– Я хочу проснуться.
– Ты будешь спать, пока он не закончит.
– Как он это делает?
– Сила воли плюс характер, наверное.
Габриэль пронзила меня злым, но сдержанным взглядом. Я хорошо его знал. Он тяжело ей давался. В одном она была права. У нас никого не будет ближе, понятнее, а, значит, предсказуемее нас самих.
Я отвернулся и направился к лестнице.
– Куда ты? – воскликнула Габриэль
– Перепрятывать госпожу М.
– Чего?! Ты спишь!
– Да, – я обернулся, не сбавляя шага. – Но, если я что-то и умею так же хорошо, как ты – восстанавливать сигнатуры, так это придумывать под них ложные воспоминания.
Она переменилась в лице. Прости, подумал я. Прости, но дело правда не в нас. На кону стояло больше, чем чье-то разрозненное эго.
Отвернувшись, я прошел мимо лестницы и вошел в темную глубину этажа, которой мы выводили Хольда наружу. Габриэль бесшумно нырнула следом.
– Миш! – прошипела она, идя наугад. – Не связывайся с ним. Он опасен, даже если не хочет причинить вреда.
– Хольд говорил, таковы все мудаки.
– Лучше бы он был так проницателен, когда решил вернуть Ариадну!
Я молчал, ведя рукой по стене ниже пояса, выжидая, когда изменится фактура.
– Ты знаешь, что это правда. Хольд не хотел думать о том, что в дубль-функции невозможно спасти одного. Либо оба, либо никто.
Я тихо выдохнул. Ладонь наткнулась на толстый слой акриловой краски:
– Не думаю, что после встречи с Адамом его волновали такие вещи.
– Это не оправдание. – Габриэль рывком сократила расстояние.
– Ничто не оправдание, – пробормотал я и, завернув за угол, увидел тускло светящуюся дверь. У нее было окошко на уровне лица четырнадцатилетней девочки.
Габриэль привычно дернула меня за локоть, вынуждая развернуться. Я крепко перехватил ее руку и рванул к себе. От изумления она споткнулась, но я не дал ей упасть, молча распахнув дверь, толкнул внутрь.
– К-какого…
Позади меня вспыхнул свет. Перед ней тоже, хотя из двух высоких окон с мимозами на подоконниках его лилось предостаточно.
Габриэль крутанулась на каблуках. Захлопнув дверь, я запер ее на все замки, которые только мог вообразить:
– Все больницы одинаковые, правда?
Она с воплем бросилась на дверь. Я едва успел отскочить, когда ее рука метнулась сквозь окошко, пытаясь впиться мне в горло.
– Прости, – выдохнул я, – но я не хочу, чтобы мы тоже бегали друг за другом с оружием и выясняли, кто главнее.
Отскочив от двери, Габриэль заметалась по палате.
– Все было не так! Где ты в детской раковине найдешь палату на двоих?!! А это что?! Солнце?! Мимоза?! Откуда?! Она умерла зимой, а это, мать твою, весенние цветы!!
– Прости, – сказал я. – Я помню только так.
– А-а-а! – Габриэль швырнула в меня раскраской с тумбочки и принялась громить палату.
Я отвернулся. В пустом холле полукругом стояли стулья. На столе лежал маленький плеер с розовой кнопкой, похожей на самоцвет. У пианино в углу была поднята крышка, и я вдруг вспомнил, какое же это огромное везение – видеть из палаты холл, а не стену, не дверь в процедурный кабинет, которую ненавидели те, кто еще мог в него ходить.
– Я не хочу думать только о других, – простонала Габриэль.
– Я не хочу думать только о себе, – ответил я.
– Мм. – Она, кажется, скривилась. – И как ты будешь помогать другим, если не планируешь помогать себе?
Я резко выдохнул и обернулся.
– Ты хоть понимаешь, что́ с нами сделают, когда Стефан украдет ядро-тау? У госпожи-старшего-председателя? После всего, что уже сделал Хольд? У лабиринта будут проблемы колоссально иного масштаба, нежели мы с тобой!
Габриэль сощурилась:
– Только по-настоящему безжалостный человек решает, кому помогать, исходя из масштабов. Ты делал бы успехи на войне.
Я дернул плечом. Из коридоров послышались детские голоса. Здесь смерть не имела власти.
– О нет… – застонала Габриэль. – Лучше сразу пристрели меня.
Но я отвернулся и быстро ушел, оставляя ее любоваться чужими, так и не прожитыми жизнями.
Конечно, это был блеф. Я не мог перепридумать, где находилась госпожа М. – я слишком много думал о том, что должен попасть к ней первым, чтобы смочь кого-то обмануть. Моим единственным шансом помешать Стефану оставалось проснуться раньше него. И да, я по-прежнему не знал, как это сделать.
Осознайся, напомнила мне Ариадна из дождевых теней. Проще простого, согласился я, блуждая по больничному кафетерию. Каждый день так делаю. По несколько раз. Поэтому тебя и не стало.
Я прикрыл глаза и подумал о коридорах с телевизорами. Там реальность была ближе всего. Я представил экраны, стоящие вплотную, стык в стык, тонкие металлические рамы, напоминавшие швы между кирпичами. Подобно кирпичам же, они выстраивали ряды, а те – стены, четыре ряда в высоту, а те – коридоры. Повороты. Пролеты. Их освещал резкий белый свет. Многие телевизоры были соединены кабелями, тянущимися из настроечных панелей внизу экранов. Часть их болталась свободно, как лианы, не подходя нам по длине. Свет там был плотным, а воздух трескучим: от неудовлетворения, и раздражения, и обиды не-моей не-четырнадцатилетней не-сестры. Я шагнул в эту белизну, не открывая глаз. Они сами как-то открылись.
