– Ну, – вздохнула ученая и развела руками. – Что-то вроде.
Она не злилась. Даже, кажется, не была удивлена. В отличие от Романа Гёте.
– И ты туда же? – сухо промолвил он. – Разве человек науки не должен быть выше всей этой чуши про «хочу того, не знаю чего»?
– А тебе никто не говорил, что ты переоцениваешь человеков науки? И потом, сколько мы знакомы, Роман? Восемь? Десять лет?
– Хочешь сказать, в пятьдесят пять придури было меньше? Сомневаюсь. Ты здорова, лиса. Отшиблена на всю голову, и ею же здорова.
Мерит Кречет бросила быстрый взгляд на дверь:
– Сейчас – да.
Ольга не возвращалась. Ученая вздохнула и повернулась к Ариадне:
– То, что ты называешь качественным изменением личности, – совсем не то, чем кажется. Не какое-то там помутнение, не голоса в голове. Я могу повторить миллион раз, под любой формой присяги: ни я, ни мои ребята, ни ваши дети – никто не трогал искру. Ну правда, ну на фига нам вообще это делать, если мы получили бы ее в пятницу просто так? И Юрий… после того, что я рассказала, вы же понимаете – она так и не попала к нему? Тогда, восемь лет назад. Понимаете?
Мы молчали. Кому, как не нам, было понимать.
– Да, он написал предсмертное письмо, признался, что провернул эту историю, чтобы украсть ее, но… Если бы там было яйцо пасхальное, он и его украл бы, понимаете? Это просто дурацкое совпадение. Ставки росли, результатов не было, наблюдательные советы все больше сомневались. Наверное, он решил, что у него получится, что громкий успех оправдает любые издержки. Но если бы в тот день Юрий заполучил искру, он заперся бы, чтобы работать. Лабораторию брали бы штурмом. Ваша дубль-функция сорвала ту перевозку, но то же самое касается и планов Юрия. Это они убили вашего предыдущего Минотавра, они похитили искру. И то, что три года назад история повторилась, лучше всего подтверждает: за этот омут в ответе не черти одной качественно измененной личности.
В ее словах был смысл. Да, не Феба с Константином, а Минотавр сорвал ту перевозку, отдав Ариадне искру. Но если три года назад они повторили попытку, значит тот, кто обратился к ним, знал об их делах с Пройссом.
– Вы, – промолвила Ариадна. – Вы – единственный участник обоих составов. Ваши мотивы искажены предикатом искры.
– Все не так, как ты думаешь.
– Вы не знаете, что я думаю.
– Знаю. Я знаю, кем ты была.
Ариадну это убедило лишь в том, что Минотавр не умел затыкаться.
– Погоди, – попросил я ее. – Понимаю, друг за другом эти заявления звучат странно, но она… Она в порядке. То есть, – я повернулся обратно к ученой, – нет, вы вообще не в порядке. У вас там больно. Очень больно. Вас как будто не лечит время.
Ее лицо вдруг прояснилось.
– Знаешь, очень похоже.
Я чувствовал змеиный взгляд через стол. Он ждал. Он был терпелив, как лежачий камень. Я снова поглядел на дверь. Ольга не возвращалась.
– Расскажите, – попросил я. – Если мы об одном и том же – просто расскажите, как это. Что это. Что вы чувствуете?
Мерит Кречет рассеянно провела рукой по макушке, проверяя очки, которых там не было.
– Гипомания. Бессонница. Я все время хочу что-нибудь сделать. Даже не важно что. Все, что угодно. Я не могу вырубиться, пока не вымотаюсь, как тяговая лошадь. – Ученая вздохнула. – Вообще-то я не думала, что с Юрием у нас было одно и то же, потому что иногда он ложился и умирал, как нормальный, убитый горем человек, а я… Черт, да пока Хольд не рассказал про второй предикат, я считала, что это извращенная деменция какая-то. Что мой мозг дегенерировал в черствую буханку и включил автопилот.
– Хольд… – Я удивленно запнулся. – Минотавр знал?
– Мы не обсуждали в открытую… так, обменялись парочкой мнений. Но да. Он не видел в этом проблемы. По всей видимости, предикат безвреден. Он не гипнотизирует, не мутит воду. Все дело в том, как люди пытаются добиться своего. Полагаю, это как с деньгами. Богатство не портит людей, но оно позволяет порченым людям быть самими собой. С предикатом то же самое.
Люди убивают людей.
– В мире не так много вещей, за которые стоит бороться, но мы все равно придумали миллионы способов борьбы. И каждый делает то, что хочет, и повторит это тысячу раз, был бы ресурс. Мой же ресурс… был утрачен. Безвозвратно. Я просвистела собственную жизнь, отказалась от радости, близких, от нового продолжения, наказывая себя за то, чему не смогла помешать… А ведь так много можно бы сделать… Не ради, а вопреки. Так многого достичь… Но мой самолет несется к земле, уже горит фюзеляж, и скоро меня смоют в унитаз, хотя я, блин, просила о Гималаях. Так что я делаю. Просто делаю. Чиню краны у соседей, готовлю севиче пятью способами, херачу Яну эти докторские и Хольду… делаю, делаю, делаю. Падаю и делаю. Корчусь и делаю. Просыпаюсь и делаю. Не могу уснуть и делаю. Это действительно как у Юрия, и, как Юрий, я жду расплаты, черной хтонической депрессии, которая наконец даст мне повод сигануть с семидесятого этажа – но хрен бы там. Нет мне покоя, пока я хочу того же, чего хочет эта ваша искра.
