Мужчина берет следующую книгу, листает, откладывает. Так повторяется еще несколько раз. Я молча наблюдаю за тем, как он переправляет одну стопку в другую, пока наконец не останавливается на плотной книжке в толстой обложке из кожи. Она похожа на старинный дневник. С вложениями и вклейками, я даже вижу маленькие кусочки плотно исписанных бумажек, когда мужчина отгибает их, заглядывая под. Он берет книгу и отворачивается. В стороне от стола стоит диван с клетчатым пледом, перекинутым через спинку. У подлокотника – еще один стол. На нем я вдруг замечаю большую белую коробку с крышкой и оттопыренным, как у самолета, крылом, но не сразу понимаю, что́ это. Мужчина кладет книжку под крышку. До меня доносится тихое пиканье, и, только когда внутри коробки все приходит в движение, а на крыло выезжает лист бумаги, я понимаю, что это. Копировальный аппарат.
Мужчина молча прессует страницу за страницей. Я решаю подняться на второй этаж. Приставная лестница кажется надежной, но я рассеянно вожу ее туда-сюда по рельсе. Я думаю о прогале между перилами наверху, в который нужно попасть, чтобы забраться, но на самом деле – о том, как ворочаются внутренности белой коробки копира. Пик-пик, стук, шорох. Пик-пик, стук. Стук.
Поднявшись, я брожу по галерее. Наверху вечереет быстрее. Я хожу туда-сюда, включаю торшеры. Столов здесь нет, только диваны спинками к перилам, и на каждом лежит квадратно сложенный плед. От них знакомо пахнет шерстью (тепло) и маслянистой лавандой (как из аптечки). Здесь можно спать, думаю я. Здесь можно жить, понимаю я. Здесь можно провести всю оставшуюся жизнь, читая книги, изучая карты, наблюдая каталонские закаты, и за такое сложно будет осудить.
Сидя на диване, я созерцаю поднебесную стену из книг, как вдруг чувствую запах горелого. Это неприятная, почти химическая вонь, не имеющая ничего общего с камином или лесным костром. Я вздергиваюсь, перегибаясь через спинку дивана. Огонь в библиотеке – это к беде.
Мужчина стоит у окна. На вытянутой руке он держит стопку горящих листов. Бумага, чернея, стекает в мусорное ведро. Когда пламя касается руки, мужчина отпускает листы, и они опадают всполохами – чистым огнем. Ведро горит. Мужчина берет с подоконника стакан и заливает его. Вода прибивает огонь ко дну, и сверху я вижу, как в закоптившихся стенках умирают последние искры.
Мужчина берет ведро и куда-то уходит с ним, и возвращается тоже с ним – минут через десять. К тому моменту запах выветривается. Небо затягивает сизой дымкой подступающих сумерек. Я читаю. Он перекладывает книги. Я читаю. Он копирует и сжигает. Мы не разговариваем, будто привидения из разных эпох, – просто делим одно место смерти. По крайней мере, до следующего утра.
Обнаружив меня, спускающегося со второго этажа, мужчина удивлен. Как будто остаться здесь труднее, чем попасть. Утро прохладное, непрозрачное, влажное. Из ведра опять тянет черным едким дымом и гарью свежесожженных чернил.
– Что вы делаете? – я щурюсь на небо за его спиной.
Конкретно сейчас он стоит у окна и льет воду из высокого стеклянного кувшина. Брызги глухо барабанят о жестяное дно.
– В том числе, – молвит он, – я делаю то, что ты видишь.
Но я вижу только стопки книг и копировальный аппарат, огонь и воду, а здесь явно происходит что-то еще.
– Вы делаете копии некоторых книг. Потом сжигаете их.
– В том числе, – повторяет он.
Я смотрю на него. Он смотрит на меня. Сегодня мы внимательнее друг к другу. Мужчина отставляет кувшин и переходит к другому окну. Оно занавешено плотным пасмурным утром, и оттого на улице тихо, как в лесу. Мужчина останавливается, вытаскивает из кармана пачку, а из нее сигарету, а еще дешевую красную зажигалку. Тогда я начинаю понимать.
У кувшина тоже лежит зажигалка. Большая, прямоугольная, с тяжелой бронзовой крышкой, и я знаю, она открывается с сухим щелчком, а захлопывается с гулким, раскатистым эхом. Я слышал это три минуты назад.
В общем, мужчина закуривает простой и красной, а я смотрю на роскошную и металлическую, и до меня медленно доходит, что происходит. Я слышал о ней. Я слышал о нем. Но этого так мало (на самом деле – пугающе много), что уджат откликается прежде, чем я успеваю подумать об осторожности.
– Канопус, – вижу я.
– Уджат, – видит мужчина.
В упор его атрибут – как раскаленное солнце. Глядеть на него физически больно, и я поспешно смаргиваю исходный код настоящего и потрясенно жду возвращения любого цвета, кроме золотого.
– Я знаю, кто вы.
Мужчина сщелкивает пепел.
– Взаимно.
Удивляться нечему. Меня знают все. Я же «ребенок», «тот, кто не должен быть здесь». И тот, кем «окей, я сам займусь, объясню, что к чему». И тот, кто «много нудит», напоминая о невыполненных обещаниях.
– Я думал об уджате. – Мужчина перегибается через подоконник и смотрит вниз, будто оценивая высоту. – Но с канопусом качество получаемой информации не зависит от собственных когнитивных способностей.
– Но вы же… Вы уничтожаете то, что хотите знать.
