У русалки Алекс остановилась, обняла меня за плечи и стиснула тонкими пальцами мою голую руку.
– Прости, что вела себя как стерва, – прошептала она, горячо дыша мне в ухо. – Наверное, немного не в себе была. Понимаешь?
Я кивнула. Конечно, еще бы не понять. Но она смотрела на меня в ожидании ответа.
– Ну да, я тоже. Это было довольно нервно.
– И это еще слабо сказано, – наклонилась к нам Робин.
– До сих пор не могу поверить, что… – Я засмеялась. – Что мы сделали это.
– Точно, – согласилась Робин, помяв в пальцах засохшую жвачку и швырнув комок чайкам. – И это лишний раз свидетельствует, – добавила она, безукоризненно точно подражая интонациям декана, от чего одновременно и кровь в жилах застывала, и ощущение абсурда усиливалось, – что, пока не попробуешь, не узнаешь, на что способен.
Аннабел откинулась на спинку стула, как часто делала в конце урока – словно обессилев; но сегодня, когда страх все еще терзал наши сердца, казалось, она просто хотела отстраниться от всех, не видеть нас больше и скрыть разочарование за полуопущенными веками. «Но ведь она не знает, – говорила я себе. – Никто еще не знает».
Никто в школе, по крайней мере пока, не связал отсутствие декана с пожаром на городской окраине. Покупая в киоске сигареты, я взяла с прилавка местную газету, пробежала материал на первой полосе и под неодобрительным взглядом продавца вернула, не заплатив, на место: ни слова о том, что тело обнаружено. Да и как обнаружишь, когда горело всю ночь, отблески пожара были видны даже в моем окне, когда я безуспешно старалась заснуть. Я подгоняла время, но оно, казалось, остановилось, секунды где-то далеко оборвали свой бег, и ночь застыла на месте.
– Сочинения жду к концу недели, – объявила Аннабел, закрывая глаза и немного откидывая назад голову так, что сделалась видна впадина у основания шеи. – Две тысячи слов, дамы. Минимум. Я жду от вас великих произведений.
Никто не вымолвил ни слова, пока мы не дошли до середины двора, где трава пестрела маргаритками и в ней голубело яйцо малиновки; все вокруг пышно разрасталось. Мы сели у вяза, где выцветшие открытки, намокшие игрушечные медвежата, засохшие цветы – все в память Эмили – создавали ощущение некоей уединенности. Вдали проходили школьницы, искоса поглядывая на нас (я в этом кругу вечное пятое колесо в телеге), отдающих дань памяти покойной подруге.
Алекс наклонилась ко мне.
– Ты как, в порядке?
– Нормально, – ответила я, недовольная тем, что меня выделяют среди других. – А ты?
Она промолчала. Робин выдрала из земли пучок травы и принялась что-то плести из травинок.
– Похоже, никто еще ничего не знает, – сказала она, ни к кому в отдельности не обращаясь.
– Когда ты, говоришь, видела его в последний раз?
– Кого?
– А ты как думаешь? – Алекс вздохнула.
Робин озадаченно посмотрела на нее.
– Когда мы…
– О господи, иногда ты бываешь просто… – Алекс не договорила, взяла себя в руки. – Ты рассказывала, что он появился в доме у Вайолет. Когда это было?
– Дня два назад.
– А точнее?
Робин искоса посмотрела на меня, пожала плечами.
– Во вторник, – подсказала я. – Точно, во вторник.
– Когда?
– Что?
– В котором часу, спрашиваю.
– Не помню. – Я посмотрела на нее. – Может, в одиннадцать, в половине двенадцатого.
– Но точно не помнишь?
– Да пошла ты, Алекс. Я что, записывала, что ли? Да и какое это имеет значение?
– Может иметь.
Я перевела взгляд на Робин.
– Скорее ближе к половине двенадцатого, – сказала та, хотя было непонятно, действительно ей так запомнилось или она просто хотела подтолкнуть Алекс побыстрее объяснить, зачем ей все это нужно.
Мы немного помолчали, по-прежнему сидя в густой тени вяза. Вдали, пользуясь переменой между уроками, прогуливались школьницы, птички перепархивали с одной крыши на другую.
– Ну вот, дождались, – проговорила наконец Алекс, указывая на главное здание, где миссис Голдсмит, преподавательница музыки, тряся двойным подбородком, что делало ее похожей на морскую свинку, тихо разговаривала о чем-то с незнакомой мне женщиной. Она глубоко затянулась, откровенно нарушая правило о курении только в специально отведенных для этого местах, и смахнула рукавом слезу со щеки.
Испытывая неловкость (трудно сказать, правда, за нее или за себя – пройдет буквально несколько минут, и это проявление слабости станет известным всей школе), я отвернулась и перехватила взгляд Ники, стоявшей на противоположной стороне двора. Она не трогалась с места, пока Алекс, к немалому моему удивлению, не окликнула ее. Когда Ники подошла, Алекс сразу заключила ее в объятья, от которых та, кажется, никак не могла освободиться.
Мы с Робин посмотрели на Грейс, та, судя по выражению лица, как и мы, решительно не могла понять, что это за спектакль. Вся дрожа, глядя на нас широко раскрытыми глазами, Ники слегка похлопала Алекс по спине – может, чтобы скрыть смущение.
Наконец Алекс отстранилась, держа теперь Ники за руки.