Господи, конечно. Я медленно откинулся на спинку стула. Дело не в искре – точнее, еще как в искре, тысячу раз в ней. Но качественное изменение личности, о котором шло столько разговоров, происходило не потому, что с искрой было что-то не так. Просто она искала. Просто безнадежный, переживший большую трагедию человек тоже искал. Условие выполнялось, и воля синтропа, сформировавшая атрибут, – эта чертова консольная команда, – наконец запускалась, чтобы тем успокоить их обоих.
Я не сразу услышал, как снова открылась входная дверь.
– Наконец-то. – Роман Гёте скучающе глядел в потолок.
Ольга внесла себя в комнату с обреченностью человека, прибывшего на собственный расстрел. Обойдя стол, она выдвинула стул, поколебавшись, села и только тогда сказала неестественно глухим, упакованным в пупырчатую пленку самообладания голосом:
– Прошу прощения. Что я пропустила?
Я молчал, не глядя на Ариадну. Но сейчас это значило больше, чем любой взгляд, которым я просил бы ее быть на моей стороне.
– Полагаю, Мерит Кречет непричастна к похищению искры, – наконец промолвила она. – Но это не значит, что ей можно доверять.
– Да что ж нас все переоценивают… – хмыкнула Мерит Кречет, потянувшись за кофе Лака Бернкастеля.
Ариадна взяла в руки новую папку и раскрыла ее на последней странице. Я увидел закатанный в глянцевый файлик лист, мятый, но тщательно разглаженный, с рубцами сгибов поперек. Было похоже, что его долго держали сложенным вчетверо.
Ариадна придвинула папку ко мне. Я рассеянно передал ее Ольге.
– Что это?
Я и сам не понял, увидев список. Четыре десятка городов, написанные в столбик от руки. Напротив каждого стояли двузначные цифры.
– Причина конфликта Минотавра с Обержином.
Нью-Йорк – пятьдесят восемь, Барселона – сорок девять. Москва, Новосибирск, и так далее… Я вздрогнул, узнав круглые, как пушечные ядра, цифры и гласные.
– Это его почерк…
– Это города, в которых есть лабиринты. По всему миру.
Я скользнул взглядом вниз-вверх, нашел наш, увидел цифру.
– Это мы… – выдохнула Ольга, глянув туда же. – Сколько нас.
– И наших контрфункций.
Мерит Кречет смотрела на список, не отрываясь.
– Зачем?.. – Ольга поднесла папку к лицу. – Почему? Зачем ему сообщать вам это?
– Что конкретно декомпозирует искра? – спросила Ариадна.
Я перевел взгляд на отца Кристы. Он глядел на нее, неприкрыто выжидая, что по меркам его низкочастотных эмоций, должно быть, означало гигантский интерес. Как будто этот момент был заявлен в программе. Как будто он пришел только ради него.
– Какую часть госпожи-старшего-председателя вы используете как препарат для «Эгиды»? – продолжила Ариадна.
– Чего? – Мне показалось, что я ослышался.
И Ольге, похоже, тоже. И Лаку Бернкастелю.
– Отлично, – выдохнул Роман Гёте. – Не пришлось играть в шарады.
Я уставился на цифры, пытаясь разглядеть в них то, что увидела Ариадна.
– Полагаю, семьдесят лет декомпозиции ядром-тау навели госпожу-старшего-председателя на вариации в рамках одного подхода. Искра декомпозирует ее ткани до препарата для импланта. Учитывая место имплантации, допущу, что это мозговое вещество. Декомпозируя, искра оставляет мозг госпожи-старшего-председателя условно целым, а значит, живым. Все то же самое, что с ядром-тау. Те, кому вживляется имплант, получают ее присутствие в качестве бонуса. Вы распределяете ее мозг на несколько человеческих тел… Иными словами, делаете ей функции.
– Гибрид, – мгновенно среагировала Мерит Кречет, – не цель, а средство. Ее клетки – единственный способ заставить атра-каотику-сумму привиться нужным образом.
Роман Гёте поднял раскрытую ладонь:
– Давай я. Здесь стоит быть убедительным.
Лак Бернкастель смотрел на них обоих без проблеска прежней любезности.
– Ты знал? – спросил он.
– А ты нет? – Отец Кристы не потрудился удивиться. – Уникальный в своем роде специалист по катастрофам, ты здесь, чтобы засвидетельствовать безопасность импланта перед наблюдательными советами. Все.
На это Лак Бернкастель удивился сразу за двоих:
– Безопасность? Вы искусственно наращиваете ей функции. Как вы собираетесь доказать, что расширение массивов, в которых она имеет административные права, есть научное благо, а не захват власти? Это же не просчитываемо. Так еще никто не делал.
– Обержин, – перебил Роман Гёте. – Охра-Дей Обержин ходила перед твоим носом несколько недель, Бернкастель, давая лапласам время и данные для расчетов. По сути, «Эгида» – атрибут ГСП, который, благодаря многолетним исследованиям Пройсса и Обержина, мы сможем производить не в единственном экземпляре. И то, что ты ничего не видишь, означает, что не происходит ничего катастрофического. «Эгида» – не черный лебедь. Самая обычная наука.
– К тому же, – поспешно добавила Мерит Кречет, – Дедал делает то же самое.
– Никто не знает, что делает Дедал, – молвила Ариадна. – Все только знают, как это выглядит.