Стефан сидел на раскладном стуле. Я удивился, увидев его в сознании. Мне казалось, четыре минуты еще не прошли. Откинувшись на спинку, он смотрел в потолок и не то чтобы всем видом демонстрировал, что заждался, – но что-то такое было.
Он заметил меня и выпрямился.
– Идем, – молвил, кивнув на дверь.
Я насторожено отстранился, пропуская его первым. На пластмассовом столике лежали мелкие инструменты и веревка.
Ходил он скверно, прихрамывая. Возможно, не чувствуя одну ногу. Я шел рядом, неприкрыто крутя головой, пытаясь сообразить, откуда за нами могли следить Нимау с феями. Конечно, в темноте шансов заметить их было немного, но…
– Их здесь нет, – сказал Стефан.
Я резко остановился. Он, с огромной неохотой, тоже.
– Что ты сделал? – выдохнул я.
– Ничего. Ты все сам сделал. Для того, кто пытается сократить число жертв, ты слишком нерационален в использовании живого ресурса.
Я дернулся, и даже не к нему, а в приступе удушающей беспомощности. Потому что Стефан продолжил:
– Ники сняли их через пять километров после того, как ты вышел из машины. Они следовали за вами от кирхи. Мог бы догадаться, что использовать против меня же оружие, которое я отложил за ненадобностью, глупо.
Я с трудом подавил подступающий страх. И панику. И чувство вины, которому втиснуться уже было некуда.
– Они мертвы?
– Не знаю. Проверь потом новости. А сейчас идем.
Он завернул за угол. Я уперся ладонями в колени. Так было труднее сорваться на крик. Я прикрыл глаза, глубоко вдохнул, вспомнил, зачем вообще приехал. И, не издав ни звука, снова пошел.
С другой стороны бытовок раскинулась широкая площадка. В тусклом свете подбитого фонаря мне показалось, что это окопы. Геометрически правильные ходы, углубленные в землю, выстилала крупная металлическая сетка. Но часть ходов уже была не ходами. Часть их была тем, что, похолодев, я опознал как свежезалитые бетонные блоки. К этому же умозаключению меня подвел автобетоносмеситель, припаркованный с противоположной стороны. И я понял: фундамент.
Мы стояли у залитого до половины фундамента какого-то здания.
– Здесь слишком низко, – мгновенно среагировал я.
– По-твоему, людей, которых хотят похоронить в бетоне, ставят вертикально?
В моем представлении так оно и было. Стефан издал звук, который можно было определить как смешок чисто по контексту ситуации:
– А говорили, я не дружу с реальностью.
Я прошелся по краю забетонированной части. Заливка казалась свежей и сырой, но что-то внутри меня сразу поняло: это обманчиво. Что-то знало, что бетон уже схватился; да, не до полного застывания, да, еще можно попробовать, но что, что именно пробовать – идти вброд, разбавлять констистенцию, – я не понимал.
Я глянул на Стефана, оставшегося у незалитой части.
– Если никто не должен знать, где ты ее спрятал, зачем показываешь мне?
Он промолчал. Я снова посмотрел на бетономешалку. В конце концов, подумал, подменяя знания физики тем, как ее изображают в кино: без пяти минут поздняя осень – неприятное время для строительства. Температура. Влажность. Всякое такое.
– Ты убьешь меня? – после паузы спросил я.
Стефан молчал.
– И мою контрфункцию?
– Так это устроено.
С края заливки лежал кленовый лист. Его принесло совсем недавно. И я подумал: было бы здорово дотянуться, дернуть за черенок и посмотреть, что окажется в моей руке, а что достанется бетону.
– Ждешь реавторизацию? – спросил Стефан все так же издалека.
Я смотрел на лист и думал только про лист, надеясь, что в моих мыслях вместо ответа на его вопрос, и вопроса на его вопрос, будут лишь желто-красные осенние вихри.
– Что ж, – обронил Стефан. – Ночь длинна.
Я украдкой выдохнул. Он повел плечами. Не выразительно, а как будто замерз. Я знал, что он знал, он знал, что я знал. Смысла блефовать не было, так что я вернулся к нему и спросил прямо:
– Это значит, я не дождусь?
И, потому как за пару мгновений, что мы неподвижно смотрели друг на друга, случилось куда больше, чем казалось со стороны, и все снова изменилось для нас обоих – для нас троих, – я рванул вперед и ударил.
На миллисекунду позже него.
Секундомер начал вычитать: единицы из десятков, время из времени. Руки Габриэль снова принадлежали ей, и, отпрянув от экранов, она измученно протерла лицо. Она не знала, сколько уже повторялась: в том, как, стиснув зубы, ваяла новые сцепки, как, пошатываясь, уходила искать тьму. Неважно, бежала Габриэль или плелась, ей никогда не удавалось накопить сил к следующему кругу. Она не сомневалась, что скоро это аукнется. Возможно, что прямо сейчас.
Едва Габриэль ступила в темноту, темнота дала ей в нос. Буквально. Повалила, смещая плоскости, и приставила что-то металлически холодное ко лбу.
– Завязывай, – вдавила жестко, знакомым жестом и голосом.
– Да без б, – выдохнула Габриэль. – Хоть отдохну.
Темнота ударила металлом, холодом и усталым презрением и поволокла Габриэль далеко-далеко, как волки в народных сказках.
