– Не смейте осуждать ее, – процедил я. – Криста делала все, что в ее силах.
– Все, что не ущемляло ее гордости, – сощурился он. – У которой, поверь, очень плавучие границы.
– А знаете, в каком еще случае Аделина не умерла бы? – не выдержал я. – Если бы вы не бросили их кучу лет назад, потому что вам мешал больной ребенок!
– Она не была больным ребенком! – рявкнул он. – Она была мертвым ребенком!
Мы снова заткнулись и, как на финале чемпионата по равнодушию, изо всех сил попытались друг друга перекаменеть.
– Я был прав, – безучастно продолжил Роман Гёте. – А из-за того, что ты сделал, правой оказалась Ада. И вот мы здесь. Без нее.
– Я ничего не делал. И как тот, кто ничего не делал, я ужасно рад, что не вам решать, кто полезен, а кто нет. Потому что есть вещи намного важнее.
Его передернуло:
– Грустные песенки?
– Смысл, – процедил я. – Иметь смысл важнее, чем приносить пользу. Но откуда вам знать? Вас там ни разу не было.
Я не ждал, что это сработает, но он снова взял паузу. Отвернулся, качая головой:
– Теперь понятно, кто научил ее относиться к себе как к особенной. Только мы не в средневековье живем. Если она так сильно хочет… Хорошо, петь, в чем дело? Пой, заливай в интернет, снова пой, снова грузи. Она наверняка наныла альбома на три. Но знаешь, где они? Лежат камнями на алтаре бесконечных страданий, в груде упущенных возможностей, ради которых нужно башкой работать, а не полы в цветочных натирать. Но ведь, если не упускать возможности, не останется поводов страдать.
– Господи… – Я застонал. – Вы никогда не пробовали сказать ей что-нибудь хорошее? Чисто чтобы увидеть разницу?
Он воздел глаза к небу. Так же как она. Как сто раз она.
– Не туда стреляешь, юноша. Зависть, деньги. Желание иметь то, что другим досталось по рождению. Вот что мотивирует ее сильнее добреньких слов.
О, мне было что ответить («чушь», например), когда мы оба услышали звук захлопнувшейся двери. Я обернулся. Криста стояла у черной пассаты и пусто глядела на нас. Затем отвернулась, уставившись на улицу, втиснутую между забором парковки и каменным парапетом, ограждающим обрыв над водой.
– Не надо было отвечать… – донесся до меня шелест ее севшего голоса.
Роман Гёте, вероятно, тоже услышал его.
– Ты угнала корпоративную машину у моего бестолкового и с сегодняшнего дня безработного водителя! – крикнул он. – Считай, юноша избавил тебя от судебного разбирательства.
– Вы обещали, – резко обернулся я.
– Подойди, – проигнорировал он меня, но уничижения в голосе поубавилось. – Нужна твоя подпись. Заодно все обсудим.
Криста не сдвинулась. Я пересек дорогу, взял ее за руку, пытаясь вернуть если не к самой себе, то хотя бы ко мне.
– Давай послушаем, что он скажет.
Она колыхнулась, как воздух, и безнадежно прикрыла глаза.
Когда мы подошли, Роман Гёте закрывал машину. В его руках светился планшет. На таком же мы подписывали соглашения о неразглашении перед встречей по «Эгиде». Криста взяла его, молча склонилась над экраном.
– Первое – документы на выдачу тела. Синяя кнопочка. Подпись пальцем. Я разберусь. Второе – акт освидетельствования, он нужен для начисления компенсационной выплаты. Ада подписала все отказы, однако, чем раньше запустим процесс, тем лучше. Через пару дней нужно будет оформить генеральную доверенность на моих юристов, если ты не собираешься сама разбираться с перерегистрацией собственности. Затем…
Он резко замолчал. Слезы Кристы капали на экран, на акты и соглашения, всю эту многоступенчатую бюрократию из его равнодушного корпоративного мира.
