– Дело в том, – продолжала Алекс, – что он будто бы сказал, что… покончит с собой. Что не заслуживает права жить дальше. И честно говоря, если он действительно имеет какое-то отношение к тому, что произошло с Эмили, я считаю, что это справедливо. Надеюсь, он на самом деле страдал.
Грейс, кажется оправившаяся от растерянности, которая охватила всех нас, вскочила на ноги, подошла к Алекс и обняла ее. Алекс же разрыдалась так театрально, что я почувствовала, как губы мои кривятся в скептической улыбке. Я прижала ладонь ко рту и отвернулась, надеясь продемонстрировать таким образом, насколько потрясена страшным рассказом Алекс.
– Любая, – начала Ники, и модуляции у нее были почти как у политикана, пичкающего публику всякого рода банальностями в погоне за голосами (так и вижу ее тридцать лет спустя в строгом костюме, вцепившуюся ухоженными пальцами в трибуну), – любая на твоем месте почувствовала бы то же самое. Бедняжка.
Алекс не ответила. На мгновение повисла тишина, Ники поочередно, одну за другой, оглядывала нас. Лишь Робин не принимала участия в игре. Она продолжала безучастно смотреть на алтарь, где искусственные цветы негромко шелестели на легком ветру.
– Ну что же, – произнесла наконец Ники, – знай, если тебе захочется поговорить с кем-нибудь, я всегда к твоим услугам.
Алекс с улыбкой повернулась к ней.
– Спасибо, милая. Только… Не говори никому, что я все это тебе рассказала, хорошо?
Милая, подумала я, это еще откуда?
Ники улыбнулась. Эти слова означали молчаливое разрешение Алекс передавать содержание разговора кому угодно, только источник держать в тайне.
– Конечно, подруга. – Она наклонилась и чмокнула Алекс в щеку. Та поморщилась.
Мы снова замолчали и не открывали рта, пока она не исчезла.
– Думаешь, сработает? – спросила Грейс. Невдалеке собралась небольшая группа учителей, тянувшихся к пакетику с ментоловыми пастилками в руках миссис Голдсмит и нервно о чем-то переговаривавшихся.
– Понятия не имею, – негромко откликнулась Алекс. – Скоро увидим.
«Не укладывается в голове, что мы вновь собрались здесь, чтобы оплакать еще одну утрату в нашей школе», – говорил директор, меряя шагами деревянный помост в дальнем конце Большого зала, окруженный с обеих сторон каменными мемориальными досками и надгробиями – вездесущим ликом смерти. Позади проступали контуры алтаря, грозным напоминанием светился на солнце крест. Собрания учеников у нас в школе проходили, как правило, раз неделю, но мы с Робин посещали их редко: в пятницу утром трудно избежать соблазна прогулять их. «И все же, – думала я, глядя на роскошные люстры, выцветшие, обрамленные золотом фрески, оконные витражи из стекла под цвет рубинов, изумрудов и сапфиров, выполненные на исторические сюжеты, – и все же какое это хорошее место, чтобы посидеть да подумать».
Аудитория откликнулась ропотом, начиная с команды по лакроссу и заканчивая остальными собравшимися.
Ники проявила даже большую расторопность, нежели рассчитывала Алекс. В течение буквально нескольких часов в канцелярию директора начали поступать возмущенные письма, сначала от учениц, а уже на следующее утро от родителей. Впрочем, слово свое она сдержала: никто не узнал, откуда идут слухи, просто все им верили. Официально нас собрали для того, чтобы почтить память декана, «разделить общее чувство скорби», но, как все понимали, для директора это была возможность положить конец «истерике», охватившей, как он утверждал, всю школу – таинственные перешептывания в туалетах разносились оттуда все дальше и дальше.
– Но если все говорят одно и то же, – осторожно заметил профессор химии, – не значит ли это, что, возможно…
И ведь действительно говорили. У всех (кроме, естественно, нашей четверки) была своя версия случившегося. Все вспоминали, как он дотронулся до руки или, хуже того, до колена безутешной девушки, рыдавшей за партой в классе; как отпускал комплименты тем, кто считал себя дурнушками; как наставлял их не слушать глупых мальчишечьих слов, уверяя, что в недалеком будущем они встретят мужчину, который поймет и оценит их… Говорилось все это тогда с добрыми намерениями (теперь-то я, конечно, это понимаю), но в холодной атмосфере подозрительности любое добро таило в себе угрозу, благодеяние оборачивалось злом.
Одно то, что все поверили лжи – нашей лжи, – укрепляло Робин в убеждении, будто призванные нами некоторое время назад фурии на нашей стороне.
– Это созвучно их философии, – заявила она. Мы вчетвером прогуливались по двору школы. Лучи весеннего солнца отражались от крыш зданий.
– Тихо! – прошипела Алекс. Я перехватила беглый взгляд, который она бросила на Грейс, в нем сквозило беспокойство. Легкомысленный, беззаботный тон Робин, кажется, поколебал ее обычную уверенность.
У меня тоже были некоторые сомнения по поводу позиции Робин – хотя, признаться, тени фурий все еще будили меня по ночам, по всему телу пробегала сильная дрожь, живот сводило, я ощущала запах гниющей плоти. Порой казалось, что Робин меня провоцирует, подталкивает вслух сказать о том, что мы совершили. Глаза ее время от времени, утрачивая обычный блеск, леденели, и голос звучал глухо, как из-под маски. Возникало ощущение, будто что-то чужое, непонятное распирает ее изнутри.