– Ничто так не ограничивает информацию, как носитель.
Я снова смотрю на его атрибут. Минотавр говорил, когда-то им жглись города, библиотеки, да что там – даже люди (после смерти в основном). Еще он говорил: этот козлина только прикидывается. Говорил: да кто поверит, что он на все забил? Минотавр повторял: он параноик, он деспот, рано или поздно он кого-нибудь убьет, и, конечно, я верил каждому его слову – но ради бога… Минотавр только и делает, что говорит.
Мужчина тушит окурок в кувшине.
– Это место не решит твою проблему, – говорит он.
– Я вам мешаю? – интересуюсь я.
Он издает странный звук, похожий на смешок, но лицо вообще ничего не выражает.
– Пока нет.
Я киваю:
– Хорошо.
И отворачиваюсь, потому что, кроме как ложью, этот разговор не продолжить.
Мужчина молча возвращается к делам. На столе новая стопка книг, высокая, красиво винтовая, а вчерашние исчезли где-то в темноте задверного хранилища. Я правда не собираюсь мешать, потому что знаю, кто он, потому что он первым пришел сюда; потому что (в конце-то концов) это неприлично. Редких древних книг, которые мы способны прочитать, хватит нам обоим – на долгие-долгие дни.
Ближе к вечеру я дремлю наверху, подложив под голову бархатный томик, и сквозь тревожный шелест сна до меня доносится:
– Эй.
Я открываю глаза. Вижу шкаф, омытый бронзовым светом торшеров. Вижу подступающую, съедающую углы тьму, а больше ничего. Мой призрачный сосед не похож на человека, который может сказать «эй», опустив пренебрежительное «ты» или что похуже, так что я полагаю, что мне показалось. И снова слышу:
– Эй.
В качестве подтверждения реальности себя он добавляет:
– Ты еще тут?
Я выпрямляюсь, забираюсь на спинку дивана и гляжу вниз. Мужчина стоит ровно подо мной, хотя второй этаж огромен, и диванов тут хватило бы на школьный класс. Я мог быть где угодно.
Внизу темнее, чем наверху, окна синие-синие, сумраком подбит его ярко освещенный стол. Белое пятно копира плывет в воздухе. Мужчина неуловимо щурится, глядя на меня против верхнего света.
– Ты голоден?
Я изумленно молчу. Я почти готов спросить, какая разница, но, к счастью, он минует виток моих глупых вопросов и поясняет:
– Мне нечем тебя кормить.
– А. Спасибо. Я не ем.
Он молчит, затем сдержанно уточняет:
– Почему?
– Не хочу, – с осторожностью отвечаю, но, кажется, мужчина ждет чего-то конкретного, и я рассеянно добавляю: – На ночь есть вредно. Или типа того. А около полудня у меня все равно откат.
Он скрещивает руки на груди и с неожиданной холодностью уточняет:
– Сам придумал или кто подсказал?
Между нами этаж, но я чувствую, как тяжелеет его настроение. Я знаю, кого он имеет в виду, и чувствую, как сквозь меня проходит чужой многолетний диалог, полный злобы и открытой враждебности. Он параноик, фырчит Минотавр. Он деспот. Он кого-нибудь убьет…
Может быть, отвечает мужчина взглядом, полным ледяного презрения. Но точно не заморю голодом, и не ребенка.
Это уже слишком. Я молча сползаю со спинки и натягиваю на себя плед.
– Послушай, – доносится снизу прежний спокойный голос. – Ты не выглядишь на свой возраст. И не будешь, если продолжишь так себя вести. Организму нужен ресурс, чтобы доразвиться. Много энергии, сверх нормы. В противном случае Дедал законсервирует тебя в таком виде на всю жизнь. Тогда не жди серьезного отношения ни от контрфункции, ни от остальных.
Я смотрю на книжный шкаф и не знаю, что делать. Отстаньте, думаю. Это не ваше дело. А сам спрашиваю:
– Откуда вы знаете, сколько мне лет?
– Посчитал, – отвечает мужчина, а после паузы уточняет: – Сейчас июнь?
– Август.
– Некритично. День рождения у тебя все равно в декабре.
Я смотрю и смотрю, и ничего не вижу. Все корешки как пустые.
– Ну да.
Пусть остается в декабре.
Всю следующую ночь идет дождь, но ветра нет, а потому темнота в окнах задумчива и по-летнему тепла. Я сижу в прогале перил, катаю пятку по жердочке лестницы и смотрю на созвездия городских огней. Кажется, мерцая, свет играет музыку. Вывески – гулко, окна – тонко. Получается что-то вроде сонаты номер четырнадцать: темное, в дрожащих бликах полотно.
Мужчины нет. На столе лежит новая партия книг, обтянутых черным, на застежках, а сам он где-то в глубине книжных шкафов. Он уже не раз исчезал в хранилищах, возвращаясь то с чистой бумагой, то с вымытым ведром, так что, думаю, внутри библиотеки есть что-то еще. Может, целые комнаты чего-то еще. Но проходит час, и, кажется, два, огни редеют, дождь усиливается. Мужчины нет.
Тогда я спускаюсь.
Свет горит только над его столом. Он горит здесь и днем – да, наверное, круглые сутки, – так что по ночам стол сам уже может испускать тепло и светиться. Дерево гретое, шершавое, в глубоких щербинках истории. Я гляжу сквозь уджат. Отпечатки книг лежат друг на друге ковром, словно опавшие листья. Только правда оставляет такие четкие следы.