– Серьезно? – процедила она. – Настолько все плохо?
Я вырвался, отшатнулся к телевизору. Тот оказался выключен. Я перевел взгляд на кровать, застеленную стеганым, в золотые ромбы, покрывалом. Она была пуста. Мы остались вдвоем.
– Как, по-твоему, Стеф проснется, если Дедал все снес? – сухо спросила Ариадна.
Я сделал вид, что задумался, и отвернулся. Ночь в окне снова превратилась в картонку.
– Ну, наверное, Стефан запитает твои сигнатуры. Говорят, он теперь синтроп. Не такое, наверное, может.
– Ты сам запитаешь их.
– Маловероятно…
– Ты уже это делаешь.
– Неправда. Я сейчас с тобой.
– Что, целиком?
Я обернулся, еще не поняв, что конкретно значили ее слова, но безошибочно узнав знакомую интонацию. Как и прежде, не пытаясь задеть, Ариадна разжевывала мне очевидные вещи.
– Потрясающе, – фыркнула она, сверяясь с выражением моего лица. – Зная твой нездоровый альтруизм, стоило сразу догадаться, что вы не любите сидеть в одной комнате.
– Я не пони…
– Понимаешь, – отрезала Ариадна. – Прямо сейчас более прагматичная часть тебя помогает Стефану проснуться. Ты не дезинтегрирован настолько, чтобы игнорировать правду, когда ее говорят в лицо.
Я дернулся к ней, остановился:
– Но это бред. Невозможно. Я… Она… Габриэль больше нет! Я же…
– …Убил ее?
Ариадна окатила меня презрительным взглядом и отвернулась к двери.
– Мысль, что мы свободны от иллюзий, суть всех иллюзий, Михаэль.
– Стой!
Я нагнал ее и развернул, пытаясь найти на лице хоть какой-то проблеск злорадства. Ей удалось меня ранить. Да что там – я шел ко дну. Но это не могло быть правдой, просто правдой, самой обычной правдой, которую говорят, чтобы внести ясность.
– Но я не мог… Если Габриэль в порядке, если она со Стефаном… Нет, я не мог все время знать и не понимать, что это был он!
– Не все время, – Ариадна отдернула руку. – После ник. Ты ступил, и ему пришлось вмешаться. За это ты помогаешь ему. Если ты до сих пор не понимаешь этого… Что ж. Очевидно, не ты являешься центром принятия решений.
Я шарил глазами по ее лицу и видел: правда. Это была правда. Ариадна не лгала.
– Ты должен уйти, – сказала она.
Ничего не соображая, я сел на кровать.
– Михаэль, – с раздражением произнесла Ариадна. – Я собираюсь разрушить это место, потому что она еще где-то здесь. Но я не хочу, чтобы ты пострадал. Как бы странно это ни звучало.
– Напротив… – оглушенно вымолвил я. – Ты впечатляюще последовательна.
Она прошлась по комнате и, подняв с пола артемис, заправила его под пиджак.
– Оставь ее, – прошептал я. – Ей и так досталось.
– Она убийца. А убийцы не прячутся. Они избавляются от других убийц.
Под потолком задребезжало. Я поднял голову к люстре, вибрирующую расписными лепестками. Створки шкафа и полки, предметы на тумбочке вторили ей нарастающей дробью.
– Дубль-функция, – молвил я, – тоже иллюзия?
– Нет. Это по-настоящему.
– А… Ну да. Без меня ничего не вышло бы. Вы с Шарлоттой не проснулись бы.
Комната наполнялась хрустом вскрываемой под обоями штукатурки.
– Ты не виноват. Это была идея Хольда.
Я выдавил смешок, уставился в ноги.
– Ты хотел помочь, – продолжила Ариадна.
– Я не знаю, чего хотел.
– Я знаю.
– В той части, где мы чуть было все не запороли?.. Когда, хотя бы?
Кровать подо мной задрожала. По полу раскрывались длинные черные трещины.
– С никами все вышло из-под контроля. Я не должна была стрелять, тем более, чтобы спасти симбионта. Не должна была сбегать, пытаясь понять, что происходит.
– Сбегать? – эхом откликнулся я. – Я думал, ты… А. Точно. Ники подчиняются Стефану. Как же иначе. Кто еще мог бы говорить одновременно и с ними, и с Шарлоттой.
Ариадна поглядела в сторону:
– Я знала об этом. Но не знала. Одновременно. И потому уехала. Потом ты восстановил часть сигнатур, и он смог вернуть меня обратно, но та я… Которая не знала… – Она помолчала. – Из-за аварии и реавторизации мы потеряли слишком много времени. Это непростительно. Оно было нужно ему.
Мебель ломалась. Вещи падали. Люстра лопнула и посыпалась в трещины.
– Ты не обязана, Ариадна… – Выдавил я из последних сил. – Если не хочешь этого…
– Таких, кто не хочет, тут скоро не будет.
Пол провалился. Нас подкинуло, но тут же засосало в ничто вместе с кусками ее прошлого. Я знал, что это не по-настоящему, но все равно закричал. В основном, от беспомощности. Я никогда не был таким маленьким, как в тот разговор.
Когда все закончилось, я лежал в обломках у кромки океана. Он был тих, почти в штиле. На километры вокруг простирался берег – такого же цвета, как рассветное небо и отражавшая его вода.
Услышав шуршание песка, я повернул голову. Ариадна забралась на кусок разрушенного фундамента и подошла к лежащему телу. Я видел, как оно приподнялось на локтях и, посмотрев себе в лицо, протяжно застонало. Я слышал это, потому что на самом деле здесь не было ничего, кроме нее.
