– Давно он ушел?
Алиса скучающе поплескала содержимым бутылки:
– Ну так… На прошлой.
В нынешней водки не было на треть, но я видел: на Алису действовал не только алкоголь. Было что-то еще, сильно покрепче. С чего не возвращались.
Она и не собиралась.
– Ты злишься? – пробормотала, потому что я по-прежнему на нее смотрел. – На то, что случилось в магазинчике?
– Да.
– Если что, ты первым начал… Не надо было…
– Я злюсь на то, что вы убили человека, который пытался вам помочь.
Алиса удивленно моргнула:
– Ну да… Убила. Но в мире стольких людей убивают. Каждый час. Ты злишься из-за них всех, что ли?
Я промолчал. Алиса с усилием подалась вперед.
– Точно… Ты же из этих. – Она опустила ладонь себе на ключицу и глухо похлопала. – Из тех, что со счетчиком. Я видела… Когда мы ложились в отеле.
Крестик, не сразу понял я, как и то, о каком она говорила отеле. Потом вспомнил. В квартале Эс-Эйта. Вечность назад.
– Ну и? – Алиса глянула в бутылку. – Как бог уживается со всем этим?
– Нормально.
– То есть… Он существует?
Я отвернулся.
– Неважно.
Госпожа М. смотрела в мою сторону, но вряд ли на меня. Всего неделю назад мне казалось, что мир расколдован. Не ясен – но закономерен. Не справедлив и честен, но. Теперь же я не понимал, зачем миру разум, если и им тоже множилась боль.
– Не важно, – повторил, – существует ли бог или нет. Главное – что́ мы делаем для того, чтобы он был.
Алиса рассмеялась, но мне было плевать. Я устал от рациональности. Не все вещи нуждались в ее плоти.
– Любим ближнего, например? Тогда я впереди всех.
– О, – повернулся я. – По-вашему, это любовь?
Она сощурилась, но беззлобно. На свет.
– По-твоему, нет? Потому, что мы со Стефом убиваем?
Я промолчал.
– Как-то это не по-христиански – отказывать в любви тому, кто немножко отходит от правил.
– Я не отказываю, – пожал я плечами. – Просто это слово намного больше романтических взаимоотношений двух людей, даже если они продолжаются после чьей-то смерти.
– Слово, – вторила Алиса. – Слово, ну точно, – посмеялась она. – Для тебя любовь – просто обмазанное соплями и моралью слово. Ты не любишь.
– Люблю.
– Не по-настоящему.
– Вы ничего обо мне не знаете.
Ее стекающая усмешка прояснилась. Алиса лениво воздела бутылку и сказала вместо тоста:
– Беспородье – тоже порода, малой.
Я сделал вид, что не понял.
– Я прошла шесть лет детдома и две приемных семьи, прежде чем поняла, как вести себя… Плакать, когда больно. Смеяться, когда хорошо. Не наоборот. У меня было чертовски много возможностей изучить нюансы нашей природы. Я тебе еще в галерее сказала… Я знаю эти глаза.
– И? – холодно уточнил я.
– И, – хмыкнула она. – Ты ссыкло. Боишься, что тебя все бросят. И потому либо бросаешь первым, либо выбираешь тех, с кем нет шансов по определению. Такие как ты везде ищут подтверждение, что любовь – это катастрофа, чтобы с чистым сердцем отказаться от нее. Только это ложь. Ты лжец. И трус. Самый обыкновенный. У тебя нет права осуждать тех, кто на арене.
О, я и не осуждал. Лишь не мог понять, где заканчивалось равенство между человеком и человеком, и один вдруг становился больше другого и, пользуясь этим, говорил: ну да, просто убийство. Просто смерть. И мне бы спросить ее, где же место любви, между убийством и смертью – где она, такая настоящая? Но это было бы слишком легко. Не понимать другого – легче легкого.
Алиса с усилием вскарабкалась по плите. Я напрягся, когда она принялась шарить по кухонному шкафчику, сбрасывая в ноги содержимое полок.
– Прекратите, – попросил.
Она прекратила. Потому что перешла к ящикам снизу, а там лежал большой кухонный нож. Я выпрямился, пытаясь что-то сказать на ее – его – приближение.
– Тсс, – Алиса приложила лезвие к губам и опустилась на пол.
Минуя ступор, я почувствовал, как на ноге натянулась веревка.
– Зачем вы это делаете? – Заглянул под стол.
Пиля ножом узел, Алиса усмехнулась:
– Плохие девочки ненавидят макраме.
Не сразу, но у нее получилось освободить нас. Веревка опала. Алиса выпрямилась, и ее тут же повело. Нож стукнулся об пол. Шатаясь, она вернулась за бутылкой.
– Он не стал бы возиться, – пояснила после пары глотков. – И ты остался бы без ноги.
– Спасибо, – не сразу нашелся я.
Она насмешливо развела руками, окинула трейлер мутным взглядом:
– Плевать, что там в книжках. Я люблю его. Так сильно, что могла бы сожрать. Но от этого, блин, умирают, понимаешь? – спросила она не то, чтоб у меня. – Я просто, по ходу… Так и не смогла с этого слезть. Ведь каким бы монстром я ни была, он никогда не выставлял счет. Он терпел, так много и долго, и я думала, это он тоже так любит меня. А Стеф, блин, ждал метаморфозы… – Она ощупала корку на губе. – Когда я стану кем-то еще.
