Энтроп рассеянно перевернул страницу досье:
– Не уверен, что существуют исследования обсуждаемой корреляции. Господин Дедал не предоставляет атрибуты по таким узким вопросам.
– Предсказуемо. – Отец Кристы вернулся к Ольге. – Вот бы все, как Бернкастель, не имели собственного мнения.
– Вы всегда такой невыносимый? – не выдержала она.
– Вопрос, что для вас значит слово «выносить». – Он приподнял руку и поглядел на наручные часы. – Ваш атрибут, госпожа Дедал. Как он называется?
– Это не ваше дело.
– Мы забудем друг о друге, как только выйдем отсюда. Все, что вы скажете, мне негде использовать против вас. Но давайте порассуждаем. ГСП рекомендовала быть непредвзятыми.
Мне по-прежнему беспокоило не-выражение его лица. Он смотрел на Ольгу, только на Ольгу – но так, будто лофт суждено покинуть из них двоих кому-то одному.
– Скажите хотя бы, почему у вас пошла кровь. Дело, несомненно, в атрибуте. – Отец Кристы помолчал, но ответа не было. – Бернкастель. Не поделишься мыслями на этот счет?
Взгляд энтропа остановился посреди строчки. Поколебавшись, он промолвил:
– Кажется, когда-то его использовали для вынесения судебных решений. Одна половина верифицирует чужие слова, другая не позволяет судье лгать самому.
– Прекратите! – вспыхнула Ольга. – Вы не имеете права!
Лак Бернкастель поднял голову, и в искреннем недоумении его промелькнул слабый намек на умиление:
– Мои слова не относятся конкретно к вам. При всем уважении, ваша персонализация атрибута краткосрочна.
Наверное, он пытался быть объективным, но для Ольги у нейтралитета была известная библейская цена.
– Все время говорить правду и вынуждать других делать это, – промолвил Роман Гёте. – Полагаю, у вас немного друзей.
– Оно того стоит, – процедила Ольга.
– Что именно?
– Правда.
– Правда? Или отсутствие лжи?
Ольгу передернуло.
– У меня есть дар. Я вижу несчастных женщин. Из них получаются преданные исполнители.
– Меня не интересует ваше мнение, господин Гёте.
– И все же вы обязаны выслушать его. В правосудии так работает равенство сторон.
Отец Кристы плавно подался вперед. В моей голове завыла аварийная сирена.
– Вы полагаете, что своим давлением не оставляете выбора, кроме как быть честным. Но это говорит только о том, что вы не понимаете природы лжи. Ложь – это реакция. Форма страха, преимущественно. Иногда – попытка легитимизировать нелегитимное, но даже там все диктует острое нежелание что-то терять. Отсутствие лжи – не мысленная чистота и этическая непорочность, как вы себе навоображали, запахнувшись в белое пальто.
Он глядел на Ольгу, как змея, болезненно знакомым оттенком поздней осени. И даже если бы я попросил ее не слушать его, это уже не сработало бы. Я сам слушал его.
– Ваше желание установить правду любым способом созвучно атрибуту лишь на поверхности. В действительности вы не гарант правды, а тайный адепт лжи. Избавив себя от постоянного страха, что вам будут лгать в открытую, вы вынуждаете страх окружающих искать обходные пути. Изощряться. Эволюционировать. Проявляться там, куда вы не смотрите, в том, что вы не спросите. В конце концов, вы защищены только от слов. Не от мыслей и, как наверняка покажет время, не от поступков. Но знаете, у кого еще, госпожа Дедал, есть такая нездоровая тяга к мифологизации правды? У неудачливых матерей. Вот уж у кого высокоморальные обмазывания становятся единственным способом убедить окружающих не совершать их ошибки. Так они получают хоть какую-то иллюзию контроля. Это бьет по самооценке, верно, госпожа Дедал?
– Роман! – изумился Лак Бернкастель. – Ты понимаешь, что гово…
И осекся, увидев лицо Ольги.
Она медленно поднялась. В стиснутых пальцах я заметил папку, которую она точно не собиралась читать.
– Действительно, Бернкастель. – Роман Гёте смотрел на плоды своих усилий с тем же равнодушием, с каким их взрастил. – Такая глупость. У госпожи Дедал не может быть детей. Половое размножение свойственно только людям, синтропы наращивают функции иным способом. Подумать же, что такая высоконравственная, беспорочная женщина могла иметь ребенка еще в человеческой жизни, значит предположить, что она бросила его там же, лишив материнской поддержки и любви, ради, хм, не знаю даже…
Не давая ему закончить, я резко встал:
– Пожалуйста. Давай выйдем.
Ольга меня не слушала. Я на нее не смотрел.
– Пожалуйста, – повторил я и вцепился в ее папку.
Она резко отдернулась. А вот Мерит Кречет не успела:
– Ой!
Я услышал грохот и звук выплеснувшегося на пол кофе. Ольгин стул опрокинулся на спинку. Следом – на стол – полетела папка. Ольга обогнула меня почти на ощупь и молча, взвихряя воздух, устремилась к выходу из лабораторий.
– Матерь божья, – охнула Мерит Кречет. – Роман!
– Я, – он опустил взгляд на часы, – ненавижу лицемеров.
Грохнула дверь. Лак Бернкастель встал, поднял Ольгин стул и задвинул его под стол с неожиданной, безмолвной жесткостью.
