Алекс и Грейс присоединились к нам двоим (мы никак не могли унять смех, хотя смеялись тихо, надеясь, что нас никто не видит) и уселись рядом на траву, все еще блестевшую влагой после поливки (обслуживающий персонал воспользовался редким случаем, когда все школьницы и учителя находились в помещении, чтобы полить жухлую растительность).
– О господи, – простонала Робин, отдирая от сумки комок прилипшей к ней грязи. – Ну и болваны.
– Что это с вами? – спросила Алекс, свирепо глядя на Робин. – Вы что… – она понизила голос до шепота. – Вы что, смеялись?
– Извини, – улыбнулась я. – Просто…
– Знаешь что, ты точь-в-точь как Эмили, – гневно бросила Алекс.
Я почувствовала, что краснею, сначала от негодования, потом, вздрогнув, от чего-то похожего на страх.
– А ты, смотрю, – повернулась она к Робин, – всегда на ее стороне, какую бы глупость она ни выкинула. – Алекс выдернула из земли травинку, порвала ее на мелкие кусочки и бросила на землю. – Как трогательно.
– Да пошла ты, Алекс, – насупилась Робин. – Только потому, что у нее есть чувство юмора…
– Чувство юмора, из-за которого мы угодим за решетку.
– Успокойся. Никто ничего не заметил, – сказала Робин, хотя взгляд ее заметался по двору, а зрачки расширились и потемнели.
– Мы заметили. – Алекс посмотрела на Грейс. – Честно говоря, трудно было не заметить.
– Знаешь что, Алекс? – Робин вскочила на ноги. – Катилась бы ты куда подальше.
– Класс. Просто класс, – бросила Алекс в спину уходящей Робин.
Я тоже, застыв на месте, посмотрела ей вслед и повернулась к остальным.
– Ну, Алекс, ты молодец. Отличилась. – Я распрямилась, голова закружилась, и мир, теряя по краям резкость очертаний, на мгновение заколебался в моих глазах.
– Она не в себе, – холодно сказала Алекс. – Тебе бы надо заставить ее…
– Ничего мне надо делать, – отмахнулась я. – Может, это тебе стоило бы перестать…
Я остановилась, пытаясь подыскать нужные слова, сообразить, что делать, но в голову так ничего и не пришло. Внезапно тяжелым грузом навалилась усталость. Видя, что Робин вот-вот исчезнет за углом ближайшего здания, я поплелась следом за ней и лишь после сообразила, что девушки даже не попросили меня вернуться.
Мы сидели в украденных шезлонгах на террасе, холодный вечерний ветер пощипывал щеки. Всю вторую половину дня мы провели дома у Робин – ее родители уехали на выходные «в гости к каким-то Макфанам», пояснила она перед тем, как сменить тему разговора, – беспечно доливая себе из бутылок, стоявших в домашнем баре. Каждый раз, замещая выпитое водой, мы проливали ее на пол.
Робин протянула мне пакетик белого порошка, и я бездумно нюхнула его, словно он мог стереть картины, стоявшие перед моим мысленным взором, рассеять упорно исходивший от моего тела острый запах, хотя откуда он взялся, было непонятно. Я успела принять душ, правда, голову не вымыла; при мысли о крови, смешивающейся с черной краской для волос, меня и теперь охватывала дрожь, не сказать чтобы неприятная: было в ней и что-то от волнения, испытываемого, когда рискуешь.
Робин поднялась с кресла, покачалась взад-вперед, где-то хрипел проигрыватель, она подпевала Пати Смит, глотая слова. «Иисус за чьи-то умер за грехи, но только не мои», – пела она, пощелкивая челюстями при каждой фразе. Я рефлекторно вторила ей, изнутри тыкаясь языком в щеку, ощущая шероховатую поверхность плоти и вкус крови.
«Иисус за чьи-то умер за грехи, но только не мои», – пропела Робин, качнулась на каблуках и, оступившись, наткнулась на застекленную дверь, вино выплеснулось, оставив на стекле бурое пятно.
– Черт, – пробормотала Робин, поворачиваясь, чтобы оценить ущерб.
– Сядь, – сказала я, – у меня голова кружится из-за тебя.
– Нет. – Она ухватилась за спинку кресла. – Это у меня из-за тебя голова кружится.
– Не говори ерунды, – простонала я.
– В глазах из-за тебя все двоится, – невнятно пробормотала она, запустила руку в шкатулку со стеклянными бусами и подбросила их вверх. Бусы громко разлетелись по полу, издавая звуки, похожие на выстрелы. Робин вздрогнула, я закрыла глаза руками. – Вроде как ты есть ты, но в то же время и она. Почему так – не знаю.
Я все старалась восстановить в памяти наш спор после того, как мы вышли из школы.
«Ты в точности как Эмили», – сказала тогда Алекс, и каждый раз при воспоминании эти ее слова ранили все сильнее: ведь Эмили мертва. И если декан написал правду, убили ее эти девушки. Но стоило мне заговорить на эту тему (вокруг которой мысли мои кружились, как вода в воронке), Робин бросала на меня яростный взгляд и – словно стараясь нарочно досадить – глотала очередную таблетку (прижимая ладонь ко рту, вроде как чтобы не проговориться) либо надолго припадала к бутылке, так что мне приходилось вырывать бутылку у нее из рук, обещая больше никогда не спрашивать об этом.
Музыка набирала скорость. Я выпрямилась – деревянные перекладины шезлонга впились мне в бедра.