Телевизоры молотили в полную громкость. Габриэль отлично поработала. Я прошел мимо ночного разговора с Ольгой, мимо Мару, уже с мигренью, на следующее утро. Мимо смятой машины и леса, коттеджного поселка и эвакуатора, мимо Ариадны под проливным дождем. Влада с госпожой М. здесь еще не было. Габриэль чуть-чуть не успела.
Едва я подумал о них, вспыхнул новый экран. В нем плескался океан, но почти сразу, подернувшись рябью, он обернулся гримеркой в бликах света, похожих на мыльные пузыри. Влад взлетел по винтовой лестнице с чашками кофе. Я стиснул зубы: черта с два. Подумал о нем, еще незнакомом, о Берти почему-то, и гримерка тут же вывернулась наизнанку, превратившись в «Улисс». Сидя напротив, Ариадна крутила в пальцах пакетик с сахаром.
– Хочешь, я поговорю с ним? – спросила она, следя за Берти.
– Да, – ответил я. – Именно так ты и поступишь.
Ариадна была права. Я мог быть одновременно здесь и снаружи. Точно так же работала память. Благодаря ей мы частенько бывали сразу в нескольких местах. Тогда я подумал о комнате по обе стороны от белой перегородки. Как там тихо и тепло. Как Мару читал, пытаясь успокоиться, а Ариадна лежала под тонкой простыней. Я напрягся, уловил призрачное пиканье аппаратуры, эхо прошлого, сочащееся в настоящее, и вдруг почувствовал, как тоже стал просачиваться наружу. Я заскользил к реальности, как по ледяной горке – плавно и бесконтрольно. А океан сказал.
И коридор сказал.
И даже свет сказал, каждым своим пучком:
– Неплохо. Но нет.
А Стефан сказал кое-что еще.
Социальная функция крика заключается в том, чтобы предупредить сородичей об опасности. Это эволюционное приспособление особенно эффективно в предвербальном периоде, потому как содержит больше информации, чем воспринимает человек из-за приученности к речи. Смысл притупляет слух. Крик жертвы может указать не только на место смерти, пол и возраст, но, в различных комбинациях примитивных сведений, раскрыть численности противника, орудие убийства, иногда даже мотив. На заре цивилизации грамотно истолкованный вопль мог спасти жизнь целому племени.
– Но тебе спасать некого, – продолжает Стефан, – поэтому заткнись. Пожалуйста.
Человеческое тело горит предсказуемо. Но он все равно не ожидал столько шума. Генетическая информация сыплется нагромождением повторов, и это напоминает попытку в казино поставить сразу на все. Люди, без сомнения, сложносочиненные контейнеры, но Стефан не думал, что посмертный объем так серьезно превалирует над прижизненным содержанием. Костя горит уже десять минут. Это утомляет и без животной агонии Фебы метром левее.
Вникая, Стефан смотрит сквозь чернеющую стену. Тени сливаются с копотью. Люди чадят. Он знает, что поспешил, что надо было повозиться. Найти, чем разбить голову, например. Потому что даже с оговоркой на канопус, пламя которого лишь внешне похоже на пламя, информация с закипевшего мозга, скорее всего, затеряется в химических формулах и последовательности белков.
Кто-то зовет его. Стефан чувствует направление мысли, сформированное его именем, и гигантским усилием воли вынуждает себя обернуться. Ариадна сидит на земле. Она напряженно скрючена, как окоченелое животное. Ты ранен, понимает он по ее мутному, умоляющему взгляду. Прошу, Стеф, ты ранен…
– Сильно? – уточняет он.
Ариадна жмурится, роняя голову. Он запускает руку под пальто и на уровне желчного пузыря улавливает пульсацию собственной крови. М-да, что-то такое было. Первый выстрел сделали не они.
Она по-прежнему просит, в основном, кому-то позвонить. Но сквозь шум проступают новые вводные, и Стефан, переключаясь, раскидывается мыслительной сетью поперек основного потока. Первые самородки Костиной личности наносит мгновенно. Стефан долго смотрит на иссхошую от собственных воплей Фебу и, наконец, говорит:
– Хорошо, что это ты отдала Дику нике, чтобы спрятать тело. Потому что это, – он кивает на Костю, – было за Эрнста. За Дику будет сейчас.
Стефан помнит, что мстит, но говорит без злости. Этот груз дожидается распаковки где-то на заднем дворе.
– Вот как, – понимает он. – За искру вам обещали убийство контрфункций. Изобретательный способ побега. Но куда? И зачем?
Феба стонет, сокращается всем телом о землю. Сильное сердце, думает Стефан. Не метафорически – она все-таки горит, причем заживо, в отличие от любви всей ее жизни.
– Убить столько людей, и все ради… Не понимаю. О каком будущем вы постоянно говорили?
Огонь извлекает из Кости много удушливой гари, но и безоглядной любви. К ней. К ним. К их общему будущему.
– Будущее, – видит Стефан.
Он делает к Фебе шаг, но останавливается. Вместе с Костей ждет в коридоре, смотрит анализы, переспрашивает, ничего не понимая в космических сигналах с развернутого экрана узи: это она? это мы?