Когда Габриэль открыла глаза, то увидела галерею Охры-Дей. Ну надо же, кисло подумала она, обнаружив себя на стуле с завязанными руками за спиной: все это уже происходило. Но галерея изменилась. Побелка посыпалась со стен, кирпич за ними был полуразбит. От стекших на пол картин остались только уродливые склизкие полосы. Позвонки развалились на мелкокостный прах, и ветер из разлома за спиной Габриэль вился над ним, вырисовывая круги, как в японских садах для медитации. Лишь Ариадна, сидевшая напротив нога на ногу, была неизменно той же. Брезгливо-холодной, посмертно послушной, живее многих живых.
– Бо-о-оже, – протянула Габриэль. – Ты поймала меня. Что же теперь будет. Учитывая, что ты не можешь меня убить.
Ариадна скривилась, как от холодного на больном зубе, который мучил ее целых два года, и толкнула стул Габриэль ногой. Тот резво опрокинулся, словно собачка, подставляющая хозяину живот.
– «Ааа!..» – хотелось бы вскрикнуть мне: ведь ты уронила меня на связанные руки. Но какое счастье – быть чьей-то мыслью. Физически всегда страдает кто-то другой. Теперь понимаю, почему Стефан так долго не высовывался из этого болота.
Ариадна поднялась, подошла к стулу со стороны ножек. Габриэль сделала вид, что уютно устраивается на его прогнутой спинке.
– Давай, – невозмутимо продолжила она. – Пни собаку. А то не все поняли, что ты достойная злодейская подружка, а не жертва обстоятельств.
Ариадна и пнула – дно сиденья. Стул протащился полметра по полу.
– Радикально, – немного удивилась Габриэль.
Ариадна пнула еще раз, и Габриэль, стиснув зубы, втянула носом гулявший по полу сквозняк. Он вдруг оказался теплым, как от сушилки, совсем без дождя. Габриэль вывернула шею, пытаясь заглянуть в разбитую витрину и понять, где же октябрь.
– Я помогу.
Ариадна уперлась ладонями в стул и резко толкнула. Габриэль зажмурилась, а когда проморгалась, поняла: изголовье остановилось у самого разлома. Снаружи пыхало жаром. Младшим братом тех ветров, что на экваторе затмевали солнце пылепесчаной бурей. По разбитой витрине гуляли странные отсветы – как от северного сияния, только в оттенках красного, – но у Габриэль не получалось вывернуться, чтобы увидеть их источник. Зато она видела другое: стекло. Край разлома замутнился и оплавился, как от высокой температуры.
– Раз мы заговорили штампами, – сказала Ариадна, – есть участь хуже смерти.
Габриэль хотела съязвить, но вокруг было слишком много не того, и она предпочла потратить время на попытку разобраться, что Ариадна пытается сделать. Иными словами, на спокойный цивилизованный разговор.
– Хорошо. Понятно. Я вам мешаю. Но такова моя…
Ариадна фыркнула:
– Время чаепитий прошло.
Она толкнула стул, и Габриэль на треть выехала наружу. Она увидела высь, совсем краешек, и та оказалась красной-красной, геометрически неправильной, и высью, и низью, и прочими сторонами, преломляющейся сгибами разверткой. А на этих сгибах, как на балках, на ребрах, кто-то сидел и смотрел. Черный, маленький, множественный.
Наготове.
Габриэль закрыла глаза, выровняла мысли.
– Если хочешь выкинуть меня в открытый космос, я с плохими новостями. Я умею серфить массивы Дедала. А дальше него ты все равно не забросишь.
Конечно, какие-то странные пялящиеся черти не были похожи на местную фауну, но Габриэль не планировала дать себя запугать раньше времени. Она и так делала до фига чужой работы.
– Как думаешь, – молвила Ариадна, – Дедал может сойти с ума?
Она опустилась рядом. Габриэль покосилась на нее и увидела колени в черных атласных брюках, прилежно сведенные, как у первоклассницы. Ариадна сидела, свесив ноги в красную-красную бездну, в которую на треть был выдвинут стул. То есть – сама Габриэль.
– Хольд говорит, наши ментальные неурядицы от прототипности вида, – сообщила она. – Значит – нет. Не может.
Ариадна истончила губы, глядя вдаль:
– Тогда у меня тоже плохие новости.
Краем глаза Габриэль заметила наверху движение. Вкрадчивое, хищническое. Черное на красном.
– Когда Дедал стал оставлять нас в нас, прекратив авторизироваться полностью, что уничтожало личность, он не учел, что информационный метаболизм работает в обе стороны. Конечно, никто из нас не знает того, чего не знает Дедал. Нам нечем делиться. Однако личность – биологический плагин, отвечающий за конгруэнтную настройку и эксплуатацию механизмов, выработанных человеческой психикой в ходе приспособления к окружающей среде. Их вариативность регламентирована генетически. Когда человеку угрожает опасность, он либо бьет, либо бежит, либо замирает. Он не будет танцевать, чтобы спасти свою жизнь… Если только однажды это не спасло ему жизнь. Иногда искажения привычных решений так сильны, что кажутся новыми вариациями. Их-то Дедал и воспринимает как нечто, не дублирующее собственный внеличностный опыт.