаю, – насмешливо протянул он. – Штучка как-то связана с Русалкой? С феями?
Я напрягся:
– С чего ты решил?
Энтроп помолчал:
– Если нет… вероятно, грядет большая расторговка. Они не вылезают из норы ради мелочевки. А штучка явный козырь, раз одним днем понадобилась всем.
– Да о чем ты вообще?
Я снова включил верхний свет. Влад поморщился, попытался его выключить:
– Не рушь интим.
Я не дал ему это сделать.
– В отельчик заявились феи. Но не просто феи. Любимицы двора, отправители личной власти ее шизанутого величества. Видные прошмандовки. Мы разминулись на полповорота.
Я нахмурился без какой-либо мысли в голове.
– Все в порядке. Они видели только пацанов и ничего не срастили, иначе охотно удобрили бы мной фундамент новостройки. Что касается штучки: да, ее выселили, но ты зря переживал. Когда мы нашли отель, ее уже приняли в семью и вязали зимний свитер, преимущественно из кошачьей шерсти.
Новости Влада мне не понравились. Но я попытался мыслить здраво. В приступе гнева на госпожу-старшего-председателя Хольд мог рассказать Русалке что угодно. А после, в приступе благости, забыть об этом пожалеть. Но как феи нашли отель? Никто, кроме нас с Ариадной, не знал о нем. Да что там – никто даже не знал, что она больше не в лабиринте. Мысль эта вдруг царапнула, я вдумался в нее, и меня окатило. Чужим знанием, струящимся сквозь меня, но куда важнее – не-знанием, мгновенно переставшим быть таковым, когда, придавленный никой, в луже собственной крови, я всмотрелся во что-то огромное, разумное, управляющее Шарлоттой из системы. А оно всмотрелось в меня. Теперь оно тоже знало.
– Так что, поехали? Или ты еще под домашним арестом?
Света не было. Я оглядел темноту салона, чужой сгустившийся силуэт и переспросил:
– Куда поехали?
– К штучке, – удивился Влад. – В салон. Девчонки ее заземляют. Или эту часть ты тоже прослушал?
– Наверное, – рассеянно откликнулся я. – Заземляют?
В ответ я услышал выразительный, не-делающий-поспешных-выводов присвист:
– Через пару улиц ждет такси, там и расскажу. Только постарайся на этот раз быть благодарным слушателем. Потому что, право дело, малой, я не люблю, когда…
В такси он рассказал следующее.
– Они не всегда были такими. Феи, в смысле. Но борьба за равноправие озлобляет. Когда мир был больше, а путешествия дольше, никто никого не трогал. Никто никого не видел! Мы выживали по отработанной схеме, как умели. Но затем пришла Большая Ответственность…
– Вторая мировая? – предположил я, глядя в окно.
– Она, родимая, – Влад хмыкнул. – Точнее, промежуток, который просрали лапласы. Сорок пятый, тире, сорок восьмой.
Я выпрямился, мельком глянул на водителя в зеркало заднего вида. Вряд ли мы могли смутить человека, таксующего в солнцезащитных очках – вечером, осенью, в шторм – но, тем не менее, я понизил голос:
– Так это правда? То, что ты сказал. Война могла закончиться в сорок пятом?
– О, так посчитали, – прилежно отозвался Влад. – Каждый раз, когда ваш вид выясняет, чья правда правдивее, нам велено держаться подальше. И мы держались. В меру возможностей. Но мы же симбионты, и феи фактически тоже, мы живем в ваших городах, по вашим правилам. Вашими желаниями. А вы? Разбомбили Париж. Париж! Второй после Эдема!
Подавшись к водителю, энтроп проворковал что-то на французском. Мужик ответил тем же, и грудная хрипота его голоса была похожа на акцент. Влад хмыкнул, снова откинулся на сиденье.
– Когда лапласы обосрались по полной, а вместе с ним и синтроп, чьи массивы они прогоняли – о, кто же это был? – все ринулись перетряхивать знаки после запятых. А что у нас плохо считается и стреляет, как палка? Поехавшая кукуха. А где ее можно найти? В коммуне поехавших кукух в самом сердце Европы. Не то, чтобы фей до этого не брали в расчет – напротив: замкнуты, коллективны, живут на ограниченной территории, а, значит, весьма предсказуемы в стандартных раскладках. Но война – это хаос, а хаос крайне восприимчив к начальным условиям. Если раньше их темные наваждения игнорировали, как погрешность, то в попытке рассмотреть поехавшие кукухи как самостоятельную переменную лапласы поломали все расчеты. И те вдруг стали походить на руины вокруг. Взмах молоточка: виновны, виновны.