Я посмотрела на Робин: она уставилась на карандаш, который сжимала в подрагивающей ладони, и с такой силой водила по бумаге, что грифель не выдерживал. Меня это раздражало, я незаметно толкнула ее в бок, но она словно и не почувствовала, кажется, даже не заметила, что я рядом.
Алекс, сощурившись, тоже наблюдала за Робин. Она наклонилась к ней, вырвала карандаш из ее рук и с мрачным решительным выражением лица повернулась к Аннабел. Небо за окном сияло ослепительной голубизной. Я прижала ладони к вискам, от тупой головной боли звенело в ушах.
Покинув квартиру, мы долго слонялись по улицам при свете мигающих фонарей; Робин заставила меня проглотить еще одну таблетку.
– Ты что делаешь?! – Я почувствовала, как ее пальцы скользят вверх, от плеча к шее, оставляя на коже следы от ногтей. Она слегка надавила, и на какой-то неуловимый миг оба ее больших пальца остро и жарко впились мне в горло, и опять-таки всего лишь на мгновение мне представилось, что, может, и Эмили в последний момент почувствовала то же самое: столкновение любви и ненависти, жестокое и гнилостное очарование дружбы.
Она наклонилась; я стояла не двигаясь; в голове слегка шумело, пульс при ее прикосновении забился чаще, отстраниться я не решалась. Потрескавшимися губами, горячо и влажно дыша, она прижалась к моим щекам и отпустила меня, после чего медленно побрела в сторону пирса.
Аннабел резким движением задернула шторы.
– Что это за потрясение такое, которое вызывает у нас столь сладостную ностальгию? Почему нас так сильно, так неудержимо тянет к тому, чего мы боимся больше всего?
Я пошла в противоположную сторону, оставшись наедине с самой собой; на коже ощущался острый запах пота – того мужика, Робин, моего собственного, сильно першило в горле, тошнота. На полпути, ощутив острое чувство всепоглощающей вины, я повернула назад, но когда дошла до пирса, Робин там уже не было, лишь волны с ревом разбивались о берег. «Может, спрыгнула? Или упала?» – мелькнуло в голове. И тут же стало стыдно от мысли, что, может быть, это принесло бы мне облегчение.
– Сам материал, из которого сделаны эти здания, весьма восприимчив к внешним воздействиям. Разрушение может быть мгновенным, по причинам либо естественным, либо рукотворным: шторм, наводнение, бомбежка. Но может – и постепенным: долгий процесс распада, не исключено, что уже начавшегося. Незаметно подгнивают балки, крошится цемент, истончается бетонный пол под вашими ногами, моими, ногами тех, кто ходил здесь до нас.
Аннабел замолчала и обвела нас четверых быстрым взглядом; откинула с лица прядь волос, обнажив изрезанную морщинами, похожую на съежившийся на морозе лист кожу. Грейс улыбнулась, словно отдаляясь таким образом от Робин, которая низко наклонилась над столом, равнодушно пялясь в тетрадь. Я перехватила взгляд Ники; ее брови были подняты, на губах играла слабая улыбка.
– Таким образом, мне представляется, что Ruinenlust – это одна из форм одержимости. Когда мы идем по руинам, рядом с нами идут и словно оживают тени мертвых. И спрашиваешь себя: а что, если и они, даже помимо собственной воли, рисуют нас в своем воображении, что, если и они, подобно нам, осознают, что так называемые свидетели вечности, наследие, запечатленное в камне, на самом деле эфемерны и преходящи. И сделав для себя такое открытие – открытие руин, энтропии, бесконечности распада, – мы можем лишь задаться вопросом… Что же остается? – Аннабел медленно села на край стола. – Мне кажется, лучше всего на этот вопрос ответил Дидро. Он сказал: «Все разрешается ничем, все гибнет, все проходит, лишь мир остается, лишь время сохраняется».
Никто не сводил с нее глаз, в аудитории было тихо, даже дыхания не слышно. Она оглядела собравшихся, мигнула, словно вспомнив что-то.
– На сегодня это все, дамы. Сочинения сдадите на следующей неделе.
Аннабел встала, чуть наклонилась, чтобы посмотреть из-под штор на Колокольню, и вышла. Дождавшись, пока за ней закроется дверь, класс начал понемногу оживать. Ники снова посмотрела на Робин, потом на меня. «С ней все в порядке?» – спросила она. Это было лишнее – некоторые из одноклассниц, кто в последнее время не замечал в поведении Робин никаких перемен, насторожились и с любопытством посмотрели на нее.
– Она в норме, – холодно сказала Алекс.
– Уверена? – Ники, с выражением деланого участия, сделала шаг в нашу сторону. – Может, все же медсестру позвать? Вид у нее ужасный.
Робин повернулась и посмотрела на Ники налившимися кровью глазами.
– Знаешь что, твой сраный братец…
– Робин, не начинай. – Металл, прозвучавший в тоне Алекс, заставил Робин вздрогнуть – она одарила Ники ласковой улыбкой и спрятала лицо в ладонях, опершись локтями на стол.
– Слушай, Ники, – неловко заговорила я. – Мы могли бы?.. Могли бы поговорить?
– Конечно. – Она улыбнулась. – Сейчас?
Я кивнула, и мы вышли из класса; спиной я чувствовала настороженные взгляды подруг. Плана у меня никакого не было – просто хотелось ненадолго отвлечь Ники, избавить Робин от ее испытующего взгляда.