Но при всех моих сомнениях сама идея была утешительной, а пламенная вера Робин – заразительной. Ибо ужас содеянного нами – мы остановили бьющееся сердце, мы пролили невинную кровь, и это по сей день не дает мне спать спокойно – настолько невообразим, что переместить его в царство фантазии, превратить в сказку значило облегчить бремя, по крайней мере на какой-то срок. «Может, она права», – думала, а вернее, молилась про себя. Я слышала, открывая учебник на странице с портретом Бодри «Шарлотта Корде», как Робин шепчет так, чтобы не услышала стоявшая всего в нескольких футах от нас Аннабел: «Она – одна из нас». Я почувствовала, что заливаюсь краской, и увидела, что Аннабел улыбается: слава богу, не услышала.
– Возможно, мы никогда не узнаем, – продолжал директор, – как и почему этот страшный удар обрушился на одного из нас…
Из дальнего угла зала, где стояла одна из учениц старших классов, с которой я не была знакома, но чьи зеленовато-голубые глаза и проколотая ноздря меня всегда восхищали, донесся громкий возглас. Девушка пристально смотрела на директора, ее голос эхом пронесся по залу:
– Мы уже знаем!
Стоявшая позади нее Аннабел, сложив руки на груди, опустилась на место. Выражение ее лица под взглядами каменных ангелов оставалось совершенно бесстрастным. Она единственная среди преподавателей не смотрела по сторонам – только прямо перед собой. Единственная, кто на мгновение улыбнулся, когда девушка выкрикнула: «Он убил Эмили Фрост!»
Я поймала взгляд Робин, ускользающий, едва заметный; она была мертвенно-бледна (все никак оправиться не может, подумала я. Впрочем, с того самого вечера, когда произошло убийство, нас всех время от времени накрывали воспоминания, и тогда кровь в жилах застывала). Директор откашлялся и призвал к прядку; преподаватели, стоявшие вдоль стен зала, хранили молчание.
– Мы не можем гадать…
– А тут и гадать нечего! Мы все знаем, что это его рук дело! – проорала еще одна школьница.
Первую поддержка явно ободрила.
– Он – убийца.
– Сядьте, – бросил директор, но как-то устало, и это побудило многих вскочить на ноги. Он повернулся к хормейстеру, дирижировавшему реквием, однако выкрики «Убийца! Убийца!» заглушили хор. Они становились громче, настойчивее, и вот уже все школьницы повскакали с мест.
Все, кроме нас четверых. Не могу сказать, подействовало ли само слово, или его немилосердное скандирование нашими сверстницами, или осознание того, что мы спровоцировали нечто такое, что самым устрашающим образом расползалось во все стороны, выходило из-под контроля, становилось чем-то большим и невообразимо жестоким, гораздо более жестоким, чем мы могли себе представить. А ведь все могло быть просто: пустой стул, поминальная служба. Я закрыла глаза, молясь, чтобы руки перестали трястись.
Робин откашлялась в рукав. Я с беспокойством посмотрела на нее. Она потянулась ко мне и изо всех сил, так что костяшки пальцев побелели, стиснула мне руку, потом наклонилась и спрятала лицо в ладонях. «Она что, плачет?» – подумала я. Не может быть. «Не надо, – молча умоляла я ее, – не надо», не сразу заметив, как под заштопанным рукавом блейзера мелькнула улыбка, а зубы впились в ладонь, чтобы унять смех. Когда запел хор, она согнулась пополам, плечи ее дрожали.
«Да что с тобой? – подумала я. – В этом нет ничего смешного. Решительно ничего».
Чувствуя, что на нас смотрят, я наклонилась, положила ей руку на плечо, чтобы, как я надеялась, со стороны могло показаться, будто я ее утешаю, и сильно ущипнула за руку. «Ты что себе позволяешь?» – прошипела я. Она полуобернулась ко мне, черты ее лица исказились, она изо всех сил, но безуспешно, старалась подавить смех. И тогда я, несмотря ни на что, уткнувшись лицом в ее плечо, тоже рассмеялась.
Потом повернулась к Алекс и Грейс. Они смотрели прямо перед собой с выражением ужаса на лицах, которое почти наверняка выдало бы их, если бы не спасительный фактор – Эмили. Считая, что они переживают глубокое горе, одноклассницы истолковывали выражение их лиц как маску скорби, вполне уместную. Это облегчало наше положение, всех четверых. Мы с Робин продолжали смеяться, безудержно и гротескно, «охваченные горем» Алекс и Грейс были защищены, хотя бы на время, от содеянного. По крайней мере в тот момент они могли не бояться последствий преступления. Убийство, обернувшееся шуткой.
Когда церемония наконец завершилась (реквием отзвучал, речь директора закончилась и уже забылась), мы пошли во двор и, проходя мимо Аннабел, опустили головы. Она смотрела поверх нас на школьниц, которые, сбившись в стайки, делились впечатлениями о «странном» поведении декана, его «неправильных» высказываниях. Накинув на плечи тонкую шаль, она наблюдала за происходящим, оценивая эстетику сцены.