– Свалите. – Я уперся ладонями в барную стойку.
Фей было четверо. Они сидели на углу, как попугаи на ветке, сомкнувшись длинными цветастыми боками. Я узнал блондинку по центру с прической-безе. Криста сидела рядом. Впрочем, от сидела там был только стул.
– Вот это кого-то попутало! – фыркнула крайняя из фей, вся в блестках и бахроме. – Чеши-ка, школьничек, пока не огреб.
Но блондинка широко ухмыльнулась и толкнула Кристу плечом:
– Крыся, ты его знаешь?
Меня передернуло:
– Не смей называть ее так.
Фея сощурилась и затянула, как ножом по стеклу:
– Кры-ы-ыся…
Приподнявшись на локтях, Криста посмотрела на меня и не то чтобы увидела. В ее мутных, густо затушеванных глазах не было ни проблеска сознания. Где она. Кто я. Что у нее спрашивают.
– По-твоему, я спустился сюда, чтобы вас поуговаривать?! – рявкнул я, пытаясь перекричать музыку.
Фея поиграла голыми плечами:
– Я думала, в туалет!
Оттолкнувшись от стойки, я поднял голову и посмотрел на балконы. Я догадывался, что Русалка продолжает следить за мной по ту сторону тонированного стекла. Эти четверо были ее постскриптумом.
– Если вы не уйдете, я вернусь туда! Но если я вернусь, Русалка не получит того, что хочет! Это я вам обещаю!
Все, кроме блондинки, проследили за моим взглядом и насмешки подрастеряли в калибре. Феи сверились друг с другом. Криста наконец увидела меня и теперь пыталась проморгать, порхая ресницами, как археологической кисточкой по тонкокостной реальности. Вскоре ее губы разошлись в беззвучном, но выпуклом:
– Вау.
– Вау, – согласился я.
Криста сонно потерла глаза. На щеках порохом осела косметика.
– Ладно, Крысь, мы фоткаться! – Блондинка стекла со стула. – Как нащебечешься, найди нас! Будем, где кубы!
Брезгливо кривясь, феи подхватили коктейли и расползлись в разные стороны. Криста смотрела им вслед, притормаживая секунд на десять. Я подождал, пока она прогрузится, подошел, сел рядом. Криста заглянула в бокал и что-то пробормотала. Я придвинулся, пытаясь расслышать хоть слово.
– …мала, ты уехал уже, – донеслось до меня.
Я смотрел на нее, как на выбросившегося из моря кита. Я понятия не имел, что с ней, столь безнадежно пьяной, делать.
– Давай выйдем! Тут очень шумно!
Криста помотала головой. Я молча отобрал бокал. От подтопленного крошева льда тянуло ударной дозой спирта. Отвернувшись, я отставил бокал на край, а когда вернулся, Криста уже целиком растеклась по столешнице.
– Пойдем. Пожалуйста. Я вызову тебе такси.
Не поднимаясь, она повернула голову и посмотрела на меня. Я вытянул из ее волос нить серпантина.
– Я так злюсь на тебя… Только не помню, почему.
Я вздохнул. Я помнил за нас обоих:
– Как мама?
Криста безучастно моргнула:
– Он забрал ее…
– В больницу?
Она ответила мелкой дрожью ресниц. Пустоту между ребер кольнуло. Я слез со стула, приобнял Кристу за плечи.
– Иди сюда, – прошептал, разворачивая к себе. – Вот, да. Я тут. Ты не одна.
Она была послушна, как кусочек воска. Как разогретый в ладони пластилин. Я обнимал ее, чувствуя каждый грамм ее тела, и то, как на вдохе оно наполнялось протяжной сонной невесомостью, и как опадало на выдохе, тяжелея вдвое. В волосах застыли неродные ей запахи. Сигареты. Органные ноты духов.
– Прости, – сказал я, безнадежно виноватый в них. – Я должен был согласиться. Должен был уйти с тобой в воскресенье, вообще не важно куда.
– Зачем? – пробормотала Криста. – Ты же меня не любишь.
– Дура, – горько сообщил я. – Я очень тебя люблю. Невыносимо порой. Только не так, как ты хочешь.
– Да-да. – Она зашевелилась, вынырнула лицом к негреющему свету. – Помню. Как младшую старшую сестру. Ты любишь меня, как ее… Как-то ее там… Которая должна была остаться вместо меня…
– Габриэль, – сдавленно подсказал я. – Точно не как ее.
Я уже не надеялся, что вынесу нашу встречу. Криста открывала во мне какие-то новые клочки бездны. Ранения, загноения, расслоения чувств. Я люблю тебя. Я люблю тебя.
– Я люблю тебя, – повторила она.
– Это пройдет, – пообещал я.
Я потянул ее к выходу, и она поплыла как тень – безвольная, вторящая, – как лодочка, привязанная к пристани, на которую надвигался шторм.
Мы выбрались в коридор. Зябко щурясь, Криста отпустила мою руку и огляделась.
– Хочешь умыться? – спросил я, чувствуя, что охрип.
Криста кивнула и потянулась в сторону. Я последовал за ней без особой надежды куда-то прийти. Мимо нас шатались расхристанные, взмокшие от танцев люди. В затушеванных тенями тупиках кто-то смеялся, а потом плакал. А потом пристально молчал.
Наконец Криста остановилась. Покачнувшись, она припала к стене и сказала:
– Всё.
Она хотела было соскользнуть на пол, но я подхватил ее под руки.
– Не надо, – выдохнул, чувствуя, как она пытается съехать обратно, – Крис, не здесь.
