Криста покосилась на трибуну.
– Он здесь?
Я ответил:
– Нет.
Тогда она спросила:
– А Ариадна?
Я спросил:
– При чем тут Ариадна?
Она сглотнула.
– Ты давно не бываешь один.
До того я слышал все с огромным запозданием, но этот вопрос перезагрузил мой мозг. Может, потому что я действительно вспомнил, при чем тут Ариадна.
– Уже уходишь? – спросила Эдлена Скрижальских.
В небрежном полобороте, придерживая папку за корешок, Роман Гёте смотрел на Лака Бернкастеля. Распустив остальных выступающих, тот подводил итоги. Первые ряды гудели, предвкушая свежие заголовки.
– У меня много работы.
– Сегодня воскресенье.
– У меня много работы в воскресенье, – не сразу ответил Роман Гёте. – Людям есть куда спешить.
Он следил за Лаком Бернкастелем так, будто пытался понять, как тот устроен. Он знает, вдруг понял я, как знал Обержин. О синтропах, энтропах и системе. Иначе зачем ему наблюдательный совет Эс-Эйта. Иначе зачем наблюдательному совету он.
– Ты идёшь? – наконец спросил отец у Кристы.
– Я останусь, – прохрипела она, глядя на меня.
Он покривил рот. Она делала так миллион раз, рассказывая об их встречах.
– Ни к чему. Вина здесь не подадут. Это культурное место.
– Пошел на хрен, – ощетинилась Криста.
Роман Гёте и это принял спокойно. Но я чуял что-то нехорошее в его низкочастотных реакциях. Он отвернулся от нас и сказал – тихо, ровно и все же так, чтобы мы расслышали:
– Вот почему никто не сделает того же для тебя.
– Мне ничего от тебя и не надо! – воскликнула Криста.
– Ты всем так говоришь, получив свое?
Она вздрогнула.
– Тебе ее совсем не жалко?..
– Пока ты просила жалеть только себя.
Он подался к выходу ровно в ту секунду, когда она, крутанувшись на каблуках, была готова совершить гигантскую глупость. Я схватил Кристу за руку до первого звука:
– Не надо.
Ее колотило. Как всегда после него.
– Я же говорила! – сорвался и без того простуженный шепот. – Это я и имела в виду!
Глядя, как Роман Гёте уходит, я сжал ее руку сильнее.
– Тише. Все будет хорошо.
Но, по правде, меня тоже трясло. Я не мог поверить, что ее отцом оказался человек из моего мира. Ведь все эти существа вдоль стен и люди, к ним примкнувшие, не знали сочувствия к слабости, не прощали глупостей за красоту. Их слезы лишь омывали радужку глаза. Их учащенный пульс лишь насыщал кислородом кровь. Они не снисходили до боли в чужом сердце, как до простых людей не снисходили учебники истории. Но Криста…
Криста же…
Она не была к этому готова.
– Идем.
Я потянул ее за руку. Она не поддалась. Тогда я крепко, больно сжал ее, заставив вздрогнуть.
– Все будет хорошо, слышишь?
Криста очнулась, прошаркала мне навстречу. Я посмотрел на ее туфли. Усталые, разбитые, они во всем были не ее, но выше моих сил оказался маленький, ободранный до белого носик.
Я поднял взгляд, дернул Кристу к выходу. Наружу было нельзя, им нельзя было снова встречаться. Тогда, вынырнув из зала, я потянул ее в противоположную от выхода сторону, где коридор, уводя вглубь, раздваивался отполированными дорожками.
Я проворачивал ручки встречавшихся нам дверей, а они не поддавались, и голос Эдлены Скрижальских, куда резче, чем в реальности, все повторял и повторял: смотр подношений. Смотр подношений.
Мама Кристы стала подношением ее отца.
Не знаю, сколько прошло времени, прежде чем нам попался незапертый зал. Просто одна дверь оказалась легкой, как ширма, и мы скользнули за нее, и окунулись в полутьму, похожую на раннее зимнее утро.
Зал оказался холодным, с двумя длинными банкетными столами. Окна были задрапированы римскими шторами, и наружный свет пробивался лишь понизу, стекая молочными лужицами на пол. Криста расцепила наши руки, сделала шаг к столам. Я ждал, когда она спросит, что я делал, почему морозился при ее отце. Но она молчала, и я тоже молчал.
Затем Криста развернулась.
Я видел ее блестящий взгляд, но не мог различить выражения лица. Она подошла и, поколебавшись, ткнулась в меня – всем телом. Я обнял ее, а она меня, и меня объяло волной знакомого, волнующего тепла. Впервые в жизни я хотел поцеловать ее. Но не как девушку, а как… не знаю… как святыню… Как единственного выжившего в кораблекрушении.
– Все будет хорошо, слышишь? – Я знал, что успокаиваю нас обоих. – Хорошо. Мама будет в порядке.
– Там какая-то закрытая программа, – сдавленно объясняла она. – Он сказал… прямо так и сказал… что мы теперь вместо этой мертвой женщины…
– Вместо, – бездумно повторил я.
– Что естественный отбор впервые на нашей стороне… Но он просто ненавидит самоубийц. У него вроде из родителей… кто-то…
Я чувствовал на спине ее горячие ладони. И лоб, уткнувшийся мне в шею. Он пылал. Я шумно выдохнул, пытаясь взять себя в руки.
– Ты… ты видела кого-нибудь? Кому он показывал анализы?
Криста затихла.
– Каким-то женщинам.
– Среди них была женщина по фамилии Кречет? Мерит Кречет.
– Да… вроде бы. Вроде к ней мы поднимались в соседнюю башню… Откуда ты ее знаешь?
