Она снова двинулась. Я снова крикнул:
– Нет. Пожалуйста! Я отвезу тебя Адаму! Клянусь!
Феи поглядывали на нас с растущим интересом. Но и в ожидании приказа, полагаю, тоже. Я судорожно выдохнул, хватаясь за все подряд, лишь бы он не сделал нового шага:
– Ты пожертвовал любимой женщиной, чтобы уничтожить искры. Ее жизнь оказалась тебе безразличной. Тогда какого черта тебе не безразлично, что будет с не-твоим миром?! После тебя?!
Стефан снова посмотрел на меня, всего меня, и отчетливо произнес:
– Твою же ма…
Затем добавил, не скрывая раздражения:
– Я не любил ее.
– Неправда.
– Любовь, – с нажимом продолжил он, – дофаминергическая целеполагающая мотивация к формированию устойчивых парных связей и обмену социальными наградами. Что из этого, по твоему мнению, интересовало меня в последнее время?
Я был в полувдохе от того, чтобы закатить глаза.
– Если я и любил Алису, то давно. В прошлой жизни. Феба это исправила.
– Что ж она не исправила твою нетерпимость к идиотским планам Хольда?!
– Потому что, – неожиданно рявкнул Стефан, – любовь – не самая сильная вещь на планете. Идиоты намного сильнее.
О да-а-а, протянула Габриэль. Поздравляю. Ты вывел его из себя.
Спасибо, ответил я. И пока в духе комиксных злодеев он читает мне лекцию о том, какие мы с Хольдом идиоты, подумай, что теперь делать.
Стефан покачал головой:
– Ты же помнишь, что я вижу твои мысли?
Я пожал плечами:
– Да пофиг.
– Я, – молвил он, замолчал. – Я лишь пытаюсь… – Напряженно огляделся. – Он выдал за откровение первую попавшуюся мысль. Вы все весело повелись. Ни шагу от привычного сценария. Какой прок мне что-то объяснять?
– А ты попробуй.
– Тебе в виде полноценной злодейской песни? Или оставить в белых стихах?
Нимау хохотнула. Я бросил на нее машинальный взгляд. Он тоже, вместе со словами:
– По плану.
Она кивнула. Я снова открыл рот, еще без слов, и Стефан добавил, отворачиваясь:
– Если он что-то скажет мне вслед, даже просто пискнет, приложите прикладом. Самым тяжелым, пожалуйста.
Я захлопнулся. Подался к алтарю. Феи, со своей стороны, тоже. Нимау не сводила с меня плотоядного взгляда. Я заметался по сторонам, хватая ртом воздух.
– Стефан, блин! – не выдержал, когда он был почти на пороге.
Крайняя правая фея вздохнула:
– У меня самый тяжелый, да?
Остальные закивали. Она сняла автомат с плеча. Я вскинул руки, отступая:
– Он ушел, ушел!
– О, это так…
Приблизившись к алтарю, Нимау лениво перехватила у феи автомат.
– Обождите снаружи. Я вскоре выйду. С новыми указаниями.
Я бросил взгляд на распахнутые ворота. Стефан с госпожой М. удалялись от кирхи, и туман плотно стягивался за их спинами. Феи без возражений направились следом.
Когда мы остались вдвоем, Нимау села на алтарь:
– Следи за пасьянсом, лучиночка.
Мне было не до расшаркиваний:
– Какой план? Что он собирается делать?
Медленно, с нарочитой театральностью она закинула ногу на ногу, и полосы плаща разошлись, обнажая белые разводы витилиго на голени, и колене, и особенно выдающемся бедре.
– Пасьянс, – Нимау сузила глаза, – в переводе с французского означает терпение.
Я шумно выдохнул, поняв намек. За тем вымучил кивок.
– Расклад таков. – Она положила автомат поверх ноги. – Нас ищут. И чем больше времени у них, тем меньше его у нас. Часа через два-три, если ты продолжишь в неподвижности созерцать меня, направляя в систему искомый великими лик, прибудет разгневанная кавалерия, и тебя, – она протянула ко мне ладонь, – и ее, – положила вторую на сердце, – заметут. И все закончится.
– Разумеется, – дошло до меня. – Вы подставили Русалку…
– Не только, – повела плечом Нимау. – Стефан многое взял на себя. Но, разумеется, ей тоже достанется. То есть, я с удовольствием ответила бы за эти руки сама… Но как? Если к моменту воздаяния меня здесь не будет.
Я огляделся, покачал головой.
– А есть ли… Ну, какой-то другой… Расклад? Дополнительные карты там. Я, честно, не знаю, как собирать пасьянс… Что-то можно докладывать?
– Ммм, – откликнулась Нимау, ставя на автомат локти, опуская на них подбородок. – Может, и можно. Может, в твою светлую голову и забредет что-нибудь этакое… Что-нибудь… Что приведет в движение нас обоих.
Она о своем имени, тут же среагировала Габриэль.
Уже понял, вздохнул я и отвернулся от Нимау.
– Если я узнаю ваше имя, – продолжил, оглядывая леса, и плиты, и гулкий свежеотштукатуренный свод, – то могу спросить вас обо всем, что случилось? О том, куда он направляется? Что собирается делать? Так?
– Не совсем, – откликнулась Нимау. – Я расскажу тебе все, что пожелаешь. Но только то, что ведаю сама. Смысл же плана его в том, чтобы никто не знал его плана. Чтобы, когда его не станет, никто не знал, что́ он совершил. Тогда, без разумных свидетелей, в системе не останется следов деяния. Только толстый, ничем не примечательный слой бетона, который никто не будет знать, где искать.
