никто не присвоил, как вас, тысячи. Это кажется оборотом речи, но несуществование – реальная форма бытия. Оно превращает их в разумные вещи, – нет-нет, даже не вещи, потому что вещи портятся и разрушаются со временем; они же зависают в форме неприкосновенных явлений. Звучит ненаучно, знаю, однако в их телах останавливаются все физиологические процессы, им невероятно сложно умереть, но главное, несуществующие пассионарии перестают быть объектом чьего-либо восприятия, даже синтропов. А если кому-то все же удается засветиться, то на очень короткое время. Отвернулся, долго моргал – все. Их снова нет. Куча историй о домах с привидениями резко обрели смысл, правда? В том ресторане, где мы с Адамом сидели, я уверен, были люди, много других людей, и все же, я помню только нас двоих. Память заращивает несоответствия. Когда Адам убил троицу, ее массивы проявили его, по крайней мере, для физической оптики. Но он все равно продолжает не существовать, как все остальные. Его имя и все, что нанизывается на него, не попадает в систему. Говоря об Адаме, мы молчим.
Откуда-то издалека снова послышались шаги – куда громче, быстрее предыдущих. Кто-то запирал двери. Хольд сделал вид, что ничего не происходит, только из голоса исчез прежний запал.
– Чтобы убить синтропа, нужно убить все функции – тогда без привязки к живому мозгу массивы рассеются бесхозной информацией. Полагаю, это справедливо и для троиц. В древности синтропы с энтропами как-то уничтожали их функции, разлагая до атомов, но как именно все провернул Адам – не знаю. Знаю только, что это была крепкая середина истории. Даже мертвое, ее тело представляло некую ценность. Адам собирался оставить его себе, но за ним следили, и он не мог обеспечить телу надлежащую безопасность. Чтобы переждать неприятные времена и не дать кому-то еще завладеть последней функцией мертвой троицы, Адам отдал ее Дедалу. Переправил в одно из самых безопасных мест на земле – хоть мы все пытаемся доказать обратное.
– И Дедал так просто согласился? – прохрипел я. – Забрать тело троицы? Одной из тех, кого все боялись?
Хольд покачал головой.
– Если после смерти атра-каотика-сумма вытравила энтроповскую каотику, по большинству признаков нетлеющая госпожа М. действительно атрибут. Со всеми вытекающими. Но проблема не в Дедале. У него уже тысячу лет один благостный ответ на все. Проблема в том, как с момента смерти последней троицы изменился мир. Раньше каждый был за себя, никаких общих будущих и параграфов четыре-точка-восемь. Синтропы морили энтропов, энтропы выкашивали нас, мы убивали друг друга, но из-за малочисленности им тоже доставалось. В таком мире Адам мог вернуться в любой момент, эс-эйтовцам было бы плевать. Но теперь все иначе. Теперь они считают себя ответственными за планету, систему, рациональный отбор, колонизацию Альфы Центавра, а положение дел, при котором каждый плюет на каждого – удел шимпанзе и ниже. В этом дивном новом мире извлечь из небытия тело троицы, да еще и отдать кому-то из глухого, злого, кровавого прошлого – все равно, что сдать планету в аренду пришельцам, которые прилетят через четыреста лет. Предать целый мир. О том, что все так и будет, написано в письме, которое Адам передал вместе с госпожой М. Там вообще для сомневающихся слогом семнадцатого века пересказан весь двадцатый. Неуютно, но действенно, если нужно убедить читателя в неизбежности того, что Адам все равно вернет себе тело, хотят ли этого Эс-Эйт, госпожа-старший-председатель лично, Дедал, ты, я или нет. Вопрос в другом – какой ценой. И кто ее заплатит. У Адама сотня претендентов, но, чтобы не множить бессмысленных жертв, он оставил нам шесть имен. Из всех просчитанных троицей вероятностей только действия шестерых позволят всему случиться тихо и гуманно, и дадут время сомневающимся сойти с траектории судного дня. Пойми, Миш, мне плевать на Эс-Эйт, пусть хоть все их лифтовые шахты до краев наполнятся кровью. Но вы, ваши контрфункции… Если Адам заявится в лабиринт, если встретит какое-либо сопротивление, он даже не заметит, что, убив вас, вообще кого-то убил.
Я молчал. Я не знал, как переварить услышанное. И как он жил с этим последние три года. Молча. Один.
– Но выходит… – выдавил я. – Стефан решил не возвращать ее…
Хольд раздраженно выдохнул:
– Ничего он не решал. У человека полжизни была клиническая депрессия, несколько попыток суицида, и даже ручная обезьянка по имени Ариадна не смогла разрядить ситуацию. Он не вернул тело Адаму не потому, что собирался пожинать плоды своего отказа, когда тот заявится. Увидев свое имя в письме, чиркнув канопусом по госпоже М., он узнал правду и просто забил. Как на все в жизни.
Хольд попытался сказать что-то еще, но только глубоко вдохнул и хрипло, проталкивая кашель, выдохнул.
– Погоди, – прошептал я. – Ну погоди, стой, – попросил его севшим голосом. – Если не возвращать госпожу М. плохо, но возвращать – еще хуже, почему не узнать у Дедала, как они раньше уничтожали их тела? Как разлагали на атомы?
– Потому что уничтожить атрибут может только его создатель.
Да будут прокляты эти дежа антандю.
