Я знаю, дело не во мне. Слишком много чести. Это девушка за перегородкой вынудила его отступить. Отвыкший от тишины, без шума и споров за стеной я маюсь совершенно иным видом бессонницы, а по утрам все чаще залипаю на белой двери. Пульс за ней тонок, одна и та же нота. Редкие, редкие капли дождя.
В открытых окнах теплится апрельский полдень, гудят автомобили и над крышами рассекают скворцы, когда я наконец спрашиваю:
– Почему она не просыпается? Она же живая.
Сидя за компьютером, Мару так увлеченно ковыряется вилкой в банке с тунцом, что отвечает машинально:
– Ее мозг считает иначе.
– Почему?
Скрежет гаснет. Вилка замирает. Осознав, что это я, а не с тот, с кем он говорит об этом обычно, Мару аккуратно поднимает взгляд.
– Ариадна была дубль-функцией, но ее партнер погиб.
Мне мало официальной версии. Он видит это, со вздохом отставляет консерву в сторону:
– Она думает, что тоже мертва.
– Почему?
– Из-за того, как умер он. – Мару тянется к смартфону и рассеянно поясняет: – Выстрел в голову. Мгновенная смерть. У нее не было шанса воспринять это иначе.
– Тогда чем вы занимались все это время?
Он снимает блокировку и начинает писать сообщение, и вопрос мой вылетает к птичкам в окно.
– Что ты делаешь? – настораживаюсь я, потому что на Мару это совсем не похоже.
Он вздыхает:
– Минотавр просил сказать, когда ты начнешь задавать вопросы.
– Что? Нет, погоди! Не надо. Я же только…
Но сообщение оказывается таким коротким, не иначе ряд восклицательных знаков, что Мару уже откладывает телефон и повторяет:
– Он просил сказать, когда ты начнешь задавать вопросы, потому что я запретил ему первым говорить с тобой.
– Что? – окончательно теряюсь я.
Мару смотрит на меня и молчит, и в его взгляде я вижу ту покорную печаль, с которой он читает плохие новости в интернете. Он специально ищет их среди мировой политики, рецензий на книги и научных лонгридов – чтобы помнить: наши контрфункции не все могут изменить.
Наконец Мару встает из-за стола. Сегодня я – его плохая новость.
– Электрической активности мозга недостаточно, чтобы Ариадна проснулась и поняла, что жива, – поясняет он мягко, но сдержанно, как не дающий обещаний хирург. – Однако недавно у Минотавра появилась идея. Разбудить ее за чужой счет. Мы пытались подцепить самостоятельно, но ничего не вышло. Несмотря на то, что Ариадна по-прежнему функция Дедала и напрямую связана с системой, технически она в коме. У нее нет психической деятельности.
– А сам Дедал? – пробормотал я. – Разве он, ну, не может что-то сделать? Изнутри?
– Ирония в том, что для Дедала она оптимизирована лучше прочих. Ариадна поддерживает жизнь контрфункции и при этом, скажем так… не способна попасть в неприятности. Это называется нулевой функцией. Так что он не станет нам помогать. Но ты правильно мыслишь. Если бы Дедал кратковременно авторизировался в Ариадне, как в функции, с большой вероятностью это бы засветило ее мозг в системе, и мы смогли бы ее подхватить.
Он заглядывает в смартфон, но ответа нет, и я молюсь, чтобы Минотавр пропустил его сообщение, как миллион других важных вещей в жизни.
– Неужели нет способа уговорить его помочь? – спрашиваю я, когда экран под нашими взглядами гаснет.
Мару неожиданно смеется:
– Ну нет, малыш. Уговоры – все-таки немножко про людей. Тут другое.
Он осторожничает, но все же подходит ко мне:
– Мне непросто это говорить, потому что Ариадна – хорошая девушка. Она принесла много жертв, и было бы кармически честно, если бы кто-то мог ответить ей тем же. Но то, что честно для одного человека, может быть нечестным для другого. Дары богатого и бедного – не одно и то же. Когда ты отдаешь другому то, что ему нужно, а тебе нет, ты можешь спасти жизнь. Но если ты даруешь то, без чего сам не справишься… неспасенных может быть уже двое.
Я понимаю, что он говорит. Не понимаю только, почему мне.
– Если ни вы, ни Дедал не можете ей помочь…
В коридоре распахивается дверь, и тут не надо быть экстрасенсом, чтобы узнать манеру и шаги и вспомнить, что в лабиринте личный визит иногда быстрее звонков. Игнорируя это, Мару кладет руку мне на плечо. Мы как будто прощаемся у отбывающего поезда:
– Твое будущее никуда не делось. Оно наступает каждый раз, когда ты открываешь по утрам глаза. Пожалуйста. Подумай о том, чего ты хочешь. На самом деле. Это будущее может быть целиком твое.
Минотавр врывается в комнату, как всегда, в амплуа стихийного бедствия. Непредсказуемый и целеустремленный, идет к нам, щурясь от заоконного полудня.
– Ты пришел, – говорит мне, не скрывая торжества.
– Я здесь живу, – отвечаю я, но желудок сводит судорогой.
– Брось, дело не в этом, – фыркает Минотавр и вдруг замечает недоеденную банку тунца. – О. Погоди. Еда.
Мару только хмыкает, наблюдая, как Минотавр меняет курс и хватается за его консервы.