Я обернулся.
– Бетона?
Нимау хмыкнула. Но кирпич везут вместе с бетоном, вдруг вспомнил я вечерний разговор фей.
– Попробуй перенеси бетон… – вторил им, чувствуя надвигающееся озарение.
Габриэль присвистнула.
– Он собирается забетонировать ее.
Я изумленно оглядел стройку вокруг. По городу их сейчас были сотни, за городом – еще больше. Реставрации, как эта, торговые центры, дороги, просто чей-то частный дом. Если ему удастся сделать это без свидетелей, если никто даже не поймет, что преждевременно залитый бетон – это не по плану, госпожа М. станет подземной частью нового ландшафта. Такой же невидимой для системы, как балки и кирпич, и стены, что затем взгромоздятся над ней. Вещь внутри вещи.
– Умно, – не сдержалась Габриэль. – Адам никогда не найдет ее.
– Я думала, вы по разные стороны, – усмехнулась Нимау.
Я посмотрел на нее, дернул плечом:
– Частично.
Я понятия не имел, что делать с этим знанием.
Дальше, продолжила Габриэль уже тише, ты должен узнать у Дедала, где Стефан сейчас. Узнать имя Нимау, попросить фей следовать за нами. Найти их прежде, чем он утопит ее по маковку, заливать бетон – дело вроде не быстрое. В процессе обезоружишь его с помощью фей. Заберешь госпожу М. Спросишь у Дедала, нет ли в лабиринте волшебной дверки не только в Валенсию. Вытолкаешь ее туда и забудешь до начала конца света.
А ники, возразил я. Что, если он с никами…
Никто, напомнила Габриэль. Ни одно разумное существо не должно ему больше помогать, чтобы место ее погребения не оказалось в системе.
Но ники не видят, возразил я, и они неразумны, по крайней мере те части, которые нападут, если…
– Ты сомневаешься, – фыркнула Габриэль. – Не из-за чертовых ник.
Мы снова стояли в больнице. Нет, в кирхе тоже, но все же чуть больше внутри. Глядели друг на друга через окошко в двери палаты, все стены которой были изрисованы красными птицами.
– Я сомневаюсь из-за миллиона вещей, – возразил и не возразил я. – Из очевидных, блин – у нас нет времени искать Дедала.
– Тебе не нужно его искать, – скривилась Габриэль. – Он всегда здесь. Это его массивы.
– Нет, погоди. – Я вскинул ладони. – Я только научился не во сне быть одновременно собой и с тобой. Найти еще и Дедала я не смогу. Это… Слишком. Намного сильнее и необъяснимее нас с тобой. Я по-прежнему не понимаю, как все устроено здесь, и…
– Не совсем здесь, – перебила Габриэль. – Нам придется выйти за пределы коридоров.
– Мы никогда не выходили за пределы коридоров.
– Ты, – обронила она, – никогда не выходил за пределы коридоров.
Я уставился. Она молча развела руками.
– Я настолько себя не контролирую?!
– Ты не та часть, что отвечает за контроль.
Я недоуменно покачал головой, отвернулся в холл. Он снова пустовал.
– Только дело не в Дедале, – продолжила Габриэль мне в спину. – Не в никах. И не в других десяти отмазках, которые ты хочешь выдать. Ты сомневаешься, потому что боишься, что Стефан прав.
Я промолчал.
– Расслабься, – фыркнула Габриэль. – Я сказала это. Ты по-прежнему свят и невинен, и веришь в то, что Хольд изменился.
– Хольд изменился.
– А Стефан всегда прав. Хреновый пасьянс, короче. Перекладывай.
Я молча отошел от двери. Прошелся по холлу, остановился у закрытого пианино Кристы. Под тяжелой крышкой покоились клавиши, и я знал, что если открою их, если пройдусь в любом порядке, случится музыка. Такая, какой я ее помнил. Только мне нужно будет сильно постараться, чтобы это была музыка Кристы, а не Бетховен, соната номер четырнадцать до-диез минор. Без самообмана память была недружелюбной штукой.
– Я верю, что Хольд изменился. Что у него было много времени подумать, как лучше поступить. Да, Стефан без пяти минут синтроп, у него знания системы. Но Адама нет в системе. Хольд знает о нем больше. Он говорил с ним, слушал, задавал вопросы. Я верю, что письмо декомпозитора вместе с той встречей убедили его в невозможности противостоять расчетам троицы. Потому что это действительно невозможно, а не потому, что он принял легкое решение. И когда он представлял, как это будет, как Адам придет за госпожой М., Ольга заупрямится, на нас начнут давить или, наоборот, все случится очень быстро… Я верю, что ему было больно и страшно за нас. Никто не разубедит меня в этом.
Я обернулся на палаты. Только одна из них, самая дальняя, была заперта. Но я знал, что даже оттуда Габриэль все слышала. В этом был весь смысл нас.
– Еще я верю, что Хольду чертовски интересно, сможет ли он противостоять Адаму. Теперь, когда он свободен, когда уверен, что уговорил меня отправить госпожу М. – он не оставит попыток потягаться с расчетами троицы. Не потому, что это весело или похоже на науку. Я верю, что он станет намного аккуратнее, внимательнее, разумно будет тратить эти свои огромные деньги. Что перестанет злиться на мир и попробует его спасти, даже синтропов с энтропами. Я верю, что, отдав Адаму госпожу М., выиграю ему нужное время. И однажды, когда все начнется, я каким-то образом найду его. И он черто