– Не пойму, зачем тебе куртка, – заметила Робин, отпирая ворота и проскальзывая внутрь. – Такой роскошный вечер.
– Дополняет образ.
– Ну-ну. – Она закатила глаза. – Зануда.
Я открыла дверь и с шутливым поклоном пропустила внутрь Робин. Она застыла на месте и обернулась ко мне едва ли не с выражением ужаса – в помещении царил настоящий бардак. Пустая бутылка, грязный отпечаток подошвы на столе; повсюду в полном беспорядке разбросаны бумаги, как будто мощным порывом ветра, влетевшего через циферблат башенных часов, перевернуло всю комнату; хаос и беспорядок. Я прошлась по комнате, стараясь не наступать на вырванные из книг страницы и иллюстрации; я заметила, что на желтовато-коричневую обивку стула со стола стекает тонкая струйка чернил. Опаленные края письма рядом с обгоревшими спичками. Я взяла его, ощутила пальцами легкую влагу и удивилась, как это сюда не добралось пламя. А еще больше удивилась, обнаружив, что на листе бумаги ничего не написано.
– Какого дьявола… – наконец выговорила я. – Что тут произошло?
– Не знаю. – Робин взяла треснувший бинокль и поднесла его к свету. – Но кто-то порезвился прилично. Ладно, давай заберем вино и уйдем отсюда.
Она нырнула на кухню, а я сдернула со спинки стула свою меховую куртку, которую оставила здесь одним весенним утром, да так и не удосужилась отнести домой.
– Ну что, готова? – окликнула меня Робин, сжимая в руках три бутылки вина и одну передавая мне. – Идем.
Мы лежали в тишине и смотрели на звезды. Где-то внизу, у подножия холма, заурчал и медленно отъехал последний мусоровоз, сопровождаемый многоголосьем ночи: сверчки, птахи, шелест листьев на ветру, отдаленное ворчание волны. Знакомо вспыхнула зажигалки Робин, в темноте засветился кончик самокрутки, золотой, как кольцо, красный, как кровь. Она глубоко затянулась и передала самокрутку мне – в момент передачи наши пальцы соприкоснулись.
– В этой штуке кармашки есть? – спросила она, поворачиваясь ко мне.
– Есть.
Она протянула мне пакет, бумажные фильтры и зажигалку.
– Тогда ты отвечаешь за хранение.
Я ощутила знакомое, разливающееся по всему телу, уютное, как внутри кокона, тепло, кожу обожгло.
– Ты правда думаешь…
– Тихо. – Она подвинулась ко мне и положила голову на плечо. – Минуту ни о чем не думаем.
Я смахнула с губ прилипший к ним светлый волосок.
– У тебя раньше так сильно волосы не выпадали.
– Ну да. Бесит, конечно.
Подул ветер, сухо зашелестели листья. Я отвернулась, ладонью прикрыв глаза от соленого воздуха.
– Ладно, какие мысли? – сказала я наконец. – Нельзя же здесь целую вечность оставаться.
Она села, оставив в траве вмятину в форме своей фигуры. Вдали затявкала лисица, спугнув с веток стаю птиц.
– Надо бежать, – сказала Робин, поворачиваясь ко мне. Глаза ее блестели при лунном свете.
– Ну да. Конечно, разумеется. Чего уж легче.
– Я серьезно. – Она прищурилась. – Ведь у тебя есть деньги, верно?
– Что-что?
– Я хочу сказать, ты ведь обеспеченная?
– С чего это ты взяла? – нервно спросила я. – У меня же стипендия.
– Ну да, ну да, но ведь мать не заметит, если ты… Словом, сама понимаешь. – Она поежилась и отвернулась.
Появилась возможность сменить тему.
– Ты не замерзла?
– Отстань. Все нормально.
Я засмеялась, скинула куртку.
– Держи. Пользуйся. Я согрелась.
Не говоря ни слова, она набросила куртку на плечи.
– Спасибо, Вайолет, – подсказала я.
– Спасибо, Вайолет, – передразнила она меня и сняла крышку с бутылки. – Хочешь?
Я покачала головой.
– Ты действительно думаешь, что нам надо бежать?
– Разве что ты предложишь что-нибудь получше. – Она повернулась ко мне. – Слушай, Ники наверняка скажет кому-нибудь про то, что мы сделали, – если уже не сказала. Теперь и Аннабел ненавидит нас, так что…
– Аннабел нас не ненавидит.
– Ты что, не видела, как она на нас посмотрела? Удивлюсь, если в будущем году она не попытается вышвырнуть нас из школы. – Робин сделала глоток и поставила бутылку на землю. – Никогда не видела ее такой злой. Никогда.
– Ничего, подобреет.
Робин пожала плечами.
– И знаешь, Алекс и Грейс не вернутся. Особенно если дело запахнет жареным.
– Вернутся-вернутся.
– Нет. Скорее всего, уже сейчас, пока мы тут с тобой рассуждаем, они сдают обратные билеты.
– Ну что ж, пусть так. – Я потянулась к бутылке. – Пусть так. Поехали. Куда скажешь? Как насчет Парижа? – Робин закатила глаза. – Я серьезно. Прихвати с собой гитару. Организуем гастрольную поездку, правда, я петь не умею. Но ничего, подержу шапку, в которую народ будет деньги бросать.
– Жизнь богемы, – засмеялась Робин. – Нас найдет прямо на улице хозяин какого-нибудь захудалого джаз-клуба. Ты научишься играть на саксофоне, а жить будем в славной квартирке наверху.