– Я не понимаю… – прошептала она. – Что тут написано…
Роман Гёте глубоко, медитативно вдохнул:
– Здесь все то, что я говорю. Мне нет смысла тебя обманывать. Но ты всегда можешь пройти медико-социальную экспертизу и подать на меня в суд за то, что я воспользовался твоим уязвимым положением. Только учти, что это будут притязания дислексика к дислексику. Смягчающие обстоятельства могут не сработать на контрасте.
Я недоуменно вскинул голову.
– Вот это – совпадение, – заметил Роман Гёте мимо меня. – Генетика – та еще дрянь.
Криста протянула планшет обратно.
– Я… Не надо. Я справлюсь сама…
На секунду по его дрогнувшему лицу я решил, что Гёте заорет на нее. Но он только сдавленно застонал:
– Что ты за овца такая… В масле заживо сваришься, если сделаешь так, как я говорю?
– Прекратите, – вмешался я.
Криста зажмурилась.
– Тебе недостаточно того, куда вас уже завела ваша гордость? Куда ты еще прешь?!
– Хватит! Она в шоке!
Я встал между ним и Кристой, опустил дрожащий планшет. Слезы текли из-под опухших век не ручьями даже – морями, множа красные пятна на гипсовом лице:
– Я должна сделать все сама… Это моя вина.
Я сжал ее руки:
– Ты ни в чем не виновата. Мама серьезно болела, и…
Роман Гёте демонстративно фыркнул. Я с трудом удержался, чтобы не швырнуть в него планшет, оставшийся в моих руках.
– Я столько раз думала поступить, как он… – прохрипела Криста. – Просто уйти… Бросить ее, чтобы для меня все закончилось, и…
– Крис… Ты этого не сделала.
– Я не успела…
– Неправда.
– Я разлюбила ее, Миш… Разлюбила, как только она стала мне мешать.
Я взял ее за плечи, пытаясь поймать взгляд, удержать в нем свет, тающий вместе с рассудком:
– Не говори так. Ты очень, очень устала…
Криста выпуталась и, шатаясь, отступила:
– Ты был прав. Тогда, в клубе. Я не знаю тебя… Ты не знаешь меня… Я так хотела быть для тебя хорошей, думала… Может, тогда я стану хорошей по-настоящему… Но это невозможно. С теми мыслями, что у меня в голове…
– Крис. То, что ты думаешь сейчас…
Она колыхнулась, опустив веки:
– Она чувствовала это… Что осталась совсем одна… Что я уходила в темноту и приходила в темноту не из-за денег, а потому что не хотела видеть ее. Как она страдает. Становится немощной. Как ей требуется все больше внимания… Я была нужна ей всегда… А меня не хватило даже на благодарность за то, что она выходила меня… Даже на элементарную… человечность. Я столько раз смотрела на нее и думала, что устала кочевать от болезни к болезни… Что если все это закончится… Я смогу… Смогу… – Она неестественно содрогнулась. – Господи. – Вцепилась в волосы. – Я убила ее… Он прав… Я убила маму.
Это было чудовищной ошибкой. Ответить ему. Приехать сюда. Почему я совершил ее? Зачем все время отправлял Кристу к ее отцу? Почему хотя бы сегодня не увез ее далеко-далеко, в глушь, туман и безлюдье, где мы бы, высадив весь аккумулятор его тупой машины, шли, шли, потом остановились, остались, провели отпущенное нам время так, как Криста попросила бы, лишь она была цела.
В отчаянии я обернулся к Роману Гёте.
– Довольны?!
А он даже не смотрел на нас. Но на крик мой, помедлив, отвлекся. Потом снова устремил нечитаемый взгляд через дорогу, и я, проследив за ним, увидел мужчину в черной рясе.
Пришло время вам исполнить свою.