Я прислонил ее к стене, но она отказывалась стоять. Господи, подумал я, ощущая, как откликалось на ее немощь мое собственное бессилие.
– Миш… – жалобно прошептала она, – уезжай… Пожалуйста.
– Уеду, – пообещал я. – Как только отправлю тебя домой.
– Ты… Каждый раз, как приезжаешь… Меня всю наизнанку выворачиваешь. Заставляешь все это делать, а я… Мне не хватает восторга, чтобы продолжать без тебя.
– Разве я тебя что-то заставляю?
– Быть. Все время. Кем-то быть.
Между нами еще оставался зазор, но не толще вощеной бумаги. Мое колено было совсем не там, где ему следовало быть.
– Мама выздоровеет. Совсем скоро. Вот увидишь, так и будет. Все начнет налаживаться. Не сразу. Но понемногу. У тебя появится время на то, что ты хочешь делать. На себя, на жизнь.
Ее грудь дрогнула. Мне почудился всхлип, но это был смешок. Хотя всхлип, наверное, тоже.
– Миш… – Криста ткнулась мне в щеку. – Миш… – потянулась к уху.
– Ты должна бороться. – Я уперся ладонью в стену.
– Не хочу. Я очень устала.
Она прижалась ко мне, стык в стык, своим горячим, податливым, таким однозначным телом.
– Это очень больно, надеяться… Так больно, когда от тебя ничего не зависит… Когда ты пыжишься, пыжишься, а кто-то говорит тебе «нет», хотя вчера и завтра сказал бы «да», просто сегодня настроение плохое… И ты снова разбиваешься… Потом собираешься… Но это уже не осколки… Это пыль… Я уже пыль, Миш… И совсем не звездная…
Ее слова перемалывали мне кости.
– Я столько лет выживаю, всю жизнь… Но если перестать корчиться, окажется, что это тоже жизнь… И она, в общем-то, даже пригодна. Я так верила в какое-то лучшее будущее, что не желала принимать настоящее таким… Но настоящее тут ни при чем… Все дело во мне…
– Послушай… – выдавил я. – Погоди, послушай меня…
– Зачем? – Она снова вздрогнула смешком. – Я всё. Правда… всё. Можешь больше ничего не говорить. Прости, если разочаровала.
Милая моя, послушно не сказал я. Ты отзвук вечности, ты вера и смысл, единственная причина, почему я еще здесь.
– А как же мама?.. Она хочет…
– Жить она хочет. Но для этого нужны будут лекарства.
– Не нужны. Я знаю, что это за операция. Ей станет намного лучше, она будет здорова, клянусь тебе.
Криста слушала, не становясь легче ни на грамм.
– Я не знаю, почему он ничего не сказал, зачем мучает тебя, но эта операция, она все исправит. Услышь меня. Увидь меня. – Я отстранился. – Совсем скоро все изменится. Не останется никаких болезней. Вы заживете, все будет здорово. У вас обеих годы неписаного будущего.
В ее глазах, обратившихся к свету надо мной, угасала ранняя осень:
– Это ты не слышишь меня, Миш. Я не могу поверить еще раз… Это убьет меня.
– Не убьет. Тебя ничего не убьет. Ты будешь жить вечно.
– Зачем… – сглотнула Криста, – так долго?
– Придумай что-нибудь, – прошептал я.
Ее ресницы смахнули блики света, и те покатились по щекам, размывая косметику. Криста плакала, не морщась, не всхлипывая, – мироточила, окаменев, черным бисером слез. Это было горе, вечное горе. Безгрешная скорбь о человеке, которого она любила, и о мире, который не любил ее. Глядя на это, я будто увидел трещинку в ледяном равнодушии вселенной. Скорбь тысячи звезд, чей свет никому не суждено было увидеть.
– Ты такая красивая… – промолвил я.
– Докажи… – прошептали звезды.
Я прижался губами к этой бесконечной скорби. Каждый мой нерв был ее производной.
– Ты ведь не хочешь этого на самом деле…
– С тех пор, как появилась Ариадна, я только этого и хочу.
Трещинка схлопнулась. Я понял это по незначительности довода, но и имени тоже. Вселенная ушла, и осталась только девочка, которая путала отчаяние с любовью, потому что в том же месте скребло.
Я отстранился. Криста вздрогнула.
– Миш…
– Верь мне, – попросил я. – Я тебе вообще не нужен.
Она скривилась, искажая лицо, разрушая его власть надо мной:
– Неправда…
– Мы особо даже не знаем друг друга.
– По-твоему, люди любят биографии?!
Я не знал ответа на этот вопрос. Ни частного, ни общего.
– Любовь к тебе и маме, – неожиданно трезво прошипела Криста, – ровно как ненависть к нему – вообще все, из чего я состою. Кроме этого, сука. Бесконечного вот этого.
Она принялась тереть глаза с яростью, на которую было страшно смотреть. Слезы продолжали течь вперемешку с тушью. Обними ее, требовало все мое существо (нет), полюби ее (ни за что), тебе ведь это тоже нужно. Как раз поэтому, рявкнул я на самого себя, потому что мне это тоже нужно, я и пальцем ее больше не коснусь.
– Однажды мы перестанем видеться. И все пройдет.
Криста застыла:
– Перестанем видеться?..
Я кивнул:
– Однажды где-то начнется война, отец должен будет поехать туда, и мы уже не вернемся. Или он женится. Он может сделать это где угодно. Тогда мы начнем новую жизнь в очередной незнакомой стране.
– Погоди… Стой… – прохрипела она. – А как же Ариадна?.. Ты и к ней перестанешь приезжать?