– Ты пожалешь, – мстительно прошипела Габриэль. – Ты не знаешь, как все устроено. Ты не справишься, потому что без меня тебе не с чем будет справляться.
– Делай, – ответил я.
И отвернулся, не желая запоминать некрасивого, не ее, в общем-то, лица.
Габриэль крадет помаду у припозднившихся гостей. Никто не пьян, почти, но родители думают, что мы спим, и запирают в самой отдаленной комнате свет, добрый смех и чудесную тихую музыку. Они не хотят, чтобы мы слышали их. А потому они не слышат нас.
В общем, Габриэль ищет в чужих сумках сигареты, а находит помаду, ярко-красную, как мак. Она густо мажется ею, глядя в полированную дверцу гардероба, прячет в карман куртки, наброшенной поверх ночной рубашки, и спрашивает у отражения:
– Я похожа на взрослую?
– Очень, – отвечаю я вместо него.
Причина, почему я тоже стою здесь, в куртке, позволяя всему этому случаться, – как обычно, страх. Она ходит во сне почти год и запрещает мне рассказывать об этом родителям, потому что (поясняет она, разбирая ночную косу на длинные волнистые потоки) они скажут, что она недостаточно усердна в молении, и, в общем-то, будут правы. Поэтому я не сплю, когда не спит она, и даже когда она спит, тоже не всегда засыпаю. Я боюсь за нее. За то, куда она ходит. За то, что́ говорит, когда ходит. За то, что иногда во сне она перестает дышать, и тогда мне приходится ее будить – звать, просить, иногда умолять проснуться. Вот почему уже почти год после полуночи я перебираюсь в ее постель. Так я всегда знаю, как она и где.
Мы выходим на балкон, он общий с соседями, оттуда перебираемся на пожарную лестницу и поднимаемся на крышу. В выемке кирпичной стены сыреет коробок спичек, и, так как у папиных гостей не оказалось сигарет, Габриэль берет его, садится на край и начинать жечь вхолостую.
– Я люблю тебя, – говорит она, роняя спичку в темноту.
– Я тоже тебя люблю, – отвечаю я, когда та исчезает.
Сестра зажигает еще одну, подносит к глазам, и огонь наполняет ее бессонный взгляд и спускается к бесстрашным пальцам.
– Хочешь, покажу фокус? – спрашивает Габриэль.
Она ждет, когда спичка сгорит до середины, наклоняет, подгоняя огонь. Пламя ползет по древку, высвобождая головешку – черную, мертвую, – и сестра перехватывает за нее и ждет, когда сгорит основание. Все, что остается, жалобно скрюченный остов, сестра кладет на ладонь, накрывает сверху другой и крепко, молитвенно сжимает.
– Смотри, – подносит она руки к моим рукам и разъединяет ладони.
Теперь их две. Две косточки-спички. Две угольных борозды в ее глубоких ладонях: одна продолжает другую даже на расстоянии. Я провожу пальцем по сожженной спичке. Она теплая, и выпуклая, и мажет золой, я глажу ее, как крошечную птичку по спинке. Но в конечном счете, и нам обоим это очевидно, я глажу ладонь своей сестры.
Тогда Габриэль спрашивает:
– Что самое первое ты помнишь в жизни?
Я думаю и вспоминаю, но оно как-то не вспоминается:
– Не знаю. Наверное, как Пушик уронил елку. О… И календарь с козлятами на кухне. Только я не знаю, когда это было.
– Давно, – считает сестра. – Тебе было пять.
Над столом теперь висят ангелы. У них красивые сияющие лица и раскрытая бронзовая книга, одна на троих. Пушика отдали соседям. Он все время выл и скреб пороги, тревожа близняшек – крошечных, в плюшевых конвертиках одеял.
– А ты? – тихо спрашиваю я, потому что она близко и глядит мне в глаза.
– Как ты появился, – шепчет Габриэль.
– Обалдеть… – Я считаю. – Ты помнишь, что было в три года? Разве так бывает?
Сестра держит меня за руки, а я держу ее, и эта близость, ее красные губы так беспощадны в своей дневной невосполнимости, что сейчас не оставляют места для страха, вопросов и глухой придонной вины. Затем Габриэль прижимается к моему уху и дыханием заглушает все разом:
– Когда ты появился, мне тоже было пять.
Это происходит одновременно. Шарлотта отключает телефон. Габриэль рассказывает правду. Я стою в заполненном картинками коридоре. Ариадна лежит на полу. С точки зрения вселенной человеческая жизнь вообще страшно одномоментная штука, и в ней нет ни прошлого, ни будущего. Все случается либо сегодня, либо никогда.
И вот что случается сегодня.
Шарлотта убирает руку. Я открываю глаза. Все по-прежнему цветет большими, наплывающими друг на друга пятнами, разводами вещей, и прежде, чем я думаю, что это хорошая идея (потому что плохая, очень-очень плохая идея), включается уджат.
Он выправляет контуры. Он возвращает формы. Он как будто меняет местами чертеж и заливку, и поверх внутреннего наполнения предметов я вижу тонкие сусальные эскизы. Еще я вижу буквы, цифры, раскручивающиеся спирали информации, последние секунды разговора Шарлотты с Мару.
Она швыряет априкот об пол. Сестра держит меня за руки:
– Ты знал, что доктор Фольц сказал маме, что у нее не может быть детей? Они только и делают, что вспоминают об этом, думая, что мы не слышим. Он вместо лекарств насоветовал ей постичь смысл испытания и пройти его, чтобы исполнить волю господа. Но у господа вечные недомолвки по этой части, знаешь, так что они сначала мелочились. Все эти пожертвования, бесплатные обеды для ночлежек… Как я поняла, все начиналось с них… Но это потому что они втайне надеялись. На эти стремные фоточки из пуза. На свои собственные конвертики. А потом, кажется, поняли, что бога не провести всей этой мишурой. И отчаялись по-настоящему.