Тело опустилось и взглянуло в небо:
– Я знаю, чего ты хочешь.
Ариадна вытащила артемис:
– Даже не начинай.
Тело фыркнуло:
– Ты хочешь мороженого. Какое-нибудь эскимо. Но вам, наверное, некогда. Взрослым всегда некогда.
– Да и холодно, – согласилась Ариадна, выравнивая руку. – Конец октября.
Я отвернулся, не дождавшись выстрела. Океан воспринял его молча, как должное.
– Не надо было, – прошептал я, когда Ариадна приблизилась. – Не надо. Она же была…
– Хорошей? – устало спросила она. – Вся жизнь впереди?
Я молчал.
– Мы люди, – сказала Ариадна. – Хорошие будут потом.
И, пошатываясь, вошла в воду.
Считается, есть вещи, о которых лучше помнить без картинок. О голубях, раздавленных автомобилями. О войне с ракурса братских могил. Или о том, во что превращается лицо девочки-подростка на пятом цикле циклофосфамида. Слабаки, думает девочка. Разве можно понять без картинок, чем на деле является эта ваша хваленая жизнь? Да, болью, в основном, но – как ни странно – фокусирующей на самом главном.
У мальчика на этот счет другое мнение. Он хочет быть хорошим. Это сложно, если так красочно помнить о плохом, и дело даже не в боли или ее избегании. Дело в тщетности как главном свойстве человеческой жизни. Мальчику не повезло: он всегда видел масштаб.
В общем, девочка прибирает картинки себе, позволяя мальчику подзабыть, куда все катится, и ждет, когда он, перестав сквозить душой, займется чем-нибудь приятным и увлекательным. Например, изучат все финтифлюшки на красивых домах в старом городе – мальчик залипал на них с шести лет.
Но мальчик, блин, начинает чудить.
– Зачем он нам? – хмурится девочка, пока мальчик сидит взаперти и ждет гневливого взрослого, который на взрослого-то похож только по росту.
– А теперь? – переспрашивает, когда тот не приходит ни в первый, ни в пятый этого-больше-не-повторится раз.
– Тебе заняться нечем? – раздражается девочка, когда мальчик переключается то на парочку плаксивых неврастеников, то на звуки медицинской коробки за перегородкой.
– Даже не думай, – наконец, угрожает она. – Не смей. Бога ради, если прямо сейчас ты скажешь, что согласен стать дубль-функцией, я…
Но мальчик поступает, как поступает. Тогда-то до нее и доходит неприятная истина. С годами из них двоих мальчик стал считать главным себя, а ее, плоть и кровь от подзабытых картинок, чем-то вроде персонифицированного чувства вины. Ну охренеть, думает девочка, глядя, как он возится с сигнатурами в самом начале. Сам ты, блин, чувство вины, злится, потому что у него ничего не получается. Ой, вали отсюда, фыркает она и заканчивает первую сборку за три недели против пяти месяцев его неуклюжих ковыряний, чтобы позже, стоя в обломках первой реавторизации, мрачно размышлять, что́ будет лично с ней, когда мальчик станет кем-то еще. Не просто же так он забыл, кто главный.
И вот, идут месяцы. Они все чаще ругаются, расходясь не столько в мироощущении, сколько в его центростремительной силе. Но с мальчиком, предположим, все понятно. Он хороший, в этом смысл ее существования. А вот когда и по какому вопросу она впервые, в противовес ему, становится плохой, девочка понять не успевает. Просто вдруг однажды во всем, что они делают, появляется приставка «против», и это, конечно, не исключает «рядом», но противоречит «вместе» и «за». Мальчик проделывает этот финт незаметно для обоих. Подмена понятий – субстрат многих его начинаний.
Иногда, впрочем, она правда что-то ломает. Иногда бездельничает неделями, раздумывая, как сломать все. Ее останавливает лишь то, что это ее же труды, ее собственная цифровая плоть, деформированная, перестроенная под чаяния человека, которого мальчик – ну, похоже, любит.
А ее – нет. То есть, она всегда это знала. В ней картинки, и правда, и бесконечные поводы для тревог, на которые у мальчика нет времени, пока он пытается спасти сразу всех. Но она не думала, что настолько ничего не весит. Что он так спокойно скажет ей в спину: нам нужно больше энергии. На что она ответит, дефибриллируя бесчувственную рыбину: мы все использовали, а он возразит: нет. И добавит: есть еще правда.
То есть – целая она.
Понимая, к чему все идет, девочка кричит, а он слушает с таким усталым смирением, что хоть прямо сейчас на крест вешай. И командует, будто не расстрелом: делай.
Ну, девочка делает. И воет.
Какого черта, взывает она, почему ты никогда не выбираешь меня? Разве у тебя есть кто-то ближе? Разве у тебя вообще есть кто-то? Почему за столько лет у тебя не нашлось причины не бросать меня?! Не унижать?! Не игнорировать, когда я хочу есть?! Спать?! Когда не хочу жертвовать собой ради людей, которых совсем не знаю?!
Но вот, все сломано. С пола вздымается пар. Кипящий океан льется сквозь разломы в экранах. Забившись в угол, девочка плачет, но уже без слов, одними «пожалуйста», и «очень больно», и «хоть кто-нибудь». Ее утешает лишь то, что вместе с ней мальчик уничтожит и все вокруг – то, чем она разрослась, во что перестроилась. Так тебе и надо, давится горем девочка. Так тебе и надо, глупый, позабывший правду мальчик…