Восемь лет я ждал этой встречи. Не зная, как, и когда, и через сколько. Уверенный лишь в одном: к тому времени Криста будет готова.
А она не была. Никогда теперь не будет.
Я посмотрел на ее крохотное, скользкое, воспаленное лицо и заплакал от любви к нему. Я не мог отпустить Кристу сегодня. Она же погибнет, стает от горя. Каждый всхлип делал ее легче на грамм души.
Я снова посмотрел через дорогу. И понял: мужчина в черной рясе смотрит не на нас. Медленно, будто вторя закадровому голосу, я проследил за его взглядом, повторяя ранее пройденный путь, только в обратном направлении.
Это были крохи. Мгновение. Потом Роман Гёте отвернулся. Но я видел, что он видел. Что я видел. Что это был Дедал.
Криста никогда не будет готова.
Он – был.
Я ткнулся лбом в ее лоб, слушая, как он открывает машину. Какая-то часть меня напряженно ждала, что он сядет, заведется и уедет, но другая знала: останется. Не только сейчас. Насовсем. Теперь, глядя на Кристу, он видел то же, что и я.
Я сунул проклятый планшет под локоть, взял ее лицо в обе ладони:
– В мире не бывает совпадений. Все происходит зачем-то… Не со всеми, наверное, но с тобой точно. Доверься миру, Крис, прошу. Он на твоей стороне. Даже если ты никогда не сможешь простить себя, знай, что твоя мама простила бы тебя… И попросила бы то же, что я сейчас… Что мы всегда просили, помнишь? Пой. Не оставляй музыку, чтобы ни случилось. А когда боль стихнет и счастья станет больше несчастья… Когда ты почувствуешь, что находишься в нужном месте с нужными людьми вокруг, перед тысячами преданных фанатов… Передай мне привет. Хорошо? Я постараюсь услышать.
Криста слепо кивнула, топя нас обоих в слезах. Я поцеловал ее лоб, запоминая в нем все: и влагу, и жар, и тонкую кожу, на которую однажды лягут слои косметики, грима и, конечно, фата, а потом, много десятилетий спустя, появятся первые морщины. Это и будет жизнь. Моя тоже.
– Прощай, Крис.
Я усадил ее, почти в беспамятстве, на заднее сиденье. Положил рядом планшет. Роман Гёте за рулем молчал, да и мне говорить с ним было не о чем. Я закрыл дверь и отошел. Он завелся и уехал. Вот так просто, как заждавшееся такси. Между нами тремя все было кончено.
Конечно, потом, когда они исчезли вдалеке, меня подкосило. Я молча осел в грязь. Мужчина в черной рясе неспешно поглядел по сторонам и пересек дорогу.
– Никогда-никогда? – выдохнул я на его приближение.
– Никогда-никогда, – подтвердил Дедал.
Я посмотрел на остывающие руки.
– Не сомневайтесь, – продолжил он. – Вы провели прекрасную оптимизацию. Мы все нуждаемся в этом союзе. Как говорит господин Ооскведер: два больше двух.
Говорит, бездумно повторил я. Все еще, где-то там.
– Неужели не было шанса спасти ее маму?
– Был. Разумеется. Но не у вас.
Я ждал этого дня много лет (и не ждал, господи, зачем, почему все случилось так быстро). Я думал, когда Криста уйдет, что-то изменится. Не вокруг, но внутри меня. Я буду счастлив. Или в ужасе. Освобожусь от томящих ожиданий. Пойму, как много потерял. Но вот, все было кончено, секунда за секундой вливалось в меня осознание, что я больше – никогда – ее – не – увижу… И ничего. Я так надеялся, что после найдется новый ориентир. Что радость или горе подскажут, куда, зачем снова идти. Но секунды складывались в минуты, набирал обороты первый день остатка моей жизни, и я ощущал лишь дыру на месте прежних ожиданий. Не разрыв, но гулкое, отдающее эхом ничто. Пустоту для своих собственных решений.