– То, что мы называем декомпозицией – на самом деле, убийство. Высшая форма расчлененки, с помощью которой Адам разъял последнюю функцию троицы на тело, сердце и массивы, получив имущественное право сразу на все. Массивы Адам забрал себе. Тело отдал на передержку. А сердце, которое столетиями находилось там, где и подобает физиологически…
– О нет…
– Да. Сердце – это искры. Альфа и омега декомпозиции. Смертельный удар пришелся на него, и оно распалось на четыре части, по искре на камеру.
Я сжал виски и пробормотал, минуя «нет-нет-нет»:
– Ты же… Ты говорил, в искрах нет ничего такого… Ты пытался убедить меня, что все придумано, что особенные вещи от особенных людей…
– Так и есть. Сердце мертво. Предикат декомпозитора – отражение его намерения. А второй… Ну да, ее. Формально, они соавторы: он убил, она умерла. Обе воли запечатлены в одном месте. Так вышло.
– Вышло?! – вспыхнул я. – Неизвестный предикат искр – предсмертная воля троицы!
– И что?! – рявкнул Хольд. – Массивы – единственное место, где могли сохраниться остатки ее разума, но они все у Адама. В искрах троицы нет. В них одна когнитивная транзакция – застывшая в мгновении, не терпящая интерпретации. Индекс паранормальности искр не выше, чем у любой другой хрени, которая включается, если ты хочешь того же.
– Но она же меняет людей! Юрий Пройсс! Мерит Кречет! Ты же знаешь, она под влиянием искры!
– И притом – совершенно безвредная тетка! Если искра что-то и делает с теми, кто хочет того же, так это заставляет понять, чего хотят они, и поднять жопу. Это все равно, что начать ходить с другом в спортзал. Троицы, конечно, хтонические твари, но нельзя же на них вешать все ужасы мира. У людей в головах мусорка, в которой виноваты сами люди. И то, как именно мы сортируем свой мусор, и сортируем ли вообще, это наш личный выбор. Искры здесь ни причем.
Уткнувшись в ладони, я попытался ему поверить. Принять как факт. Как версию происходящего.
– Хорошо… Допустим. Но что теперь делать? Без Стефана? Ведь твоего имени нет в письме и…
Я вдруг понял, что упустил главное. Все, что я узнал о Хольде, когда умер трепет, об его эгоизме и безответственности, не стыковались с тем, сколько молчаливых усилий он приложил, чтобы зайти так далеко.
– Если твоего имени нет в письме, – медленно повторил я, – зачем ты вообще полез в это? Еще до того, как встретился с Фальсификатором… Не потому же, что Стефану было плевать…
– Вот уж да, – спокойно согласился Хольд. – Это была бы порнография.
Я смотрел на него, а он на меня, и даже так, в темноте, в мерцающих лужицах фонарного света, угадывалось его привычное выражение лица. Думай. Думай. Вспоминай. Восемь лет назад. Будучи преемниками. Мы со Стефаном определили.
– Нет… – прошептал я.
– Да, – кивнул он. – Моего имени нет в списке…
– Нет! Погоди!
– …зато есть твое.
– Это невозможно!!!
Хольд мрачно хохотнул:
– Твои возможности сильно порезаны самооценкой, ты в курсе?
Подо мной разверзлась бездна, и, зная, что сейчас все рухнет, уже рухнуло, я дернулся к нему, хватая за рукав:
– Погоди… Нет, пожалуйста… Я, что… Я не смогу…
Хольд накрыл мою руку:
– У тебя получится. Я все подготовил. Тут приключение на двадцать минут.
– А ты?.. О господи… Как же ты?!..
Он вздохнул, но без особого трагизма. Будто подавил зевок.
– Конечно, я догадывался, что не просто так единственного, кто знает, что делать – и готов это сделать – не оказалось в списке почетных гостей. Но подумал, если мы вместе поедем в Бари и вернем Адаму ее тело, где-то жамкнет невидимая галочка возле твоего имени, а у меня получится потягаться с троицей на живой материи времени. Что сказать… Гордыня. Полагаю, единственная причина, почему я еще жив – чтобы мог объяснить тебе, что ты должен сделать.
– Что за глупости?.. – запричитал я. – Зачем ты так?.. Тут очередь из тех, кто хочет спасти тебя!
– И запереть навечно в башне, как принцессу? – Хольд фыркнул. – Если повезет. В худшем случае меня пустят в ритуальный расход, дабы заткнуть оппозиционные окраины. Ну, чего ты? Не разводи мокроту. Я как увидел ту девку, как ее там, Шарлотту? – так вот, не поверишь, мне стало очень хорошо. Нет, погоди, еще раньше. Когда Обержин помер. Понедельник, самолет, до развязки рукой подать – а я понял: оно. Я не попаду в Бари. Ведь меня не должно там быть. Ни с тобой, ни без. Ненавижу поддакивать детерминизму, пусть и квантовому, но все события вокруг госпожи М., может, даже этот разговор, были просчитаны, как дважды два на калькуляторе. Я задал себе вопрос: что способно остановить меня в трех дня от развязки? Когда я сжег достаточно мостов, чтобы скрыться в дыму?
– Заткнись… Прошу тебя…
Хольд усмехнулся. И не заткнулся. Как обычно:
– Всегда презирал фаталистов. Быть ими слишком легко. Но, черт, это же самые свободные люди… После нудистов, пожалуй. Делай, что должен. Будь, что будет.