– С наркоманами по-другому никак.
– Известная чуткость наркоторговца.
Виктор поднимает взгляд. Только взгляд. Не интонацию.
– Я не продавал. Только считал.
– Разумеется. – Минотавр кивает. – Хорошо, что деньги не убивают.
– Макс все равно исполнился бы. Он хотел другой жизни, хотел стать кем-то.
– Хотеть без усилий – это мечтать. То есть быть бездельником.
Виктор вдруг понимает, что, обсуждая Макса, они говорят не только о нем. Между строк сквозит то, что никто не хотел бы обсуждать в запертой мансарде, в атмосфере совсем не профилактического допроса, – и Виктору, конечно, хочется расстегнуть верхнюю пуговицу. Он прикидывает: разговаривал ли Минотавр о том, что случилось с его контрфунцией, с кем-нибудь еще? Не вскользь, вербуя подставное лицо за навыки сомнительной ценности (Виктор хочет рассказать про эффект низкой базы, но…) – а так, чтобы по душам?
– Чего ты хочешь?
– Чтобы всех объединяло нечто большее, чем разговоры о контрфункциях. Чтобы у них появился весомый повод шептаться, замолкать и переглядываться за чужой спиной. Мне нужно переживание, порождающее общность.
– Ты хочешь сплотить их против себя?
Минотавр постукивает пальцем по столу. Он только кажется задумчивым. Он не назначал бы встречу, если бы не был уверен в ее исходе.
– Персонификация опасности снижает тревогу. Демонизация оппонента освобождает эмоции. Итогом этого должен стать островок взаимного доверия, который они создадут, объединившись в своих переживаниях. Внутри него они будут делиться чувствами и способами разрядки, каждый в меру своих… приличий, а значит, будут очень, очень друг с другом честны.
Общий враг, знает Виктор по прошлому, мощная командообразующая стратегия. Хочешь мира – готовься к войне (хотя сегодня он готовился только к бухгалтерии). Но Минотавр задает вопрос, на который Виктор всю жизнь отвечал «да», хотя «нет» спасло бы немало юных жизней:
– Ты поможешь им, Виктор? Взглянуть на жизнь под другим углом?
И он подозревает, что теперь все будет наоборот.
Вероятность: шестьдесят два процента.
Куница досыпает бананы в блендер, поливает сверху йогуртом и, зажимая кнопку, хохочет:
– Милый, нет.
Она знает, что Минотавр не советуется. Не только с ней – вообще. Но эти дети – ее дети тоже. Ее тревожные, и печальные, и одинаково безвозрастные сироты, что однажды согласились не существовать. Кто-то снаружи уже сломил их волю. Из-за этого лабиринт получил их тела. Но души – нет уж; за покой их душ Куница поборется хоть с чертом рогатым, хоть с самим Дедалом. Минотавр и близко не стоял к любому из них.
– Лабиринт дает артемисы всем, кто хочет защитить его. – Из-за блендера он вынужден повышать голос. – Но в критической ситуации неумелая защита будет только мешать.
– Кому? – вопрошает Куница, и грохот лезвий на дне коктейльной чаши делает разговор чуть терпимее. – Тебе?
Стол жужжит и вибрирует. Минотавр кладет поверх него ладонь.
– Я не собираюсь вводить воинскую повинность, если ты об этом.
– Но и мысль обучать кого-то стрельбе – не из пакета развлекательных услуг. Такие предложения не возникают на пустом месте. Это всегда кому-то нужно. Ты хочешь лишить покоя их хрупкий мир.
Нержавейка кромсает фрукты на волокна. Йогурт размывает по стенкам чаши. Приливом, отливом. Так проходит минута. Лезвия холостят, но Куница не отжимает кнопку.
Тогда он делает это сам. И как все, к чему Минотавр прикасается, блендер подневольно замирает.
– Разве среди нас остались убийцы? – спрашивает она. – Разве ты не уладил этот… вопрос?
– Артемис – инструмент защиты, – повторяет Минотавр. – Не только от убийц.
– Ты – инструмент защиты. Или признаешь, что однажды не сможешь нас защитить?
Не то чтобы она хотела задеть его – скалу уязвить проще, – но у каждого свой арсенал, инстинктивные методы защиты и нападения. Мелкие лесные звери кусаются. Сумрачные мифические существа молчат. Затем – отворачиваются. Подходят к шкафу и достают бокал. Ставят его на стол, снимают блендер с подставки и, прикладывая салфетку к сливному желобку – похожим жестом людям на парковках зажимают лицо платком, пропитанным хлороформом, – склоняют чашу к бокалу.
– Стеф, – тихо молвит Куница. – Что происходит? К чему ты готовишься?
Густая серо-желтая жижа поднимается к краям. Она напоминает сырое тесто. Куница знает: это не жест услужливого джентльмена. Минотавр не ухаживает за ней. Ведь он молчит, и молчание это – как бетонная плита, что опускается на запертых в пыточной комнате.
– Будет хорошо начать в следующем месяце. – Минотавр отправляет посуду в раковину и уходит.
Глядя ему вслед, Куница жалеет, что больше не заливает в блендер алкоголь.
Вероятность: семьдесят пять процентов.
Ариадна подставляет руку под первый весенний дождь и говорит:
– В нем не осталось ничего человеческого.
Хольд фыркает дымом:
– К лучшему. Как человек Стефан был говном.
