– Не надо. Это за Влада. Он сказал, ты спас ему жизнь.
Меньше всего я чувствовал себя спасителем Влада. Это не было выбором или каким-то героическим поступком, я сделал то, что считал нужным, о чем ей честно сообщил.
– Он очень ценит, что ему осталось, – вздохнула Мия.
– Осталось?
Фея прошла к шкафам, тянущимся вдоль стены. Я встал, приблизился:
– В каком смысле – осталось?
– Влад умирает, – ответила Мия, перекладывая вещи на полки.
Я настолько не поверил, что это было даже неприлично:
– В смысле? Как?
– У людей это называется старение. Но, кажется, когда стареют дети, это называется генетический изъян.
Ни красочная голливудская гримерка, ни веселые голоса внизу не вязались с тем, что она только что сказала. Но я вспомнил Эдлену. Вспомнил шприц, который мы потратили на Шарлотту. И то, что следующий будет только в феврале.
– Это как-то связано с дрезденской чумой?
Мия вздохнула:
– Дрезденская чума… Это бренд. Архонтам выгодна иллюзия, что у них большой арсенал запугивания. В действительности, это не штамм, а стадия жизни. Владу известно только умирание. Его атра-каотика находится в предтерминальной стадии с первых дней жизни, и убивает его даже с большей слепотой, чем остальных.
– Но… Я не понимаю. Как могут возникнуть генетические проблемы, когда энтропы сами собирают себе генофонд?
– Такова плата. Их предок попытался переиграть эволюцию. На ее же поле. Он проиграл.
Я был так ошарашен, что пропустил мимо ушей это странное их. Спросил только:
– Сколько ему осталось?
– Столько, сколько архонты будут нуждаться в системе сдержек и противовесов.
Мия продолжила раскладывать вещи, а я вернулся к ноутбуку, чувствуя нарастающую межреберную боль. Дело было не во Владе. Не только в нем. Влад был лишь очередным напоминанием о том, что все уходили и все умирало, и даже самые компанейские, добрые и преданные (не он, не я), в конечном счете останутся одни. Почему все так устроено? Почему мы не можем спасти друг друга? И даже когда можем, когда что-то получается, находится миллиард тупых препятствий, оговорок, сносок мелким шрифтом, что сковывают нас по рукам и ногам, оставляя безнадежно наблюдать за чужим одиночеством в смерти.
– О… Совсем другое дело!
Влад поставил передо мной кружку, плюхнулся на соседний стул.
– Если тебе нужно выговориться, я тут, надежный и теплый.
– Все в порядке, – выдавил я, но поверил бы мне только слепой. И глухой. Одновременно.
– Ты не сказал ему? – вздохнула Мия, приблизившись.
– Что ты повелительница депрессии и муза поэтов-самоубийц? Уклончиво намекнул. Скучно быть хорошим. Но он же синтроп. Он быстро вытравит тебя из себя, еще и в ответ укусит.
В кофе распухали подтопленные зефирки. Я пялился на обволакивающие струйки пара, пока до меня доходил смысл его последних слов:
– Погоди… Так то, что я сейчас чувствую…
– Да. Это Мия. Грусть и тревога – тоже вдохновение.
Я моргнул:
– Ах ты, мудак…
– Ты слишком зажатый. Это кончится нервным срывом.
– Нахер иди.
Я резко встал.
– Я из лучших побуждений, честно! – всплеснул руками Влад. – Ты был настолько «в порядке», что спрашивать тебя о Снежке было все равно что добить. Рядом же с Мией душевная боль всегда находит выход. – Влад пригубил второй кофе, невозмутимо встретил мой, вероятно, озверевший взгляд. – Днем все только и болтали, что ты уехал за ней, едва волоча ноги. Вы звезды внутреннего таблоида, малой. Но ты вернулся. А она?.. Узнала хотя бы, кто управлял тварями?
Я протер лицо и пообещал себе, что не скажу больше ни слова. Ну, кроме:
– Нет.
Он отставил кружку.
– Прискорбно. Она казалась такой… Замотивированной. Что же случилось?
– Влад, нет!
– Но ты погрустил! Тебе полегчало!
– С чего бы?! Если ничего не исправить, почему мне должно полегчать?!
С глубоко озабоченном видом он не стал меня перебивать.
– Мы вроде как… Не знаю, как правильно сказать! Мы больше не дубль-функция.
– Ого… А так можно было?
– Типа того.
– Вы расстались, – сказала Мия. – Так это правильно сказать.
– Нет. – Я мотнул головой. – Мы не… Мы не были теми, кто может расстаться.
Влад истончил усмешку:
– Небезразличными друг другу людьми?
Я уставился в сторону, чтобы не видеть его кривляний. Не этих даже, а в ответ на:
– Типа того.
Потому что суть он уловил мгновенно.
– Обалдеть. Вы не расстались… Снежка бросила тебя! Чтоб ты понимала, – Энтроп провернулся в кресле к Мие. – Там натурально мертвая девица. Зато вот тут, – он крутанул пальцем у виска, – рентген, полиграф и все города мира на «а» и «а». В одной прошивке. Но кто ей подсказал, что есть такая опция?
– Я. Наверное. Не знаю!
Начать говорить было чудовищной ошибкой. Я зашатался по гримерке, пытаясь успокоиться, подошел к перилам, протяжно вдохнул. Это ее выбор (уставился я вниз), в отличие от всего остального (стиснул перила), я должен принять его, просто должен, даже если никогда не пойму.
