Легла на кровать и уставилась в потолок. Моргая, я видела ее в смутных тенях, мелькавших перед глазами. Я постаралась не закрывать глаза, дождаться, пока она откроет свои, с закатившимися куда-то под череп зрачками. Дальнейшее представлялось неизбежным: шок от новости, бесконечные сообщения по телевидению, стук в дверь, полицейские, задающие вопросы, ответы на которые им прекрасно известны. Я – последняя, кто видел ее живой. Где я была в такое-то время и где в такое-то? Когда мы расстались? Была она тогда еще жива или уже мертва?
Они возьмут у нее кровь на анализ и найдут белладонну, частички которой все еще можно обнаружить в швах карманов моей куртки; они жгли мне кожу, когда я нащупывала их подушечками пальцев, убийственно жалили под ногтями. Меня спросят, откуда они там взялись, или сами вычислят после разговора с Алекс, которая скажет им (конечно же, скажет), что белладонну из ее дома украла я. Единственные подозреваемые – мы с Робин; она мертва, я жива: ситуация говорит сама за себя.
Все это я понимала – золотая нить судьбы – и все же ничего не делала. Просто слушала, как тикают часы, смотрела, как меняются краски дня – золотые, оранжевые, голубые, черные, – пока наконец не раздался неизбежный стук в дверь.
– Вайолет? – Мама постучала негромко и повернула ручку, но нашла дверь запертой. – Можно с тобой поговорить?
– Я сплю. – Сердце у меня ушло в пятки.
– Это на минуту. После доспишь.
Я слезла с кровати и отперла дверь. Она выглядела старше обычного, кожа пожелтела и сморщилась, словно слезы оставили на ней свои неизбывные бороздки.
– Там новости передают, дорогая, по-моему, тебе надо посмотреть.
Я закрыла глаза, задержала дыхание. Что это за новости, я догадывалась, только все еще надеялась, что мать не уловит связи со мной. Разве я говорила ей что-нибудь про Робин? Называла ее имя? Или ей просто кажется, что мне будет интересно, потому что речь идет о девушке из моей школы, на территории которой все и произошло?
– Пойдем, – сказала она и потянула меня своей костлявой рукой, на которой под сухой кожей проступали голубые веревки вен. – На словах не расскажешь.
О господи, взмолилась я в краткий миг облегчения, мною явно не заслуженного, лишь бы руки не дрожали, лишь бы тошнота прошла, села в давно опустевшее отцовское кресло и обхватила руками колени; мать переключилась на новостной канал. Я же смотрела мимо экрана на колченогую подставку из древесно-стружечной плиты; от нее тянулся в стене покрывшийся толстым слоем пыли короб для проводов. Я глубоко вздохнула и попыталась сосредоточиться.
«ВТОРОЕ УБИЙСТВО В ТИХОМ ПРИМОРСКОМ ГОРОДКЕ», – гласила бегущая строка, между тем как женщина с кукольным личиком что-то неслышно говорила на фоне ярко освещенной, выдержанной в голубых тонах студии. Сердце мое бешено колотилось, старое, болезненное чувство: меня буквально парализовало от страха. Неужели мне снова предстоит увидеть ее, теперь на экране? Неужели покажут дело рук моих?
Камера выхватила мужчин в белых костюмах; выйдя из полицейского фургона, они низко наклонились и принялись что-то сосредоточенно рассматривать через живую изгородь; потом кадры с панорамой города, гораздо более привлекательного, чем в действительности, глянцевого, как на открытках, продающихся на набережной.
– А сейчас прямой репортаж с места события, – послышался громкий голос с экрана.
Я закрыла глаза.
– Вайолет, – позвала мать, и я посмотрела на экран, стиснув кулаки. Там возникла парадная дверь дома, где живет Грейс, окно разбито; полицейский с землистым лицом, выражающим с трудом скрываемый ужас, спускается по ступенькам. Я низко наклонилась, чувствуя, как у меня перехватывает дыхание и сжимается горло.
Одетая во все черное, с расширившимися от возбуждения глазами, с гладко зачесанными назад нереально блестящими волосами, журналистка говорила прямо в камеру, не спуская с меня глаз.
– Жертва была найдена сегодня утром у себя дома с ранениями, не совместимыми с жизнью. Соседи позвонили в полицию с жалобами на то, что они назвали чем-то похожим на доносящийся из дома вой собаки, нарушающий покой тихой улицы на окраине города.
– Она не… – начала я и, не найдя слов, остановилась. Царапины на теле Грейс, припудренные синяки. Мы все знали, что может стать еще хуже. Более того, мы знали, что будет хуже. И все же, говорили мы себе, проще, деликатнее не замечать всего этого. Не вмешиваться. Пусть сама разбирается как считает нужным. В этом смысле мы все оказывались соучастниками.
– Полиция, – продолжала журналистка, – описывает сцену внутри дома как «шокирующую». Жертва расчленена, совершенное преступление не имеет прецедентов в нашем городе, более известном историей о… – Она остановилась, посмотрела в сторону; камера переместилась, остановившись на бледном, средних лет офицере полиции; на лбу у него выступили крупные капли пота, под глазами залегли серые тени.
Он откашлялся. Замигали фотовспышки, к его лицу приблизились микрофоны.