Правда наполняет витрины снизу вверх. Равномерно, как вода, распределяется по нижнему ряду телевизоров, затапливая мою единственную поездку в летний лагерь, восьмой день рождения, три занятия в детском хоре.
Ариадна лежит на полу.
Шарлотта замечает уджат. Я не скрываю, что копаюсь в истлевающем ворохе ее мыслей. Я сделал свой выбор и теперь должен выжать из него по полной.
– Он прав, – хриплю. – Тебе не уйти.
– Уйти. – Шарлотта поводит плечами.
Я выдыхаю звук, надеясь, что он хоть капельку похож на протест.
– Уйти, – повторяет она, мягко касаясь моей щеки. – Если найду, чем их занять вместо себя.
Габриэль тоже придвигается. Наши пальцы перепачканы золой. Город за краем крыши мерцает великолепным, краснокирпичным равнодушием.
– Это было зимой. Они ушли на блошку за стульями, а принесли тебя. Вот так просто, прикинь? Будто ты прилагался к стулу, как чехол. Доктор Фольц осмотрел тебя и сказал, что тебе около двух и что, скорее всего, у тебя будут задержки в развитии. Они не расстроились. Мне кажется, они этого хотели. Чтобы с тобой было еще тяжелее, чем со мной. Они искали страданий и трудностей. Такова была их сделка с богом.
В коридоры возвращаются звуки. Один голос заменяет собой десятки других, тепло, и доброта, и любовь которых были придуманы. Правда заполняет второй ряд телевизоров.
Ариадна лежит на полу.
Шарлотта хочет закончить начатое, но это не имеет значения. Я смотрю глубже. Я ищу. Я должен знать, куда она сбежит, что будет делать дальше.
Шарлотта думает: не разочаровывайся во мне, не смей, слышишь? Это похоже на молитву. Она остается без ответа.
Шарлотта злится: это не я, ты же видишь, не я все испортила. Этим она оправдывается, склоняясь надо мной.
Шарлотта помнит: я умру за тебя. Это ее план до конца недели. Уворачиваясь от руки, я цепляюсь за эту мысль, разворачиваю в обратном направлении, как туго скрученную струну, и ищу засечки причинно-следственных связей – решений, приведших ее сюда.
– Я ненавидела тебя, – шепчет Габриэль. – Когда они не видели, я тебя щипала, и тыкала, и даже резала несколько раз. Но ты не реагировал. Ты был в своем мире, внутри этой задержки в развитии, и за это я даже думала тебя убить. Потому что ты отнял у меня неведение. Потому что, когда они принесли тебя вот так, как котенка в газетке, я вдруг поняла, что им не впервой. И ночные кошмары, от которых я отмаливалась по четыре часа в день… Я поняла, что они реальны. Они говорили, что на все воля господа, но благодаря тебе я вспомнила – на все воля людей. Я ненавидела тебя годами, так крепко, что у меня не оставалось сил даже на кошмары. Пока однажды не проснулась и не поняла, что ты, пусть и с этим ненастоящим именем, и со своей святой убежденностью, что мы в порядке, ты – единственное настоящее, что у меня есть.
Коридоры вибрируют, наполняясь электричеством. Шаровые молнии плывут, как буйки. Самообман – мозаика тысячи кусочков со сглаженными углами и проигнорированными мелочами, и нужно по-настоящему много душевных сил, чтобы сцепить намертво то, что не имеет логических связей.
Сегодня они нужны мне все.
– Мы всего лишь отработанное благодеяние, – целует меня Габриэль. – Два добрых поступка в рамках сделки с богом. – (Я целую ее в ответ.) – И не важно, кому они врут, нам, себе или ему, говоря, что любят нас так же. Они любили нас от отчаяния, а их будут любить от любви. Сделка закрыта. Теперь у этой семьи новая жизнь и долгожданные, здоровые ангелочки, у которых не будет ни кошмаров, ни задержек в развитии. В конце концов, они и правда как две зефирки, да? Я бы любила их, если бы не хотела придушить.
Шарлотта вскрикивает. Мне удается ее укусить, хотя, конечно, это сильно сказано. Убрав пальцы от глаза, она вцепляется мне в шею обломанными ногтями и улыбается: нежно, бесчеловечно. Я не дергаюсь. Я терплю. Я послушно смотрю в ответ – и наконец вижу.
Она планирует спрятаться там, где ее никто не найдет. Она верит на слово, что есть такое место. Две искры у нее, остальные – не ее часть плана. Третья – ядро-тау, с ним все понятно, а вот последняя… Я знаю, где она. Я знаю, что, если долго идти по коридорам лабиринта, не там, где обычно, а через гончарные мастерские и библиотеки, сквозь янтарные комнаты и убранства разрушенных храмов, можно прийти в коридоры хранилища. И я знаю, что нужно пройти двенадцать каменных стеллажей с атрибутами, чутко дремлющими в ожидании созвучной воли, чтобы выйти к небольшой нише, в которой столь же чутко дремлет пыточный стул. С телом, восседающим на нем, он напоминает трон. Я знаю, что тело не дышит четыреста лет, но в пробитой груди его живет дивный новый мир. Я знаю, что последняя искра тоже внутри, как всегда была, как три другие были, пока инородная пассионарность, занозившая их, не стала инструментом в перекраивании фундаментальных физических законов. Я знаю, что приду за ней последней. Я знаю, с ней не будет проблем.