– Что?
– О, как же дивно была она хороша, – пела Робин, кружась. – О как же, как же она была прекрасна.
– О чем ты? – спросила я, чувствуя, что язык начинает заплетаться. – О ком?
Она продолжала танцевать, с закрытыми глазами, подняв голову вверх, к небу. На фоне залитого серебряным светом луны забора расколотое на части белое пятно ее фигуры напоминало страшный триптих Фрэнсиса Бэкона. На шее, прямо под выпяченным подбородком и оскаленными зубами, я заметила какое-то засохшее пятно, смутную тень – может, чернила, может, тени для век. Так или иначе, смотреть на это я не могла, не могла смотреть на нее, зная, что в этот момент она думает об Эмили, о той, которую она убила, о девушке, похожей на меня, – но не обо мне.
– Мне надо пописать, – сказала я, с трудом поднимаясь на ноги и не выпуская из рук пакетика с порошком. Оставив дверь на веранду широко открытой, я прошаркала в дом.
Я впитывала заключенные в мелочах подробности жизни ее семьи, ее биографии. На стене рядом с лестницей вырезанный из газеты снимок Робин в рамке и ее рисунок, отобранный для участия в конкурсе «Безопасность превыше всего»; треснувшая глиняная кружка с надписью «Мама» в раковине («Моей сестрички работа, – сказала Робин, перехватив мой взгляд, – неужели ты думаешь, что я способна на такое уродство?»). Все это было совершенно не похоже на то, что я себе представляла: в ее комнате на полу разбросаны китайские фонарики, на стенах – рваные постеры, широченная кровать с розовыми простынями. Все это выглядело слишком по-домашнему, слишком мило для Робин.
– Мамочка у меня совсем чокнутая, – пожала она плечами, вешая блейзер в белый гардероб с вырезанными на дверях лилиями.
Я остановилась у стены, где на полках были расставлены украшения и фотографии в рамках (Робин и Эмили в детстве, озорно глядящие друг на друга, я вполне могла представить себе, что это мы с ней, друзья до гроба); старинные заварные чайники и хрустальные бокалы; деревянная шкатулка с раскрашенной крышкой, на которой изображен Винни-Пух. Я откинула крышку и, заглянув внутрь, рассмотрела фотографии на паспорт и никому уже не нужные ключи, словно в них могли заключаться какие-то ее тайны.
– Пойдем, – сказала Робин, хватая меня за руки. Я подпрыгнула от неожиданности, захлопнула крышку и резко обернулась. – Хочется свежим воздухом подышать. К тому же, – добавила она, ухмыляясь, – в городе ярмарка. А я обожаю ярмарки.
– Ну а я ярмарки ненавижу, – простонала я. – И вообще я уже устала.
– Господи, да у тебя язык заплетается. Едва… – она икнула и покачала головой, – …едва слова выговариваешь. Так что тебе тоже нужно развеяться. Пошли. Попляшешь и станешь свежая как огурчик.
Она стащила меня с кровати; руки холодные, влажные от пота. А музыка играла все быстрее и быстрее, и в конце концов я почувствовала, как мучительно затрепетало мое сердце.
– Ты права, – сказала я, особенно тщательно выговаривая каждый звук. – Видишь? Ничего не заплетается. – Я пошатнулась, выпрямляясь, прижалась спиной к двери, крючок для одежды впился мне в лопатку. – Ладно… Пошли.
Я была благодарна природе за освежающую прохладу. Мы шли, и нас окутывала мгла, хотя небо все еще отдавало густой голубизной, а деревья, не отбрасывая тени, четко выделялись в тускнеющем вечернем свете. Я сорвала с клумбы пион, стиснула его в ладони, и по мере того, как мы приближались к неярким огням города, к ярмарке, цветок превращался в месиво. Дети визжали, раздавались слабые отзвуки выстрелов игрушечных ружей, из которых они палили по резиновым уткам и на которых мертвыми глазами взирали коты Феликсы и скалившиеся тасманийские дьяволы. Время от времени возникали «дома с привидениями», из которых звучал смех актера Винсента Прайса, по кругу звучал «Триллер» Майкла Джексона и высовывались костлявые руки скелетов.
– Знаешь, как здесь это называется? – спросила Робин, поворачиваясь ко мне и предлагая угрожающе багровую, шершавую на ощупь конфетку.
– Спасибо. Что «это»?
– Ну, вот все это.
– И как же?
– Колдовской час. – Она повернулась ко мне и подмигнула.
– Очень остроумно, – рассмеялась я.
– Эй, дамочки, покататься не желаете? – раздался чей-то голос.
Робин обернулась, я посмотрела в ту же сторону. Между фургоном с бургерами и передвижной билетной кассой стоял рослый худощавый мужчина с тремя бутылками пива в руках, слегка покачивающийся от усилия сохранить вертикальное положение и указывающий на свой пах. Я попробовала разобрать, что написано у него на футболке – какая-то выцветшая, с кривыми буквами эмблема. Мимо пробежала стайка ребят в противогазах, перепрыгнув через ограду, они вскакивали на ходу в электромобильчики.
– Просто игнорируй, – сказала я, направляясь в другую сторону.
Робин застыла на месте, вперившись в того типа.
– Идем, тебе говорю, – сердито прошипела я.
Она бросила на меня беглый взгляд и ухмыльнулась хорошо знакомой и такой многозначительной ухмылкой.
– Не-а, – покачала она головой. – Пошли. Есть идея.