– Договорились. – В такую авантюру я, конечно, не верила, да и она, думаю, тоже. Мы просто играли, фантазировали, ребячились. Завтра, при свете дня, что-нибудь придумаем. А сейчас, под луной, на влажной от росы, сладко пахнущей траве, под настроение сойдут и фантазии.
– Пойдем, – поднимаясь, сказала Робин. Она сильно похудела – под платьем кожа да кости. Я протянула ей руку и смахнула травинки, прилипшие к ее ногам, на коже остались следы моих пальцев. – Возьмем напоследок от этой дыры все, что можно.
Она помчалась к площадке, где лунный свет поигрывал на железных перекладинах качелей, я за ней, и, описывая круги в непроглядной тьме, мы хохотали как безумные. Позади темнели башенные часы, но время для нас перестало существовать.
Лето
Глава 17
Где-то наверху оглушительно, как пистолетные выстрелы, захлопала крыльями сова, внизу, подо мной извивались, переползая через корни, черви. Я открыла глаза: на утреннем, нежно-оранжевого цвета небе, влажная от росы, висела полная луна, разбегались в разные стороны, точно пылинки, звезды. Голова болела. Я прижала к лицу холодные мокрые ладони, почувствовала, как свело замерзшую челюсть. Ночь всплывала в памяти смазанными пятнами, расплывающимися знаками: запылившиеся таблетки, отрывистые фразы из полузабытых заклинаний, летний ливень, под которым мы вымокли до нитки.
Я повернулась на бок, попробовала дотянуться до Робин, но нащупала только траву. Я села – мир закачался, поплыл перед глазами.
– Робин? – Голос у меня был надтреснутый, в горле першило. Я закашлялась, сплюнула и снова окликнула: – Робин?
Первые лучи солнца раскалывались, проходя сквозь плотную листву, небо тоже раскололось надвое инверсионным следом реактивного самолета, рев которого постепенно стихал вдали; над школьными зданиями щебетали птицы, кирпичные стены под косыми лучами утреннего солнца казались свежевыкрашенными. Я медленно, с трудом распрямилась, кости как солома, мышцы дряблые, словно накачанные водой. Повернулась и увидела, что кто-то медленно раскачивается на ветру над асфальтированной площадкой, вцепившись руками в цепи качелей: щиколотки скрещены, на одной ноге – белая туфля, ногти на другой накрашены бирюзовым лаком.
– Робин, – окликнула я, – Робин.
Так странно, сколько раз я произнесла это имя, может, это вообще было единственное слово, которое я в тот день выговорила и готова была повторять вновь и вновь: Робин, Робин, Робин. Я побрела к ней, чувствуя, как хрустят колени, бегут по икрам мурашки, по лодыжкам стекает роса. Смявшаяся куртка валялась на земле; я подняла ее.
– Робин, – позвала я. Голова ее была немного повернута в сторону, веки приопущены, ресницы мокрые от росы.
– Робин. – Я положила ладонь ей на руку. Рука была холодная, на ощупь неживая, как у пластмассовой куклы. Я стиснула ее, ущипнула, похлопала по обнаженной коже, впилась пальцами в ее бедро – от ногтей остались лунки.
– Робин, – в очередной и последний раз проговорила я – без толку, имя безответно растворилось в воздухе. Я отступила на шаг назад, склонилась над ней, вцепилась в плечи, опустилась на колени у ее ног. Рядом, под осколком стекла, валялся окурок самокрутки – и я поняла, что наделала.
Я сунула руку в карман куртки, стекло врезалось в пальцы, я стиснула кулак, почувствовала как потекла кровь. Глядя в белое лицо Робин: потрескавшиеся губы, синие пятна на щеках, серые тени под скулами, – я достала из кармана осколки пузырька из-под белладонны. Листки прилипали к моей окровавленной ладони, я поняла, что убила ее: яд, обернутый в папиросную бумагу самокрутки, светящейся в ночной темноте красным огоньком, проник между пальцев.
Я много чего могла тогда сделать, но не сделала ничего. Могла вызвать скорую, родителей, полицию. Могла позвонить Алекс, или Грейс, или Аннабел, попросить о помощи. Могла во всем сознаться, сказать правду о случившемся, страшную правду о девушке на качелях.
Но ничего этого я не сделала.
Я сидела у ее ног, смотрела на нее, молча умоляла снова дышать.
Потом распрямилась, пробормотала ее имя, снова взмолилась. Еще раз посмотрела на нее: синева под ногтями, белизна закатившихся глаз. Уже провалившиеся холодные влажные губы, еще мягкий язык, след от зубов на большом пальце.
Когда, интересно, ее найдут и в каком положении? Я представила себе ее тело обмякшим, гротескно, тошнотворно, неподобающе рухнувшим на траву. Я расстегнула браслет на ее левой руке, обвила им левую цепь качелей и застегнула снова; потом сняла свой собственный браслет и прикрепила им ее правую руку к правой цепи, умоляя Робин оставаться такой, какая она была в тот момент, – прекраснее, чем она мечтала.
Потом я поехала домой. Села в тот же дребезжащий автобус, прошла по тем же улицам; остановившись у русалки, выкурила сигарету, зашла в лавку на углу, купила новую пачку. Помахала миссис Митчелл, выгуливавшей неугомонно заливавшуюся лаем собачонку; дождалась, пока она захлопнет дверь, двинулась дальше. Вошла в дом, налила себе чашку чая, прошла мимо вздыхавшей во сне мамы; поднялась по ступеням, открыла дверь, заперлась изнутри.