– Возьми в холодильнике новую, – советует он.
– Зачем? Мне эта нравится.
– Потому что чужая?
В ответ Минотавр гримасничает, плюхается в компьютерное кресло и за высокой кожаной спинкой прячется от дневного света.
– Он уже в курсе, что мы придумали?
– Ты, – сдержанно улыбается Мару. – Ты придумал.
– Да без разницы. – Минотавр отмахивается вилкой. – В курсе или нет?
– Ну… – Мару смотрит на меня. – Я рассказал Мише, почему у нас ничего не получается. Как нам мог бы помочь Дедал. И почему он этого не сделает.
– В общем, все самое безобидное.
– Подстелил соломки твоему гению.
Соскабливая со стенок банки остатки тунца, Минотавр задумчиво молчит. Потом спрашивает:
– Ты злишься на меня?
Мару кивает:
– Каждый раз как в первый.
– Ого, – удивляется Минотавр. – Это многое объясняет.
Мару смеется и отворачивается, только я вижу: ему вообще не смешно. И думаю: какого черта. Разве Минотавр знает нас? Разве, упрямо обесценивая наш выбор спасти жизни контрфункций, он хочет по-настоящему знать нас?
Консервная банка грохочет о дно мусорки. Минотавр перехватывает вилку, как карандаш, и чертит ею по столу невидимые линии.
– Ты знаешь, что такое дубль-функция?
Я молча пожимаю плечами.
– Знаешь же. Я рассказывал.
– Ты много что рассказывал.
Линии виляют, теперь это волны. На меня Минотавр не смотрит:
– У каждой функции Дедала есть индивидуальный запас прочности. Как у внутреннего органа. А органы, как известно, складываются в организм. Прочность организма превосходит сумму прочности всех органов. Этот эффект называется синергией. Припоминаешь теперь?
Я смотрю на Мару. Он качает головой.
– Когда одна функция погибает, синтроп перераспределяет нагрузку между оставшимися. Это понятно. Но бывает, что функция изнашивается, не погибая, стареет в биологическом смысле слова, и это не откатишь, как бытовое повреждение. Коэффициент полезности опускается ниже единицы, а в этом интервале математика та еще стерва. Функция с коэффициентом ниже единицы тянет ресурсы с других функций и, в целом, потребляет их больше, чем восполняет. Мертвый груз, пила, ампутация.
Вилка добирается до края стола, задумчиво оглядывается по сторонам. Минотавр хмурится так, будто собирается совершить опасный столовый маневр.
– Однако Дедал – существо высокоразвитое. Ампутация для него – дремучее прошлое. Поэтому, когда эффективность какой-то функции опускается ниже критической планки, он спаивает ее с другой функцией, чтобы сделать суперфункцию по собственному подобию. На выходе получается фрактал, потому что дубль-функция – Дедал в миниатюре, включенный в Дедала побольше. При этом количественно он все еще в плюсе. А делается она, не буду томить, путем повторной авторизации. Краткосрочной или, как мы еще называем ее, – сквозной. Как раз то, что нам нужно, чтобы разбудить мозг спящей красавицы.
Минотавр подносит вилку к лицу и задумчиво смотрит сквозь зубчики на перегородку.
– Да. Одну он ее трогать не будет. Сохранение энергии – биологический ва-банк. Но с дубль-функцией – совершенно другое дело. Это высшая биология, всегда эффективно. Два больше двух. Иногда трех. А то и пятнадцати. Спроси у своего опекуна. Он не одну дубль-функцию отстоял перед Минотаврами.
Он кивает на Мару, и тот сухо отвечает:
– Эффективность каждого из партнеров в тех дублях была намного ниже, чем у Миши.
– Зато сколько дел они наворотили вчетвером.
Сейчас Минотавр не такой, каким был в ту ночь. Он сосредоточен и разумен. Он уверен, что все решено.
– Ты хочешь использовать меня, – отчетливо говорю я и слышу, как падает вилка.
– Что, прости? – переспрашивает Минотавр, глядя поочередно то на нее, то на меня.
– Ты собираешься использовать меня, чтобы разбудить эту девушку, – повторяю я. – На остальное тебе плевать.
Он открывает рот. Закрывает. Близоруко щурится, как на незнакомца в конце темного коридора.
– Я предлагаю тебе схватить за жопу естественный ход вещей, а ты мне про использовать? Обратить смерть в жизнь. Воскресить человека. Ау! Разве незнакомая мертвая девочка – не твой типаж?
– Хольд, – одергивает Мару. – Контрфункция – это другое.
– Не спорю. Но разве причина не может быть одна?
– Дубль-функция – на всю жизнь. Они с Ариадной друг друга даже не знают.
– И что? – удивляется Минотавр. – Кристу он тоже не знал. Чем это отличается? Сейчас хотя бы понятны условия.
Мару задерживает дыхание для последнего довода. Самого спокойного и медитативного, самого обдуманного из всех:
– Сейчас все по-другому.
Минотавр не понимает:
– Что – все?
Но Мару молчит, и это большое, значительное молчание уже наполнено ответами, которые Минотавру никогда не нравились.
– Осторожнее, – глухо предостерегает он. – Потому что, если окажется, что дело было лишь в остром состоянии, мы снова будем играть по моим правилам. А этого никто не хочет.
Мару не отвечает. Минотавр встает. Злись, приказываю себе я. Злись, иначе проиграешь.