ровели экскурсию по местным достопримечательностям и предложили выбрать обед.
Конференц-зал представлял собой две белые смежные комнаты, в одной из которых полагалось пить кофе у высоких круглых столов, а в другой – сидеть на стульях перед трибуной с выступающими. Но конференция шла уже сорок минут, и с псевдовежливой частью успели расправиться. Часть приглашенных стояла вплотную к трибуне. Подвесные микрофоны над их головами напоминали штандарты. Вторая половина гостей, в траурном монохроме, спокойно рассредоточилась по периметру вдоль стен.
На трибуне стояли трое. Тех, что по краям, я смутно узнавал. Справа держался глава всех обержиновских юристов, слева – психиатр Охры-Дей. Это они находились в двенадцатикомнатном пентхаусе в ночь, когда она покончила с собой. Их лица то и дело мелькали в интернете – вместо фотографий самой Охры-Дей. Ее нигде не было. По крайней мере, крупным планом, в приличном качестве и без широких солнцезащитных очков, которые вместе с черными волосами превращали смазанное поворотом лицо в безвозрастное пятно света.
Взрослого представительного мужчину по центру я видел впервые.
– Невозможно, – сказал психиатр, измученно, как на допросе. – Госпожа Обержин никогда не причинила бы вреда своим детям.
– Насколько показал августинианский благотворительный бал, – живо откликнулась толпа, – заболеванию госпожи Обержин было далеко до ремиссии. Вспомнить хотя бы, как она…
Мужчина в центре мягко поднял руку:
– Это не имеет отношения к дискуссии.
Люди зашепталась. Кто-то хмыкнул.
– Как скажете, господин Бернкастель, – насмешливо покорилась толпа.
Я пригляделся. Сдержанная поза, шелковая проседь в висках и простой официальный костюм. Нет, я по-прежнему не узнавал спокойного, под стать голосу, лица мужчины в центре трибуны, но вот имя…
– Бернкастель… – повторил я, вспоминая. – Слушай, а это не тот, который…
Я обернулся к стоящей рядом Ариадне и чуть не выругался.
– …советник госпожи-старшего-председателя…
Ариадны рядом не было.
Я растерянно огляделся. Лак Бернкастель, точно. О нем поговаривали Минотавр с Мару. Будто бы все дороги к госпоже-старшему-председателю вели через Лака Бернкастеля – энтропа, которого она держала при себе, как в древние-добрые. По крайней мере, официальные дороги: встречи, переговоры и прочее. Неофициально же, я не сомневался, госпожа-старший-председатель могла самостоятельно устроить себе любую встречу. Иначе куда еще могла деться Ариадна?
– Господин Бернкастель, вопрос к вам, – продолжила толпа. – В прессе эту драматическую череду потерь называют не иначе как «Падение дома Обержинов». Меньше чем за сутки не стало целой семьи. Так кому же это по-настоящему выгодно?
Лак Бернкастель снова поднял руку. С таким жестом, наверное, выходят на одичалую лошадь. Толпа замолчала, но это была нехорошая, хищническая тишина. Он тоже молчал. Наверное, считал.
– Вам, – наконец сказал Лак Бернкастель. – Вам это выгоднее, чем нам, господин Бенгель. Остальным желающим могу ответить в индивидуальном порядке.
Наверное, это был не самый правильный ответ, потому что толпа всколыхнулась, раззадоренная. На выступающих посыпались вспышки фотокамер.
– Правда ли, что церебральная аневризма – лишь предлог для операции, под прикрытием которой на Охре-Дей Обержин проводилась неоднозначная в ее состоянии…
– Это не имеет отношения к дискуссии.
– Ян Обержин точь-в-точь повторил карьерный путь своего предшественника, Юрия Пройсса, и нашел не менее трагичный конец. Вам известно, что об этом думают люди, претендующие на кресло в младшем…
– Это не имеет отношения к дискуссии.
– Как вы прокомментируете тот факт, что подчиненные Яна Обержина бойкотируют пресс-конференцию, обвиняя руководство компании в…
– Это не имеет отношения к дискуссии.
– …и в этом тоже, господин Бернкастель. В этом тоже.
Люди у стен следили за трибуной с вялым, почти небрежным интересом. Пожимали плечами, обменивались риторическими комментариями. Кто-то позади меня хмыкнул:
– А помните, как Ян однажды сказал: не люблю, когда из-за нас поднимают много шума…
Я прошелся. От стены до стены. Бросил дежурный взгляд на Лака Бернкастеля и подумал: дети. Никто и правда не говорит про детей.
– Он остался в номере? – услышал я знакомый голос.
Эдлена Скрижальских стояла спиной, у последнего ряда стульев. Высокая, сумрачная, вся в дорогом оттенке серого, с широкими браслетами, похожими на наручи, она смотрела на Лака Бернкастеля и меня не видела точно. Но я рискнул сообщить:
– Да. Перед нашим уходом включил первую часть «Куриц-убийц».
Все так же спиной, энтроп ответила:
– Хорошо. Спасибо.
Я осторожно встал рядом с ней, перевел взгляд на трибуну.
– Уважаемые, – не изменял себе Лак Бернкастель. – Попрошу вас. Все это не имеет отношения к теме нашей встречи.
Так мы душевно помолчали еще пару минут.
– Почему никто не может найти детей? – спросил я.
