Я поглядел через дорогу, на черную пассату Гёте, ключ от которой остался внутри.
– Если поехать за Стефаном прямо сейчас, – промолвил, – я все равно не успею, правда? Тут дороги на час…
– На час пятнадцать, – согласился Дедал.
Он смотрел вдаль, за воду, на стеклянные гряды многоступенчатого Эс-Эйта, укутанного снизу туманом, а сверху облаками. Я по-прежнему сидел на земле. По правде, я так сильно не желал вставать, что хотелось аж рассказать об этом.
– Я не знаю, что мне делать.
– Вы все еще можете передумать, – напомнил Дедал. – Передумать, имеется в виду. Похоже, реавторизация – довольно противоречивая для вас тема.
Ну да, без энтузиазма подумал я. Стефан так выразительно угрожал всем подряд (в основном моим убийством), лишь бы дубль-функцию не перегрузили, что это, без сомнения, было самым слабым местом плана. И теперь, когда я остался один и никто не мог воплотить его угрозы в жизнь, логично было этой слабиной воспользоваться. Конечно, существовал шанс, что из ниоткуда налетят ники, но выцелить только меня Стефан не мог – у нас с Ариадной по-прежнему были общие маркеры. Они напали бы и на него. А зная Ольгу, можно было быть уверенным, что в лабиринте на крыше уже стоят пулеметы.
– Реавторизация… – устало согласился я. – Чудесная мысль.
– Только учтите, – продолжил Дедал. – В последнее время вы проделали много работы. На этот раз госпожа Ариадна начнет функционировать раньше обычного.
– Охра-Дей погибла кучу времени назад… Почему мы по-прежнему так крепко связаны?
– Иммунная система госпожи Ариадны слаба. Процессы метаболизма угнетены и нарушены. Это удлиняет жизненный цикл атра-каотики-суммы внутри ее тела. Вы тоже поддерживаете его.
– Тогда я не буду ничего восстанавливать. Чтобы Ариадна больше не приходила в себя.
– Будете. Вы всегда это делаете.
– У каждого своя оптимизирующая функция, – тихо напомнила Габриэль.
Теперь она была со мной, снаружи, а не я – где-то там внутри. Существовала и не существовала одновременно, как самая избалованная галлюцинация в мире. Но я не хотел говорить с ней, потому что и она перестала говорить со мной, как только узнала про маму Кристы.
– Это не моя функция, – сдавленно оправдалась Габриэль. – Я твою ноющую девку ненавижу. Из-за нее ты…
Я молча закатил глаза. Габриэль замолчала.
Я сделал, что хотел Дедал, и теперь стоял (хорошо, сидел) на очередном перепутье. Что же сделать следующим, спрашивал я у пустоты, жаждущей моих собственных решений: что хотел Хольд (вставай, иди, найди) или что хотел Стефан (брось, отстань, смирись). Я протяжно вздохнул. Госпожа-старший-председатель была права. Я жил в смоделированной их решениями реальности. Да что говорить: даже мертвое древнючее существо, назвав не самое редкое на планете имя, заставило меня метаться, будто шарик пинг-понга. Вверх-вниз, туда-сюда. Никакой самоцели, только инерция.
– Тогда чего хочешь ты? – тихо спросила Габриэль.
Я думал, что знаю. И когда Ариадна говорила о тех, кто пытался украсть искры, «они сами не знают, чего хотят», я думал: о, у меня проблем с этим нет. Я-то всегда знаю, чего хочу. Чтобы у Кристы все было хорошо. И у Ариадны все было хорошо. И у Хольда – лучше всех. А, что? За чей счет этот праздник жизни? Стоп-стоп. По одному экзистенциальному вопросу за раз.
Я закрыл лицо руками и со стоном признался:
– Хочу чизик с двойным огурчиком. И кофе.
Дедал безмятежно сообщил о торговом центре в трехстах метрах от нас. Это стало решающим поводом подняться. С другими хотелками оказалось сложнее.
Я хотел забыть правду, которую Габриэль рассказала на крыше.
Я хотел не знать, что можно умереть в пять лет, в девять, в четырнадцать.
Я хотел, чтобы Хольд обнял меня и сказал «прости, я был идиотом».
Я хотел, чтобы Ариадна обняла меня и сказала «спасибо, что спас».
Я хотел, чтобы хоть кто-то, ну хоть кто-нибудь кроме, сказал «ты нужен мне, так нужен, я люблю тебя» и мне не пришлось бы отдавать за это свою жизнь. Снова.
Те, кто нарушал равновесие, назначали за него двойную, тройную цену. Те, кто не мог вынести разрушений, платили и за себя, и за других. В том не было ничего от добра или самопожертвования. Каждый лелеял свое нетерпение сердца. Мое вот привело меня в дом существа следующего эволюционного порядка, которое не было ни жестоким, ни равнодушным, просто навидалось тысяч похожих дураков.
– Вы не правы, – молвило оно, не глядя на меня, но для него все были больше, чем тела в какой-то плоскости. – Много лет назад господин Минотавр пообещал, что наблюдение за вами будет разнообразить наше сожительство. Я доволен, что уступил ему. Вы редко бываете похожи.
– Много лет назад, – эхом откликнулся я, – не в этом тысячелетии?
– Даже не в прошлом, – подтвердил Дедал и мягко добавил, напоминая: – Господин преемник.