Они стоят под козырьком на внутренней парковке и курят. Капли точат носки его любимых ботинок, ее разбитых сапог. Дождь мелкий, как зубчики у молнии, и чертовски ледяной. Такой в сто раз хуже шквального осеннего ливня. Так что Хольду хочется спрятать ее протянутую руку в карман. Его бесит, что Ариадна ведет себя так, будто ничего не чувствует.
– Ну, на любителя, – наконец отвечает она.
– На очень редких любительниц, – добавляет Хольд.
Ариадна косится на него, подносит тлеющую сигарету к губам, но не затягивается. То есть, по его мнению, – безобразно переводит табак.
– Думаешь, Дедал так изменил его? Или то, что случилось с контрфункцией?
Хольд жмет плечами:
– Насрать.
– Не верю.
– И на это тоже.
У Ариадны дергается уголок рта:
– Тогда на что ты злишься?
– Ни на что. – Он сщелкивает пепел. – Это хроническое.
Неопределенно хмыкнув, Ариадна поджимает пальцы и прячет мокрую, всю в некрасивых красных цыпках руку в стеганый подклад. Куртка у Ариадны еще никчемнее, чем сапоги. В прошлой жизни, бесится Хольд, ее как будто одевали на помойке.
– Чем меньше Стефан вывозил реал, – неохотно продолжает он, – тем быстрее в нем умирало человеческое. Это как с деревом. Внутри мертво, а все равно годами стоит. Пока в один прекрасный день не падает, зашибая мать с ребенком.
Ариадна бездумно кивает:
– Образная метафора.
– Это утренние новости.
– Неправда.
Глядите-ка, фыркает Хольд. Он любуется весенним дождем на пару с главным экспертом по правде.
– Ты застала Дику? Новичкам помогала, Куница у нее все переняла.
– Нет. Она уже исчезла, когда я появилась. Слышала, тело так и не нашли.
– Она успела позвонить ему перед тем, как исчезнуть. Он пропустил звонок. Уверен, Костик с Фебой как-то прокололись, они близко общались, вот Дика и исчезла. Добавь к этому смерть Эрнста, единственного, кто не только терпел его драматические закидоны, но и извлекал из них пользу… хотя, тут ты знаешь, ты же так с ним и спелась. Короче, это был вопрос времени – когда Стефан не вывезет быть самим собой.
Ариадна греет руку в куртке и молчит, но Хольд видит: к своему времени у нее те же вопросы.
– То есть это правда, – наконец отзывается она, – Дедала в Минотавре больше, чем в остальных.
– Так он накидывает видовые бонусы. – Хольд пожимает плечами. – Полагаю, это и добило в старине Стефе последние проблески сентиментальности. Он, конечно, всегда был бесчувственным мудаком, но это его прощание с контрфункцией… даже для меня космический уровень.
– Это несчастный случай. Он не мог предугадать, что она так среагирует.
– Выпьет ровно столько отбеливателя, чтобы угодить в коматозный сон, оплачиваемый неизвестным доброжелателем, но не умереть, чтобы достопочтенный Минотавр продолжал быть функцией с дедаловским доступом в систему? Согласен. Ни в чем не зеркалит исчезновение Костика и Фебы.
Хольд ждет, что Ариадна продолжит спорить. Надеется, по правде. У него есть блистательно (в три действия и один звонок другу) добытое доказательство, что Стефан сам списал с баланса свою контрфункцию. Но Ариадна спрашивает:
– Ты не жалеешь, что не стал Минотавром вместо него?
Хольд давится смешком:
– Нет, конечно. Ты как это представляешь?
– Эрнст же как-то представлял…
– Не дури. Ничего он не представлял. Без доступа в систему Минотавр бесполезен, как монархия. Я ничего не мог бы. Дедал просто просрал бы маркер. Эрнст назвал мое имя только ради Стефана, подстраховал кое-чье мечущееся самолюбие его же инквизиторскими принципами. Сама мысль о том, что я буду здесь что-то решать, опаляла его депрессивный внутренний мирок инфернальностью моих будущих указов. Всем девушкам – мини-платья по пятницам. Всем мужикам – девушки в мини-платьях. Я ходил бы в казино с джеком-счастливчиком, делал ставки на родео с твоим чайным каноном и устраивал пикники с любовницами на скатерти-самобранке. А когда мне все наскучило бы, месяца через три, я выпустил бы Нимау. Не через этих, а по-настоящему. Мы отправились бы на Мадагаскар, а потом уничтожили мир. Старина Стеф не мог этого допустить.
Ее нетронутая сигарета рассыпается у Хольда на глазах, но, конечно, не потому что он – отменный выдумщик. К тому же Хольд не уверен, что выдумал все.
– Вот почему я стал бы Минотавром, только если бы эту ослиную жопу сбил грузовик. – Хольд отворачивается и давит окурок о цементный шов между кирпичами. – И вошел бы в историю лабиринта как еще бо́льшая заноза, нежели сейчас. Я ненавидел бы всех вас и себя и не скрывал бы, что сплю и вижу, как сбросить маркер и сбежать. Я был бы жалок.
– Я так не считала бы.
– Я сделал бы все, чтобы ты так считала. Чтобы ты почаще… – Хольд кривится, – говорила с ним обо мне.
Когда он разворачивается, Ариадна смотрит в профиль, неподвижным зрачком в полумесяце серебряной радужки. Наверное. Хольд не уверен. Через секунду ему уже кажется, что это блик.