– Я просто… – начала она дрожащим голосом. – Кажется, я еще не сказала тебе спасибо за… за это. – Алекс кивнула на выцветшую фотографию Эмили, прикрепленную к стволу дерева, и засохшие цветы, выложенные таким образом, чтобы читалось имя усопшей. – Мне говорили, что это ты придумала… Здорово. Эмили бы понравилось. – Я почувствовала, как Робин напряглась при этих словах, и мягко накрыла ее ладонь своею. Я все еще не могла понять, к чему клонит Алекс, но так или иначе Робин, судя по всему, не имеет к этому никакого отношения. И еще я знала, что вовсе не Ники оформила эту усыпальницу, это было, насколько мне известно, дело рук участников школьного хора – визуальное сопровождение к заупокойной мессе, которую они репетировали на протяжении всего семестра. Что не помешало Ники принять предложенную честь.
– Это меньшее, что я… что мы могли сделать, – сказала она, лучезарно улыбаясь. – Вообще-то особо близки мы не были, но хотелось, чтобы вы, девчонки, чтобы у вас… словом, ты понимаешь, что я хочу сказать. Чтобы память осталась.
– Да, здорово, просто замечательно, – повторила Алекс. – Особенно когда… – Она запнулась и обвела взглядом нас троих, все еще сидевших на траве. – Особенно когда не знаешь, кому можно верить. Ты была такой чудесной подругой, а мы вели себя так мерзко. Извини.
Ники посмотрела на Робин, потом на меня. Я улыбнулась в надежде как-то компенсировать гримасу на лице Робин – мне и смотреть не надо было, чтобы представить ее себе. К счастью, Ники была поглощена другим.
– Кому вы не можете доверять? – спросила она, снова поворачиваясь к Алекс. Та опустила глаза.
– Не надо было мне этого говорить.
– Алекс, – произнесла Ники знакомым мне шепотом (я слышала его в тот раз, когда девушки исчезли, оставив меня одну, вспомнила едва ли не всем нутром: ты другая, ты не одна их них, болезненно промелькнуло у меня в голове), – все нормально. Можешь говорить со мной совершенно свободно. Я никому никогда ничего. – Она постучала по школьной эмблеме на своей спортивной сумке. Алекс, у которой все еще не высохли слезы на глазах, улыбнулась.
– Понимаешь ли, – заговорила она, – только пожалуйста, делай что хочешь, но ни слова никому про то, что услышала от меня… Мать убьет, если узнает…
– Конечно! – слишком быстро пообещала Ники, Алекс даже договорить не успела. – Сама знаешь, у меня рот на замке.
И как бы к этому ни относиться, в данном случае она не солгала: если существовала хоть малейшая возможность, Ники, передавая сплетни, ни на кого не ссылалась, и вовсе не из пресловутой журналистской добросовестности, но просто потому, что предпочитала сама быть источником информации, а когда ее напрямую спрашивали, всегда ласково улыбалась и покачивала головой.
– Что ж, в таком случае… – Алекс повернулась ко всем нам, все еще онемевшим от страха, и понизила голос. – Ты знаешь, что мистер Холмсворт, ну, это наш декан… – При звуке этого имени в сознании снова мелькнуло распростертое на полу тело. Я почувствовала, что бледнею, и отвернулась.
– Да? – Ники подалась немного вперед, подставив лицо полуденному солнцу.
– Несколько дней назад он… Ну, в общем, напился. По-настоящему напился. И моя мама от кого-то – от кого, в точности не знаю, кажется, от знакомой в баре, – услышала, как он говорил кое-что. Кое-что очень странное.
У Ники глаза сделались как блюдца – у нас, наверное тоже. «Что она делает?» – беспокойно мелькнуло в голове. Интересно, многое ли она придумала на ходу, испытывая, наверное, примерно то же, что канатоходец, работающий без страховочной сетки.
– А именно?
– А именно… – Алекс вздохнула, покачала головой. – Что-то насчет Эмили. Про то, что с ней случилось. Тем, кто это слышал, могло показаться, что он имеет какое-то отношение к ее смерти.
– О господи, – выдохнула Ники.
– Да, вполне тебя понимаю. Мама сказала им, что нужно обратиться в полицию, но… Дальше не знаю. По-моему, до полиции они так и не дошли. По крайней мере, пока.
– А почему?
Алекс пожала плечами.
– Ну как, он ведь декан. Нашей школы. В такого человека без твердых доказательств вины камень не бросишь. То есть я хочу сказать… Представь себе, как поведут себя родители, уж они-то повода не упустят.
Ники важно кивнула. Как-то раз я видела ее мать – женщину с острым, похожим на клюв носом и коротко остриженными волосами. Она припарковала свой «лендровер» у въезда на территорию школы и отказывалась уезжать, пока к ней не вышел декан, чтобы поговорить о статье в школьной газете, где мимоходом упоминалось об одной выпускнице «Элм Холлоу», добившейся некоторого успеха, выступая в находившейся тогда в гастрольной поездке рок-группе. «И вы считаете, что к этому следует стремиться? – пронзительно проскрипела она, и голос ее эхом разнесся по коридору, вырываясь за стены директорского кабинета. – Ну уж нет, это противоречит ценностям данной школы, и конечно же не за то я плачу, чтобы вы поощряли в девушках подобные наклонности. Не за то!»