День погас. Сумерки обескровили цвета, но залив странным образом оставался прежним, блестяще-лилово-мазутным. Глядя на него, я думал о единственном человеке, который ничего от меня не хотел. Который жил в плену чужих желаний и решений еще дольше, чем я. Живи за свою мать. Умри, потому что другой ошибся. Живи, потому что я так хочу. Умри, потому что это часть плана. Сделай то, объясни се. Обними, поблагодари, дай мне повод не чувствовать себя таким же эгоистом, как остальные. Только с чего бы.
Ариадна все еще была где-то там, за Стефаном и океанами. Хладнокровной взрослой женщиной в разрушенной галерее. Замерзшей молчаливой девочкой у тлеющего костра. Их обеих убедили жить за других и умирать за других, и я знал, что не смогу что-либо исправить. Уже не смог. Но.
– Хорошо… Начнем с реавторизации. Я знаю, чего хочу.
Чтобы в мире, где люди убивают людей, человек мог спасти человека.
Тик-так, тик-так. Внутри Габриэль перегревался секундомер. Когда время шло по часовой, на каждом «тик» она вскрывала панели под телевизорами, на каждом «так» выдергивала черные кабели и тянула, соединяла, питала, перевязывала, наполняя экраны вокруг яркими картинками. Но уже через пару коридоров, по которым она носилась, как рождественский эльф, разбрасываясь цветами и звуками вместо волшебного конфетти, «тики» замедлялись. «Таки» начинали буксовать. Габриэль чувствовала, как чужая воля, сильнее гравитации, со скрежетом обращала стрелку против хода. Тогда Габриэль все бросала и бежала из белизны в темноту. Там, высматривая дорогу по дугам электрических созвездий, она находила стеклянную оранжерею. Врывалась внутрь, спотыкаясь о живые бревна и дышащие мхи, кричала каждый раз, как в первый:
– Реавторизируйтесь в нас!
Из разных мест один и тот же голос возражал:
– Запрещено преемником.
А Габриэль рявкала:
– Мы передумали! Насчет всего!
Тик-так, тик-так, плавился секундомер.
В очередной раз, влетев в оранжерею, Габриэль рухнула на колени. Она боролась со временем и чувствовала себя изможденной.
– Мы передумали… – прохрипела, завидев Дедала. – Передумали… Реавторизируйтесь в нас.
Он кивнул, не отвлекаясь от обрезки чайных кустов. Стрелка сбросила круг и вернулась к естественному ходу. Габриэль вдохнула полным «тик», выдохнула ровным «так», попыталась встать:
– Это самые безбожные «час пятнадцать» в моей жизни.
Дедал промолчал. Пошатываясь, она подошла к чайным кустам. Их ромбовидные листья золотились внутренним светом.
– Почему он так быстро просыпается?
– Вы поднаторели.
То, что неделю назад воспринималось бы как повод для гордости, сейчас чертовски мешало.
Габриэль вцепилась в жестяную лейку, как до того в секатор, в садовые грабли, даже в роскошный, неуместно современный воздуходув, и стала поливать кусты. Она смотрела на них, как смотрела на луну мышь, которую один заносчивый ученый убедил, что без ее внимания луна исчезнет. Только у Габриэль все было наоборот. Она знала, что если моргнет, или отвлечется, или задумается о художественном описании своих действий (подобному этому), то через мгновение обнаружит себя в коридоре с телевизорами, заканчивающую второй пролет.
– Да твою ж… – ударила она по очередной кнопке включения.
Габриэль знала, что не собирает их целиком. Свобода воли возвращалась к ней, едва Ариадна – «Ариадна» – приходила в себя. Тогда Габриэль сразу же все бросала и бежала. Она знала, что ставит рекорд, потому что второй ее половинке это наконец тоже было нужно. Как тогда, в магазине. В тот раз под присмотром Стефана она справилась почти так же быстро, как сейчас, но тогда вокруг хлестала энергия самообмана, ее ярость и океаны, и это Стефан помог перенаправить их. Сейчас Габриэль была одна. Сейчас она не хотела помогать ему. И все равно блестяще справлялась с тем, чтобы быть плохой, пока кто-то хороший, вдавливая педаль акселератора в дважды угнанной тачке, несся делать то, что хотел он.
В очередной раз влетев к Дедалу, Габриэль ничего не сказала. Вместо этого упала на спину, затылком в ворсистый мох, и уставилась на бездну за стеклом. Дедал склонился над ней, но, по правде, над островком фиалок в полуметре от ее щеки.
– Я хоть сколько-то выигрываю времени? – прохрипела Габриэль. – Как быстро он просыпается?
Дедал поднес к фиалкам опрыскиватель. Габриэль повернулась. Он рассеял по лепесткам ограненные капли росы, омыл бархатистые листья посеребренной водою и, выправив из-за плеча Габриэль вьющийся гороховый росток, ответил:
– Каждые семь минут.
Захлопнув пассату, я не шифровался. Во-первых, у меня было четыре минуты до того, как Стефан проснется. Во-вторых, он и так меня ждал, с перерывами на реавторизацию. Да и потом, в котловане неподалеку, освещенном огромными прожекторами, как футбольное поле, в ночную копали экскаваторы – на их фоне мое прибытие звучало скромно.
В национальном парке шла масштабная перестройка. Я вспомнил: ему даже название новое выбирали, через голосование. Но от котлована мой путь лежал в другую сторону, к блоку потрепанных строительных бытовок. Стоя в ряд, с небольшими зазорами, они напоминали списанные вагоны поездов. Везде было темно. Затянутые пластиком окна мутно бликовали. Только в крайнем вагончике горел свет, слабый, но резкий, как от лампочки на голом проводе. Я шумно выдохнул и без стука вошел внутрь.