Я чувствовал собственный череп. Взрывом его пробило, и в образовавшихся полостях, как в улье, гудели тысячи пчел. Боль раскатывалась за пределы тела. Я видел ее. Радиусом метра в три. Цветные, рябые такие круги.
Я закрыл руками голову, пытаясь удержать ее целой. Но что-то огромное, сильное, властное притягивало ее к себе по кускам. Меня всасывало в него, как дым в вентиляцию. Захлестывало, несло, круговоротило. Как в океане, за которым Ариадна как-то оставила меня. Только теперь на реальной земле.
– Я знал, – прохрипел, чувствуя, что не один, – что будет плохо… Но чтоб хотелось помереть…
– Ариадна лишь часть того, с кем ты стал дубль-функцией, – молвила Габриэль. – Все, что он знает, чем является… Этого слишком много для одномоментного восприятия.
Она стояла рядом, сияя кварцевым песком. Он был на ней везде, вперемешку с солью, на мертвенном лице и насквозь мокрой, отяжелевшей в трижды одежде, что гнула ее к земле, как булыжник на шее. В стекавших по плечам волосах сверкал колотый лед.
– Ты должен идти. – Ее голос дрожал, и все вокруг дрожало. Габриэль взяла себя за плечи, но мы знали, что ей не согреться. – Здесь потоп. Но мы справимся. Теперь у меня много свободного времени. Я защищу тебя, как смогу.
Я перевернулся на спину. Голову попустило. Боль больше не выливалась за границы черепа.
– К тому же… – произнесла Габриэль, глядя вместе со мной в небо, которое было не черным и пустым, а рябым от золотых протяженностей связей, цифр, букв и символов, которые я не понимал, но которые понимали меня, и пока этого было достаточно.
– К тому же, – повторила она, – теперь ты знаешь, что без пяти минут Минотавр может попасть куда угодно, по всему миру. Его останавливают не двери, а обещания. Но все же… Согласись, какие-то замашки неженки у этого лабиринта – для древнего-то сверхсущества.
Я мелко, колко дышал. Теперь я тоже знал. Что лабиринт выбирал из тех, кто сперва сам выбирал Минотавра. Что через стену от нас могли жить люди, видящие из окон Париж, или Москву, или Нью-Йорк. Что существовали комнаты, в которых было хорошо, даже когда плохо, и комнаты, что люди находили, желая умереть. Что ему не нравились антибиотики в проточной воде. Что лаванда помогала ему их перетерпеть. Что Минотавры, тысячелетиями сдерживая обещания, даже самые странные, получали ответы на вселенские вопросы, причины их не разглашать и много-много преданности. Я там и рядом не стоял.
– Это не замашки, – прошептал я. – Он не хочет снова все потерять.
И потому как в этом мы были похожи, я встал и, шатаясь, вернулся в салон.
Это было отделение почты на окраине города. Я нашарил дверь в потемках головной боли, не сам, конечно же, не сам, но и самого меня как такового больше не было.
Стены рябили. Мыслями, волями. Я припал ладонью к их теплу, к успокаивающей древесной фактуре. Пахло лавандой, нагретыми лампами, домом, домом-домом-домом. Переждав новый приступ боли, я плотно закрыл дверь, изнутри совсем не почтовую, взял госпожу М. за руку и изо всех сил, так вежливо и отчаянно, как только умел, подумал о прекрасной итальянской глубинке.
Повсюду висели картины. Дверей не было. Мы быстро шли вперед, и на каждом шагу я думал: где-нибудь поюжнее, пожалуйста. Там, где солнце такое близкое, что его можно коснуться, стоя на цыпочках известняковых крыш. Где дворцы, базилики и будто хрустальное море. Где продают магнитики с витиеватым названием города, прекрасно смотрящиеся на боковой стенке холодильника. Необязательно вот прямо в Бари, но где-нибудь поближе.
Мы завернули за угол, и я увидел дверь. Без колебаний схватился за ручку, громко-громко подумал и потянул.
Это оказалась темная загроможденная комната, вся в белых простынях, очерчивающих старую, как замковые призраки, мебель. Громко тикали напольные часы. Пыль заглушала шаги. Я метнулся к окну, увидел ярко освещенную фонарями дорогу. На доме напротив висела табличка с названием улицы – самом итальянском в своем написании, какое только можно было вообразить.
Я отвернулся. Дверь наружу оказалась в противоположной стороне. Я вернулся к госпоже М., взял за руку и повел на выход, минуя часы и сгорбленных мебельных призраков, клубящуюся темноту по углам и вдоль стен.
Все, что случилось затем, случилось одновременно.
Ариадна, по пояс в воде, зачерпывает океан огромным ведром, переваливает его через подоконник в больничном холле и застывает:
Он здесь.
Габриэль, целиком в воде, выбивает ногой щеколду на запертом окне, и, когда океан вырывается наружу, срывая петли, разбивая раму, унося с собой цветы, и стулья, и подушки, Габриэль обхватывает батарею обеими руками и вздрагивает:
Он здесь.
Я проворачиваю ручку и слышу щелчок, и по тому, как иначе звучат двери в лабиринте, без глухого металлического призвука, я понимаю:
Он здесь.
Пуля, выпущенная со скоростью сто метров в секунду, сжигает мертвые хлопковые волокна, разрывает эпителий, сетку сосудов и нервных проводок, вгрызается, как червь, в двуглавую мышцу на задней поверхности бедра и подтверждает:
Он здесь.