– Ну, что там? – приветливо спросила она. – Что-то вид у тебя усталый.
– Нет, все в порядке. Просто… Не подскажешь, что задали по английскому? Я не записала.
Она с удивлением посмотрела на меня. Я вспыхнула, сразу почувствовав неловкость.
– Неужели это нельзя было спросить там?
– Ну, ты же знаешь девчонок. – Я пожала плечами.
– Я… – Она закатила глаза. – Ладно. Кафку читать задали. Рассказ про насекомое.
Уже уходя, она остановилась, словно хотела сказать что-то. Я ждала, мысленно уговаривая ее промолчать, не заставлять меня думать, что ответить. Ники метнула на меня быстрый взгляд и, цокая каблуками по каменному полу, удалилась.
Я вернулась в студию, где, окружив Робин, Грейс и Алекс о чем-то перешептывались.
– Что с ней? – спросила Алекс, дождавшись, пока я закрою дверь.
– Да просто с похмелья. – Слова прозвучали глухо, потусторонне. – Ходили на ярмарку, ну и…
– Что-то не очень похоже на похмелье. – Алекс недоверчиво посмотрела на меня.
– Это именно оно.
– Мы… – Алекс вздохнула. – Короче, мы волнуемся.
Робин медленно выпрямилась, на лице ее появилось подобие улыбки.
– Волнуетесь, – холодно повторила она. – Ты у нас такая заботливая, Алекс. Большое тебе спасибо. – Она встала, держась, чтобы не упасть, за край стола, и сунула в сумку свои тетради. – Пошли, Виви.
Я с тревогой посмотрела на Робин. В ее глазах угадывался холодок, взгляд был колюч и недобр, руки продолжали дрожать – дурной, опасный знак. Она перехватила мой взгляд, вцепилась в потертые рукава своего блейзера, да так, что пальцы от напряжения побелели.
– Слушай, – начала Грейс и, не договорив, взглянула на Алекс. Та кивнула. – Слушай, может, тебе опять нужно чем-нибудь помочь?
У Робин даже рот немного приоткрылся, настолько неожиданно это для нее прозвучало; мы, все четверо, застыли, словно каменные изваяния, захваченные скульптором в миг отчаяния, острейшей боли. Робин повернулась ко мне в поисках поддержки. Я закрыла глаза, подыскивая нужные слова, способ сказать ей, что я ее люблю от всей души и что, тем не менее, подруги правы. Голубоватые тени, залегшие под глазами; капли пота, скопившегося в ключицах, жилки, проступающие при каждом вдохе на горле; подавленность, угроза, таящаяся в том, что она делает или говорит, страх, что совершенное нами может быть обнаружено, – все это было почти невозможно вынести.
И еще в пустоте ее глаз я увидела отражение собственного взгляда, пойманного в тот летучий миг, когда я от нее, от этого отражения самой себя, отвернулась. Отвернулась, но успела подумать, что если ее так называемая болезнь излечима, то, может, и моя тоже.
Или по меньшей мере так я себя тогда оправдывала. Сейчас-то я думаю, что какая-то стыдная часть меня самой – дурная, темная частичка – знала, что – хотя по собственной воле я Робин никогда не брошу – ее вынужденная изоляция откроет путь мне: позволит сбежать от ужасов, которые принесла наша дружба.
– Даже не… – слабо начала я, замечая, как вся она покрывается мурашками, как разгораются у нее глаза. – Даже не знаю, что сказать. Быть может, они правы.
Она отступила – словно слова физически надавили на нее – и опустила взгляд. Я посмотрела на Алекс и Грейс – те беспомощно отвернулись. Робин тяжело дышала, плечи ее опускались и поднимались, она посмотрела на меня – глаза полыхали яростью.
– Ушам своим не верю. Вот ты сука.
– Я не говорю…
– Вы знаете, что она пыталась вчера сделать? – Она ткнула в меня дрожащим пальцем; открыв рты, Грейс и Алекс не сводили с меня глаз. – Конечно. Ну конечно.
Чувствуя, что вот-вот разрыдаюсь, что волна уже накатывает, я затрясла головой.
– Не надо, Робин.
– Она думает, что это мы убили Эмили.
Все ахнули.
– Что? – едва слышно прошептала Алекс.
– Она думает, что это мы убили Эмили и… – Робин засмеялась, но смех ее больше походил на грозное рычание. – И еще она думает, что это круто. Настолько круто, что вчера вечером она едва не прикончила одного придурка, просто чтобы доказать, что она – одна из нас.
– Ничего подобного, я не… я не… – залепетала я. Все кружилось, земля уходила из-под ног.
– С чего это ты… – начала Алекс.
– Да нет. Ты не поняла. Я не…
– Не ври, Вайолет, – бросила Робин. – У тебя это плохо получается.
– Я не вру, я… – Я ошеломленно смотрела на Робин.
– Врешь, еще как врешь. – Она шагнула ко мне, обдавая горячим, с привкусом аммиака дыханием. Я почувствовала, что порез на руке начинает кровоточить – это я сама себе впилась ногтями в кожу. – Ты лгунья, – повторила она. – Грязная, отвратительная, развратная лгунья и…
– Хватит, Робин, довольно. – Грейс положила ей руку на плечо. Робин круто обернулась и оттолкнула ее.
– А ты… – Робин отерла ладонь о юбку – на белом осталось пятно крови. – А ты ведешь себя как невинная примерная девочка, и все только потому, что папочкин…