Алиса медленно приблизилась:
– Почему мы должны становиться кем-то еще? Я хочу быть собой. Вот такой. Чтобы вот такой меня любили. Потому что я, значит, должна измениться, а все остальные в этом проклятом мире, а? Все остальные, кто не ваши? Я должна измениться, а потом еще и их изменить? Это как вообще работает? Это, по-твоему, честно? Пока одни творят, что хотят, не парясь над моралью и предназначением, другие должны горбатиться на всеобщее благо? Которое девяносто процентов жителей сраной планеты даже не заслуживают.
Она стукнула передо мной бутылкой. Я молчал. Как всегда. Нож лежал на полу, но и без него я не знал, что с ней делать.
– Неужели… – промолвил, наконец, – Вы ни разу не хотели стать кем-то большим?
Алиса со вздохом облокотилась на меня, тяжелая, вязкая от химии и алкоголя. Я поспешно отодвинулся, позволяя ей стечь на сидение рядом.
– По правде, я хотела стать актрисой. Но Стеф все время повторял: порно – это не кино. – Она рассмеялась, будто не было никакого монолога до. – Он такой чувствительный в этом вопросе, знаешь. Из-за того, что его мать… ну… делала всякое. Убила бы суку, если б могла. Но наркота справилась четче и быстрее.
Она откинула голову и посмотрела на меня с темной, плотской нежностью:
– А твоя? Кем ты заставляешь ее быть?
– Я не заставляю.
– Го-о-онишь.
Ее ресницы дрогнули, сужая взгляд. Алиса сонно улыбнулась и, приспустившись, устроила голову на моем плече.
– Эх, малой… Такие, как вы, не должны существовать. Это неправильно. Потому что, – воздела Алиса пустую руку, – мы все говно тогда.
Она покрутила ладонь, рассматривая собственные пальцы, но, может, и госпожу М. сквозь них.
– Вы приходите, когда все плохо. Делаете нашу жизнь такой простой, что на вашем фоне мы истерички и бездельники. Но это мелочи. Намного хуже, когда вы уходите. Каждый раз, как навсегда. Эта дыра, малой, от вас и ваших обещаний, от того, как вы произносите это идиотское слово – будущее… – Алиса потянулась к заоконной белизне. – У тебя есть будущее, – шепотом повторила она. – Эту дыру ничем не заполнить. Она больше, чем твой привередливый бог.
От скользнувших по моему лицу пальцев тянуло водкой и кровью, антисептиком и физраствором.
– Не надо, – попросил я, отстраняясь. – Пожалуйста.
Но Алиса подтянулась, шелестя:
– Послушай меня, малой. Слушай очень внимательно.
Я шумно выдохнул. Она прижалась лбом к моему лбу.
– Если хочешь сделать свою девочку свободной… Чтобы она больше не ждала тебя… Не искала в местах прошлых встреч и чьих-то постелях… Дай ей повод себя ненавидеть.
Я вздрогнул. Алиса запустила пальцы мне в плечо.
– Будь виноват во всем, что она не сможет пережить. И, уходя, забери это с собой. Чтобы не осталось поводов для если. Чтобы в день, когда ты уйдешь, ей стало легче дышать.
– Я… – выдохнул.
И замолк.
Потому что не знал, что сказать. Потому что Алиса уже уплыла куда-то с мечтательной, растворяющей черты лица улыбкой. Потому что в трейлер дверь снова открылась, и до меня донесся возглас:
– Наконец-то!
А до нее, лежащей на мне – вряд ли.
Фея подошла к нам, окинула Алису раздраженным взглядом:
– Мы адово выбились из графика. Давай, подъем. Нужно немедленно начинать.
Было бы здорово, вдруг подумал я, если бы она не встала. Если бы все милосердно закончилось само собой, здесь и сейчас. Но Алиса, тихо засмеявшись, приподнялась: надо мной, над столом.
– И помни… – прошелестела. – Никаких если…
Фея помогла ей встать на ноги. Найти выход, в общем-то, тоже.
– Я не смогу, – сказал я им вслед. – Я не хочу, чтобы Криста ненавидела меня.
Алиса покачнулась и обернулась с улыбкой, с которой как-то сказала: эта битва прекрасна. Которой обещала, что первым убьет меня.
– Значит, ты ближе к настоящей любви, чем думаешь.
И так, навсегда улыбаясь, ушла.
Я был свободен, но, конечно, никуда не пошел. Вместо этого выключил обогреватель, нашел воду, прибрался на разоренной кухне. Потом сел, но уже на спальную полку. Потом слег. Не помню, чтобы я о чем-то думал. Голова казалась большим тупым предметом, так что я просто перекладывал ее с места на место, пока снова не задремал.
Проснувшись, я понял, что время окончательно сломалось. За окном был все тот же полуденный чистилищный свет. Я надел куртку, вышел на улицу. Строительный двор, расчерченный колесами минивэнов, был пуст, только трейлеры жались к забору. Я сел на ступеньку самого крайнего, с видом на боковой фасад кирхи. За тонкокостными лесами проглядывались свежевставленные стекла и небо в них, замерзшее до состояния льда.
Где-то вдалеке вибрировала большая дорога. Но здесь было тихо, как на дне. Я поднялся. Между трейлерами скрипнула дверь. Заглянув за торец, я увидел, что госпожа М. тоже вышла на улицу.
Вчерашняя слякоть ороговела, превратившись в замерзшие кочки. Хрустя наледью, мы вышли к воротам. Под реставрационным щитом с планом кирхи лежал штабель кирпича в рисовой пленке. Двери в само здание были широко открыты. Не имея особого выбора, я пошел внутрь.