– Мне жалко ее… – процедил я. – Мне просто жалко ее… Это не такое уж и светлое чувство…
Влад молча облокотился на перила рядом. Я снова попытался разозлиться на него, но не смог. У меня не осталось сил, они все ушли на то, чтобы игнорировать пустоту по форме ее имени. Так солдат не замечает дыру в животе, пока дымятся окопы и грохочут орудия, наделяя смыслом крошечный винтик глобальной мясорубки. Но вот, все закончилось. Бой стих, и смерть сказала: стоп. Она всегда брала свое. У нее не было принципов.
– И что мне теперь делать? – беспомощно спросил я.
Влад лениво растекся по перилам.
– Начнем с лучших практик человечества.
И мы напились. Впятером, включая огромного мужика с расписной татуировкой солнца на темечке, которому Мама закончила набивать я-не-хотел-знать-где луну. Она была единственной, кто пил стоя (хотя за ширмой оказался приличный обеденный стол) и, поглаживая мужика по всполохам нататуированного света, ласково звала его Подсолнушком. Подсолнушек отвечал ей с не меньшей, зычно-медвежьей нежностью: Маммушка. Он был видным обладателем атаманских усов и коллекторского агентства на юге города. Когда ему позвонили, и Подсолнушек продемонстрировал рабочий бас, на столе завибрировали баночки неприбранных красок и стеклянные блюдца со шпротами.
Мама разливала портвейн по одинаковым картонным стаканчикам, но для Подсолнушка это был наперсток. Его стаканчик пустел с трех глотков, а, значит, каждые десять минут требовался новый тост. В одном из них мы узнали, как Подсолнушек расстался с последней женой. Она пырнула его ножом, пока он спал, но лезвие увязло в натренированной мышце и сломалось, отчего Подсолнушек проснулся и подумал, что очевиднее знака уже не будет. Мораль истории заключалась в том, что женщинам, презирающим совместные походы к психотерапевту, есть что скрывать. Влад с восторгом покивал, уточнил адрес его бывшей, и мы выпили за то, чтобы брак между любящими никогда не становился заводским.
Я редко пил. С Хольдом не успел дорасти, с Мару пытался быть хорошим, с Ариадной все понятно, а одному не приходило в голову. Но случались праздники, и даже какие-то мелкие поводы, и особые периоды у Мару, когда он сутками не выпускал из рук смартфон, отлучался на выходные, возвращаясь с вином, едой на вынос и мечтательностью, в которой не заметил бы и труп посреди комнаты. Поэтому, когда мысли притупились, и меня накрыло первой волной тепла, чужие истории вдруг стали такими захватывающими, что я подумал… Хм, что же я подумал… В общем, точно не пожалел.
К третьей бутылке случился экшн. В позе культуриста Подсолнушек клялся, что сможет откупорить портвейн при помощи полотенца, стены и сапога, и обещал сбрить усы, если прольется хоть капля. Мама хихикала, но отговаривала. Влад подначивал, разыскивая в инструментах бритву. Мия вздыхала, по-монашески пощипывая хлебный мякиш. Это была одна из лучших сцен вечера, но омрачало ее то, что я хотел в туалет еще бутылку назад.
Уборная оказалась на втором этаже. Бутылку они грохнули еще до того, как я поднялся. Музыка заглушила всю палитру Подсолнушковых чувств, но общий посыл был очевиден.
Госпожа М. сидела там же, где мы ее оставили. Я напрочь забыл о ней внизу, да и, поднявшись, не сразу заметил. Пустая, вросшая в интерьер, как манекен, она казалась частью большого кукольного домика. Вот и все, подумал я, что осталось от существа, наводившего ужас на саму госпожу-старшего-председателя. Миф и немного костей. Как от любого хищника своей эпохи.
На выходе из туалета меня поджидал Влад. Он, конечно, сделал вид, что горячо заинтересовался радужными шмотками, висящими на рельсе у стены – и даже выудил оттуда розовую шкуру с длинным, в палец, ворсом.
– Как тебе? – спросил он, набросив на плечи.
– Похоже на шубу.
– Это и есть шуба.
– Значит, на ковер.
Влад запустил пальцы в воротник, прогладил подшерсток:
– Они собираются петь. После второго медляка Мия начнет плакать, а от этого даже я в ступоре несколько дней. Пора валить.
Я не возражал. Лучшие практики человечества на то и лучшие. Опершись на стену, я рассеянно наблюдал за миграциями розового руна от зеркала к зеркалу и тем, как Влад, крутясь, бормотал что-то вроде: «бздят, черный идет не ко всему».
– Можно вопрос?
– Валяй.
– У тебя же есть второй глаз?
Он недоуменно на меня покосился, будто я спросил про хвост. Но я сверился с быстро тающей памятью. Хвостов не было.
– Просто… Его не может не быть. Ты же энтроп. Вы делаете себя, какими хотите. Невозможно, чтобы ты принимал такие разные формы и не мог отрастить какой-то там глаз.
Энтроп последний раз посмотрел в зеркало и развернулся:
– Обычно я не отвечаю на такие вопросы без завтрака в постель, но… Да. У меня есть второй глаз. Просто он не мой. Иногда это мешает.
– А чей?
– А ты умеешь готовить голландез?