– Мой отец… – выдавил я, пытаясь вспомнить, что наговорил ей в конференц-зале. – Он работал с Яном Обержином. Она теперь вместо него.
– То есть… все правда хорошо? В смысле… та женщина сказала, что ее можно госпитализировать уже завтра, а операцию провести в конце недели. Но разве это не слишком быстро? Конечно, у нас есть все нужные им анализы… наверное, каждая клетка ее мозга запечатлена в пяти ракурсах… Но… Все правда хорошо? Нам правда так повезло?
– Конечно. – Я ни на секунду не задумался. – Вы заслужили это.
Криста мотнула головой.
– Он… другого мнения.
– К черту его мнение. Почему ты его вообще слушаешь?
– Потому что в конечном счете относительно меня… он всегда прав.
Я взял ее за плечи и резко отстранил, развернув лицом к тусклому свету. Криста плакала. Безмолвно, не кривясь. Просто по щекам струилась талая вода.
– Твой отец не прав. Потому что, если твой отец прав, значит не права твоя мама. Это так?
– Не знаю…
– Он судит тебя по вещам, которые приняты в его мире. Но ты не принадлежишь его миру. У тебя совершенно другая жизнь. Да, может, ты не подходишь для той работы, которую он считает полезной и нужной его миру, но, черт возьми, он ушел от вас, когда ты была больна, потому что не хотел смотреть, как ты умираешь. Как такой человек вообще может рассуждать о том, что правильно, а что нет?
Я никогда не говорил этого вслух, и потому, наверное, ей больше не от кого было это услышать. Я не считал Романа Гёте трусом, но много ли нужно смелости, чтобы быть здоровым и живым? Если бы он только видел ее там, хоть раз, у старого, похожего на комод пианино, если бы знал, как мало (но много-много, почему так много) нужно тем, кому не суждено повзрослеть. Быть самым храбрым. И конечно, красивым. Знать, что дальше есть что-то еще. Успеть посмотреть тот самый мир, где все живут долго и счастливо и умирают в один день. Где нечего бояться, кроме гроз и малярийных комаров. Мир бескрайний, светлый, полный чудес, экзотических стран и высшей справедливости… пока он снова не развоплотился в девочку за пианино.
– Ты одна из самых сильных людей, которых я встречал, – сказал я.
– Не ври, – выдавила Криста. – Твой отец – военный врач.
– Подловила, – кивнул я, не подумав об этом. – Но ты входишь в первую десятку, честное слово.
Она засмеялась. Потом снова заплакала.
– Миш… Давай сходим куда-нибудь.
– Не могу, – помолчав, ответил я. – У меня дела.
– Я подожду. Хоть до вечера. До завтра. Только соберу маму в больницу, и…
– Нет. Прости. У отца кое-что случилось, и я… я не знаю, чем все закончится. Это очень непросто. Мы…
Криста молча выпуталась из моих рук.
– Прости, – тихо повторил я.
– За что? – очень больно посмеялась она.
– Я не хочу тебя огорчать.
– Ты тут ни при чем.
Я лишь вздохнул.
– Я все время пла́чу. Не могу сдержаться. Сложно контролировать себя, когда вместо мозга полжизни была каша. Он все-таки прав. Как обычно. Я слабая. Бестолочь. Я…
– Криста. Не надо, пожалуйста.
– Ты все время со мной нянчишься. Находишь повод помочь. А у тебя в городе, наверное, уйма других дел и тех, кто тоже хочет побыть с тобой. Я так редко об этом вспоминаю, знаешь… Похоже, я правда думаю только о себе.
Я потянулся к ней, но Криста отвернулась. Прошла вглубь зала, к длинным столам. Так и застыла – черным на темно-сером. Единственной причиной любить ранние зимние утра.
– Я все думаю… эта мертвая женщина… Неужели моя мама будет жить только потому, что кто-то умер?
– Если бы все сложилось иначе, – промолвил я, – твой отец помог бы как-нибудь еще.
Криста судорожно вдохнула.
– Существует большая разница между тем, чтобы жить, когда другие умирают… и жить, потому что они умирают.
Я промолчал. Иногда это помогало. Криста провела пальцами по краю стола.
– Знаешь. Я лежала с одной девочкой. Ну там, в детстве. Я не рассказывала? Она была из верующей семьи. Не помню, правда, чтобы она молилась, но у нее был крестик. Самый простой, палочками, из серебра.
На самом деле, из хирургической стали.
– Она казалась очень сильной. Намного сильнее меня. Я все время смотрела на нее и думала: она точно выживет. У нее была воля. Как в кино, когда люди едят свою руку, чтобы не умереть на необитаемом острове, вот такая. Она уже плохо видела, ничего не могла держать в пальцах. Даже ложку. С ней постоянно кто-нибудь был, кормил… А я все равно думала: это будет она. Не я. Но все случилось наоборот.
– Крис…
– Еще она сомнамбулировала. Знаешь, что это?
Я вздохнул, но все же ответил:
– Когда человек ходит во сне.
Криста, кажется, кивнула.
– Чаще она просто сидела. Разговаривала сама с собой. Но иногда все же вставала и спотыкалась о железные кровати. Такой это был звук… Ужас. Но она никогда, представь, никогда не выходила из палаты, несмотря на открытую дверь. Потому что туда было нельзя. Как она понимала это? Как она во сне все равно контролировала себя? И почему ее огромная сила духа в итоге ни на что не повлияла? Даже сейчас, зная, что наши шансы были неравны, я не могу отделаться от мысли, что я проскочила вперед нее, без очереди… В этот свет, в открытую дверь, куда она так и не вышла. Я просто… как мама теперь… выжила вместо кого-то…