А дверь, вытолкнутая наружу по инерции затухших ста метров в секунду, со скрипом добавляет:
Минут двадцать, если честно.
– Другая дверь была ближе. В старой котельной на трассе. Ты проскочил ее до реавторизации.
Наверное, он не сказал этого на самом деле. Наверное, корчась на полу от боли, и не только физической, я сам ответил себе его издевательски спокойным голосом.
И я знал, что сначала он высвободил ноги.
И я знал, что он добрался до котельной пешком.
И я знал, он зашел в лабиринт, ничуть не таясь, прошел сквозь галерею и как преемник, и как моя дубль-функция, и как тот, кто первым выбрал Минотавра, просто предыдущего, – полный набор, ходи как хочешь. Он зашел в чью-то комнату, взял чужие ножницы, дорезал узлы на запястьях – мы оба знали, они вышли неплохо, – а пистолет еще с кирхи был с ним, дожидался крови в бардачке бетономешалки.
Кое-как перевернувшись на бок, я поднял голову. Стефан подошел, не хромая, прямой и спокойный, и я захлебнулся от обиды, не понимая, как и почему. Если мне больно, если мы дубль-функция…
– Конечно, мне тоже больно, – молвил Стефан, глядя на освещенную фонарями улицу. – Но боль – это интерпретация.
Он позвал госпожу М. и, отвернувшись, сделал шаг обратно в темноту.
Габриэль тоже видела это, в каждом преломлении воды. Она тоже знала, что это конец. Но не как у книжки, потому что с концом нашей истории ничего не закончилось бы. А как у надежд.
Она подошла к Ариадне со спины и молча, вспугнув ее, вытащила из-за пояса пистолет. Ариадна помрачнела, собираясь возразить: ничего не выйдет, он же…
И осеклась, отражая расширенными зрачками обломки айсбергов, плавающих вокруг.
– Не надо, – молвила она. – Должен быть другой способ.
– Это и есть другой способ. Просто не для меня.
Габриэль отвернулась. Ариадна поймала ее за свободную руку. Она не знала, что сказать, как передать свои мысли и чувства таким несовершенным приспособлением, каким вдруг стала человеческая речь. Потому она прибегла к чему-то более однозначному. К тому, что не обманывает, не подлежит интерпретации, не искажается опытом, оптикой и кучей других разделяющих людей вещей.
Ариадна поцеловала Габриэль в щеку.
Долгое время, примерно полстефановского шага, ничего не происходило. Затем Габриэль выдавила:
– Жаль, что без меня он этого не вспомнит.
Ариадна вздохнула, не размыкая объятий:
– Это не для него.
Габриэль заглянула в серо-голубые глаза и в этот раз не увидела холода, заполярья, чужих сумрачных вод. Только простую человеческую усталость. Только ответное прощание.
– Хорошо… – кивнула Габриэль, сжимая пистолет. – Я принимаю этот утешительный приз.
Она коснулась дыханием пряди у чужого виска, отстранилась, закрывая глаза. И, слабо усмехнувшись тому, что темнота не растворила их прекрасную, достойную конца времен картинку, Габриэль резко подогнула колени и ушла под воду с головой.
– Ты быстро.
– Да? Мне казалось, прошли годы.
– Я сделал пять шагов.
Время – не особо рабочая штука. Все происходит либо сейчас, либо никогда. Через тысячелетия, когда люди откажутся от прошлого, усвоив все его уроки, и от будущего, превратив мечты в математику, время станет лучшим человеческим изобретением. Но пока мы стоим друг напротив друга на безмятежном кварцевом пляже, и Стефан выглядит таким, каким я запомнил его в единственную встречу в библиотеке, а я выгляжу таким, каким меньше всего напоминаю себе себя. Иллюзии – такие утомительные штуки.
Но вот, я корчусь на пороге Италии, а Ариадна перекатывает стопу с пятки на носок, уходя прочь, и госпожа М. повторяет за ней, но на деле за чужой безвременной внепространственной волей, которая собрала нас всех здесь.
Но вот я наставляю на Стефана пистолет, который забрал у Ариадны, а он говорит:
– Ты не можешь убить пришедшую извне информацию. Только свое отношение к ней.
Я пожимаю плечами:
– Знаю. Но хотелось, чтобы ты сказал это вслух.
Небо над нами такое высокое, ясное, что видны метеоритные дожди. Шелестом волн дышит спящая планета. Здесь океан не знает ни шторма, ни льда. Здесь так спокойно, что начинаешь верить в вечность.
Я сгибаю локоть, но руку не опускаю. Веду пистолет по траектории, которая Стефана слегка раздражает.
– Это глупо, – говорит он.
Я приставляю пистолет к виску и фыркаю:
– Мы сцеплялись конкретными проводками, конкретными стежками. Да, ни я, ни Дедал уже не можем вскрыть место сцепки, но, если уничтожить сам пограничный массив, подчистую сжечь береговую линию, где мы соприкасаемся, дубль-функции не станет. Тебе нечем будет держаться за меня. Тебе придется вернуться в Ариадну, потому что ты привязан к ее мозгу дольше и больше, чем к моему. И даже если каким-то фантастическим образом тебе удастся снова поднять ее, без дубль-функции, на последнем издыхании микробиома Дедала,