Дав Ольге немного форы, я тоже вышел в коридор. Он был пуст и гулок. Стены отражали звук шагов. Я прошел вперед, до поворота к лифтам, и, завернув за угол, увидел знакомую сгорбленную спину.
– Ты как? – остановившись, спросил.
– Уходи, – проскрипела Ольга.
Она стояла, придерживая одну ногу на весу. Я догадывался, что это значило, но, к счастью, в Эс-Эйте были крепкие стены и не было лишних предметов в коридорах.
Звякнули цепочки, спелись звенья. Ольга возвела глаза к потолку.
– Зачем он только назвал мое имя? Зачем издевается?!
– Он не издевается, – вздохнул я. – Минотавр правда считает, что ты подходишь. Все дело в самом отце Кристы. Я уже видел такое. У него так со всеми получается. Даже с энтропами.
– Но ты же спокоен! – взвилась она. – Почти как… Вы… Вы оба как будто не боитесь того, что случится! Если у нас не выйдет разговорить их! Вам как будто…
Ее широкий рот горестно прогнулся. Словом безразлично. Словами все равно. Весь секрет в мышцах лица, мог бы признаться я. В том, как они служат. Твои мышцы, Ольга, заодно с твоими чувствами. А мои – моих умнее.
– Прости, – сказал я. За себя, за Ариадну. За отца своей контрфункции.
Ольга, конечно, поняла это по-своему. Так бывает, если ничего не объяснять.
– Возвращайся, – заржавело выдохнула. – Я скоро приду.
Это значило: разговор окончен. Значило: прочь, прочь. Но каждый раз, когда мы оставляли ее одну, дотлевать в собственном бессилии, я спрашивал себя, правильно ли мы поступаем. Действительно ли лучшее, что можно сделать для человека, проявившего слабость, – не заметить ее?
– С Минотавром все будет хорошо. Мы вернем его.
Я знал, что она знала: я говорил правду.
Я вернулся в лаборатории и еще с порога услышал Ариадну. Она листала папки, задавала вопросы, и Мерит Кречет отвечала на них под равномерный шелест страниц. С Романом Гёте они сидели спиной к двери. Лак Бернкастель – в сосредоточенный профиль. Он смотрел на Ариадну, но, конечно, сразу на всех. Кроме меня. На меня никто не смотрел. Потому я сделал то, что должен был.
Лаборатория привычно вспыхнула: полотном связей, океаном маркеров. Но даже когда они осы́пались, я продолжил видеть ошеломительно много всего. Комната кишела массивами. Идеями. Развертками. В других местах я почти не различал движение информационных потоков, но здесь они сияли как автомобильные фары, сфотографированные с большой выдержкой. Как обращенный в материю свет.
Подложка физического была такой тусклой, что я не сразу вспомнил, зачем активировал уджат. Потом Ариадна сказала: искра.
Сказала:
– Поведенческая стратегия, чаще всего вытесненная…
И по центру отлитой в золоте гениальности я увидел червоточину.
В нее упало зернышко – искра – и, проклюнувшись, пустило черный росток. Я сразу узнал его: боль. Только боль не имела просвета. Совпадение воль, говорила Ариадна, рассыпая все больше зерен. Невозможность разрешения, продолжала она, и оболочки их лопались, высвобождая крошечные, похожие на пальцы стебельки.
Я смотрел на микрокосмос Мерит Кречет и видел многолетнюю плантацию с трудом сдерживаемой боли.
– Второму предикату нужно условие, чтобы разрешиться. Нам неизвестно какое. Но человек остается синхронизирован с атрибутом, пока хочет того же.
– Да, – задумчиво откликнулась ученая. – Я понимаю.
О, она действительно понимала.
– Черт… – простонал я.
Уджат заглох. Лак Бернкастель рассеянно взглянул в мою сторону. Вот поэтому – поэтому! – я терпеть не мог использовать его на людях.
– Можно я вмешаюсь? – безнадежно спросил я, опускаясь на стул.
Ариадна повернулась. Что она увидела: как я собирался с силами. Как не хотел выламывать замки чужих секретов ее бестактными вопросами, что обязательно случилось бы, поделись я увиденным с ней.
Мерит Кречет насмешливо прищурилась. Теперь, зная правду, я не мог не заметить, как умело она маскировала за усмешкой и снобизмом свои истинные чувства.
– Из слов господина Гёте… Я понял, что у вас умер ребенок… Это самое трагическое, что случалось в вашей жизни?
Ученая окаменела. Она не ожидала от меня такого. Но кто вообще ожидал.
– Прошу прощения, – искренне добавил я. – Это правда имеет значение.
Пару секунд ее здесь не было. Затем мы услышали сухое, безличностное:
– Это было очень давно. Но да.
– И для Юрия Пройсса… Гибель его жены и ребенка была самым трагическим событием в жизни?
Мерит Кречет сощурилась. Здесь оказалось больнее.
– А сам как считаешь?
Я заломил себе палец под столом.
– В таком случае… качественное изменение ваших личностей случилось примерно в одно и то же время? Как только появилась искра?
Это звучало как обвинение. Но я знал, что был прав. В одиночку Юрий Пройсс еще мог оказаться жертвой личных депрессий и маний, но две плантации боли, дающие многолетние всходы, не могли быть совпадением. Я знал, что́ видел: мысли об искре ускоряли все процессы в ее микрокосмосе. В ее разуме. В ее жизни.