Эдлена Скрижальских шелохнулась, вероятно, покосившись на меня.
– Разве для Эс-Эйта это проблема? – Я покосился на нее. – Синтропы обозревают огромные массивы данных, у вас есть суперэнтропы, чтобы вычислять по ним. Не лучше было бы просто найти детей?
Не то чтобы я надеялся на ответ, но и промолчать не мог. Я не знал Обержина или его семью, но такие вещи, как чуждость кого-то лично мне, меня в принципе редко останавливали.
Энтроп скрестила руки на груди. Браслеты, сойдясь, издали тихий чистый звон металла.
– Даже если бы лапласы пропустили через себя массивы знаний госпожи-старшего-председателя, как принято делать по глобальным вопросам, это ничего не дало бы. С детьми что-то сделала психически нездоровая мать.
Энтроп по-прежнему смотрела на Лака Бернкастеля. Однако в голосе ее не прибавилось резкости или раздражения, созвучного искреннему совету идти по своим делам. Ну, я и не пошел:
– Проблемы Охры-Дей действительно мешают?
Эдлена Скрижальских повела плечом:
– Разум – инженерное решение. Он математичен по сути. Психические расстройства дезинтегрирует систему стимул – реакция, и одно перестает следовать за другим. Это разрушает причинность, базу для расчетов. Чтобы найти младших Обержинов, нужно считать без данных. Это не наш профиль.
Я помолчал, затем уточнил:
– Что значит считать без данных?
Энтроп тоже помолчала, затем ответила:
– Это значит воображать.
Я оглядел людей перед трибуной, на первый взгляд отличавших от людей по периметру лишь качеством и цветом одежды. Я надеялся, что хотя бы паре из них тонущий камень был важнее кругов на воде.
– Мы знаем, что они живы. Но для системы два незрелых детских разума – ничто. Мартышки. Наблюдатель с созревшей префронтальной корой мог бы помочь, но там, где они сейчас, наблюдателей нет. Они одни. И…
Эдлена Скрижальских хотела сказать что-то еще, но не успела, потому что мы оба услышали голос за спиной:
– Когда у Бернкастеля спросили, кому это по-настоящему выгодно, признаться, я был готов услышать твое имя, Эдлена.
В словах не сквозило ни насмешки, ни враждебности – по правде, я вообще не услышал эмоций, – но энтроп ощетинилась так, будто по ней прошлись гвоздезабивным пистолетом. Я обернулся, догадываясь, что это тот самый претендент, о котором ночью говорил Влад – фаворит госпожи-старшего-председателя. И за нами действительно стоял мужчина. Он был не один. Я посмотрел на его спутницу и ничего не понял.
– После твоего, Роман, – процедила Эдлена Скрижальских.
– Как всегда, – ответил он ровно, констатируя факт. – Только после моего.
Дело было не в нем. То есть еще как в нем. Восемь лет в нем, двадцать одну встречу в нем, – но прямо сейчас меня убил взгляд его спутницы. Он был как у сорвавшего в пропасть альпиниста.
– Миша? – выдохнула Криста, стоя рядом с собственным отцом.
Нет, подумал я. Нет. Ей незачем здесь быть.
Ой ли, донеслось из глубин белых коридоров, ты же сам убедил ее написать ему.
Он был невысок, но гипнотически внушителен, и выглядел как человек, имеющий все. Деньги, власть, шанс и желание тягаться с естественным ходом вещей. Прежде мне казалось, что Криста с мамой были похожи как две капли воды – из-за волос, пружинистых и рыжих, ряби веснушек на лице. Но от отца ей досталось не меньше: поздняя осень во взгляде и профиль, от подбородка до лба. Сходство, выточенное из кости.
– Вы знакомы? – без выражения спросил он.
– Да, – ответила Криста с вызовом. – Это Михаэль, сын военного врача. Я рассказывала.
Ее отец смерил меня равнодушным взглядом:
– О, ты существуешь.
Под локтем он небрежно держал толстую пластиковую папку. Она была цвета дождевика, стекающего по спинке барного стула, цвета мимоз на больничном подоконнике – канареечно, солнечно желтая.
– Я считала, у тебя только сыновья, – донесся голос Эдлены как из-за стены.
– Да, – откликнулся отец Кристы. – Ты считала.
Кажется, она сказала что-то еще. Потому что я увидел протянутую к Кристе руку, и та, поколебавшись, ответила:
– Криста Верлибр.
– Не Гёте?
– Гёте ты посчитала бы правильно.
Ее, подумал я. Это была ее папка. С медицинскими заключениями мамы. В руках отца, претендующего на место Яна Обержина в наблюдательном совете. Но эта цепочка не должна была собраться. Звеньям этим нельзя было соприкасаться. Два мира, в одном из которых мы пытались спасти Минотавра, а в другом Аделине Верлибр требовалась операция, ничто, никак не должно было связывать…
Для нас это по-прежнему торги.
Я видел ее глаза. Как они блестели. Как густо она закрасила черным опухшие веки. Криста простужена, понял я. Температура в пятницу, вспомнил я. Она что-то спрашивает, осознал я – и подал самый ненавистный, ровный, ничего-не-значащий голос:
– Прости, что?
Она принужденно улыбнулась:
– Я спросила, что ты здесь делаешь.
– Мой отец работал с Яном Обержином, – кажется, ответил я.