– Сегодня около пяти часов утра в полицию поступил звонок с вызовом в данный район для расследования того, что предположительно оценивалось как домашнее насилие. На место отправилась группа, которая, войдя в дом, была потрясена при виде жертвы варварского преступления, которое, несомненно, отзовется болью в сердце каждого жителя нашего мирного города. – Он стер со лба пот. – Мы призываем всех жителей этого района сохранять спокойствие и сделаем все от нас зависящее для поимки преступника, проверим все версии. – Он глубоко вздохнул, слегка откашлялся. – На данный момент мы можем лишь подтвердить, что жертвой убийства стал хозяин этого дома, пятидесятипятилетний Мартин Холлуэй.
Я откинулась на спинку кресла, с трудом подавив позыв к рвоте. Снова закрыла глаза, почувствовала, как затылок утопает в подголовнике, попыталась вникнуть в доносящиеся с экрана слова.
– Хотя на столь ранней стадии расследования мы, разумеется, утверждать ничего не можем, кое-что указывает на ритуальный характер совершенного убийства. В настоящее время мы пытаемся установить местонахождение дочери мистера Холлоуэя, семнадцатилетней Грейс, которую никто не видел со вчерашнего вечера. Мы не исключаем возможности похищения и не откажемся от этой версии, пока не убедимся в том, что мисс Холлуэй находится в безопасности. Грейс, если вы сейчас нас слышите, свяжитесь, пожалуйста, при первой возможности с местным отделением полиции.
Я знала, что ее не похитили. Исключено.
– Из этого все равно ничего бы не вышло, – прошептала она тогда в разговоре с Алекс, думая, что я сплю.
– Вышло бы, если выбрать правильный момент, – возразила Алекс.
Обе они словно воображали себя персонажами пьесы, разыгрываемой в театре абсурда. Впоследствии выяснилось, что так оно и есть. И к стыду своему вынуждена признать, что я оказалась на той же сцене.
Прошло еще двадцать четыре часа, прежде чем нашли Робин. Она по-прежнему раскачивалась на качелях, волосы пропитались росой, пальцы впились в цепи.
Обнаружил ее по дороге в школу, возвращаясь из дома за забытыми ключами, привратник; не забудь он ключи, она могла прокачаться на качелях все лето; кожа ее постепенно сходила бы слоями, плоть гнила, кости растрескивались. Я до сих пор, бывает, задаюсь вопросом: избавила бы я ее по крайней мере от этого позора? Хотелось бы думать, что так, но честно говоря – вряд ли.
Зазвонил телефон – он все еще стоял на верхней площадке лестницы. Я упорно не отвечала, пока не заложило уши.
– Да?! – рявкнула я в трубку.
– Вайолет Тейлор? – Голос из прошлого, тот самый журналист.
– Да, и что дальше? – как и в прошлый раз, ответила я.
– Это Дэниел Митчелл из «Ивнинг ньюз». Я уже звонил вам. Хотел поговорить о вашей подруге, мисс Адамс.
В голове что-то щелкнуло; ожило какое-то воспоминание. Голос напомнил о плакатах на стене, о глазах в окне.
– Как, вы сказали, вас зовут?
– Дэниел Митчелл. Из «Ивнинг…»
– Минуточку, Дэнни Митчелл? Как тот самый, что живет в соседнем доме?
– Это моя бабушка, кажется, живет в соседнем с вами доме, – запнувшись ответил он. – Я там больше не живу.
– Кажется?! Какого хрена, что за игру ты затеял, Дэнни?
– Я репортер. Из «Ивнинг…»
– Ну да, ну да, из «Ивнинг ньюз», это понятно. Но ради всего святого, сколько тебе лет, мальчик? Двенадцать?
– Восемнадцать. Я там… на практике.
Я засмеялась, сообразив, в чем промахнулась. Ну да, конечно, он все знал про моего отца. Он тогда жил по соседству.
– О господи, Дэнни.
– Дэниел, – холодно поправил он. – Начальство говорит, что, если я справлюсь с заданием, меня возьмут в штат.
– Что ж, удачи. Но больше мне не звони.
Я швырнула трубку на рычаг, выдернула шнур из розетки и вернулась в кровать, не находя себе места, с горящими щеками.
Шумиха в прессе нарастала по восходящей; во всех до единой газетах я видела ее фотографии, рисунки, изображающие улыбающуюся девушку со щербинкой во рту.
«Трагическая утрата юного дарования» – гласил один заголовок. «Вторая смерть в привилегированной женской школе», – оповещал другой. «Тайна девушки на качелях» – третий.
А я не двигалась с места, ожидая, что принесет судьба.
Полиция, потрясенная уже не одной, а двумя загадочными смертями, не говоря уж о до сих пор не раскрытом убийстве Эмили Фрост, проводила лишь рутинное расследование касательно возможных причин гибели Робин. Ни на что другое она не была способна: сказывалась слабая подготовка и отсутствие опыта. Обычная токсикологическая экспертиза показала наличие наркотиков в крови, но далеко не в смертельной дозе. Не смертельной, но достаточной: достаточной для прессы, чтобы превратить ее смерть в историю обреченной молодости. Она больше не была одаренной многообещающей ученицей, ожидающей, что весь мир окажется у ее ног. Теперь это было «безумное дитя», вовсе не так уж поглощенное учебой, – на телеэкранах то и дело появлялось лицо Ники, печально повествующей городу и миру о том, как она пыталась спасти подругу, уговаривала принять помощь, «выбрать другой путь». Робин, несчастная Робин: смерть, которую можно было предотвратить, урок, который следует усвоить.