«Робин Адамс, ученица престижной школы “Элм Холлоу”, была известна своим участием в употреблении и распространении некоторых наркотических средств, хотя ее подруги и члены семьи не оставляли попыток направить девушку на путь истинный».
Это стало своего рода вводной, позволившей полиции отказаться от тщательного расследования, ограничившись несколькими необходимыми действиями, чтобы подтвердить самое простое объяснение смерти. Началось с того, что полицейские под вспышки камер заверяли публику: они, мол, рассмотрят все возможные версии, делали громкие заявления журналистам, приехавшим из Лондона, и не только Лондона. Но когда, как обычно бывает, градус общественного интереса понизился, «неустанная работа» остановилась, и смерть Робин была признана результатом несчастного стечения обстоятельств, каких именно – непонятно. Думаю, в этом, по крайней мере, отношении они не ошиблись.
Вместо этого полиция сосредоточилась на деле об убийстве Холлоуэя, делая леденящие кровь заявления о маньяке-убийце, рыщущем по улицам города. Впрочем, и они изменились, когда стало известно, что мистер Холлуэй нередко участвовал в потасовках в пабах и задолжал нескольким местным жителям солидную сумму денег. Таким образом, его смерть получила правдоподобное объяснение; Грейс же никто не похищал, просто она сбежала от кошмара домашней жизни (Ники и ее компания вновь оказались тут как тут, подтвердив непристойные подробности визитов в больницу и причины синяков на запястьях), предпочтя безопасность анонимного существования порушенной любви к порочному отцу. От ее имени выступила мать Алекс: она заявила, что полиция не предприняла никаких мер в ряде случаев, в том числе и в тот день, когда, войдя в дом, спокойно наблюдала за творившимися там бесчинствами. Мать Алекс никого не допустила до прямого общения с девушками и помогла им исчезнуть, ускользнув от вездесущих репортеров, скрыв весь тот бедлам, что они сотворили.
Но я-то все знала. Разведала все до мельчайших подробностей еще до того, как они были обнародованы (местная полиция, эти жалкие болтуны, охочие до смачных деталей, с большим наслаждением слила их городской прессе).
Во время сна ему нанесли множество ударов ножом в область груди и шеи. Сначала перерезали яремную вену – с анатомией она была знакома по блокноту Робин с аккуратными подписями. Я так и видела Алекс с занесенным ножом, вонзающей его решительно, безжалостно, глубоко. Увидела и его широко раскрытые от ужаса глаза. Но на этот раз они пошли еще дальше. Вот она, страница, которую, мы, замирая от страха, читали в книге с особым интересом: ритуальная жертва.
Его, связанного по рукам и ногам, извивающегося, стащили с дивана на пол (кровь хлестала из ран, заливала паркет, указывая на то, что первый удар еще не был роковым). Я видела Грейс, с дрожью взиравшую на руки, которые столько раз наносили ей удары, а сейчас были связаны струнами от пианино, глубоко врезавшимися в кожу; видела улыбку Алекс, довольную, уверенную, этот знакомый взгляд, которым они обменивались.
«Пытка» – так это характеризовали газеты: ожоги на коже от кипятка, проколотые булавкой волдыри, глубокие царапины. Отсеченные один за другим пальцы, обвязанные на месте обреза полотенцами, чтобы задержать кровотечение и продлить таким образом его мучения. Надрезы на коже, сдираемой медленно, слоями; тонкие руки Грейс с кусочками кожи под ногтями. Они точно знали, что и как делать.
Но я ничего не рассказала. Да и кому говорить? Кто мне поверит? Две девушки подросткового возраста убивают здоровенного мужика? Невообразимо. Нереально. Есть вещи, в которые просто невозможно поверить. Даже когда знаешь, что все так и было.
Осень
Глава 18
Дождь барабанит по доскам пирса, я стою с промокшими плечами, опираясь на ледяные перила. Вниз, в зеленовато-голубую воду, в забвение, уходят покрывшиеся мхом ступени; где-то вдалеке беспокойно покачиваются на ветру лодки. Еще рано, можно побыть одной; воскресенье, рассвет, звон церковных колоколов, смутный абрис неживой рыбы вырисовывается в воздухе.
Повсюду тут бродят призраки, в этом городке, точке на карте мира, с которой мне никогда не сдвинуться. Сейчас я старше и все же, по любому счету, еще молода; кожа не иссечена морщинами, почти гладкая, ладони по-прежнему теплые и мягкие, хотя ногти обкусаны докрасна, подушечки пальцев испачканы чернилами и грязью. В такие утренние часы я в воображении спускаюсь по ступеням и нахожу то место, где тьма сгущается и земной мир исчезает; я становлюсь подобна Персефоне, блуждающей по царству мертвых, одновременно удаляясь и приближаясь к тому, что она любит, хотя, конечно, как и все мы, все понимает.
Но – как во всех подобных случаях ранее – фантазия остается фантазией; ни на что я не способна; элиотовский Швейцар хихикнул, и мне впрямь стало страшно[22].
В гостиной дамы тяжело
Беседуют о Микельанджело[23].
Я сплевываю, поворачиваюсь и ухожу.
С наступлением осени, которая принесла с собой запахи смуты и распада, я вернулась в «Элм Холлоу»; вернулась туда, где оставила Робин встречать два рассвета, прежде чем ее нашли. Я сидела на поросшей травой кочке, где остались следы корней вяза, тянущиеся с одного конца школьного двора до другого. Директор даже вообразить не мог, что вяз может запустить свои щупальца так глубоко, занять так много места; удаление дерева оказалось подобно разрыву снаряда, оставившему в земле глубокий крестообразный шрам. Циферблаты башенных часов больше не светились, и, несмотря на все усилия директора и школьной обслуги, никому не удалось открыть вход в колокольню. Я отпила глоток кофе, закурила; увидела рядом с собой чьи-то ноги, подняла взгляд. Ники.
– Привет, – без улыбки обронила она.
– Привет.
Она села рядом, вдавив каблуки в землю.
– Жаль Робин.
Я без всякого выражения посмотрела на нее.
– Нет, правда жаль, – повторила она. – Она была такая… такая крутая.
– Она наверняка порадовалась бы такой оценке.
Какое-то время мы сидели в напряженном молчании, наблюдая за тем, как садовники возятся с саженцами; позади них старые деревья медленно роняли листья на землю.
– Стало быть, ты ничего не сказала, – произнесла я наконец. – После бала. Ты ничего и никому про нас не рассказала?
Она холодно посмотрела на меня.
– Рассказала. Но мне не поверили. Сказали: зря поднимаешь панику.
В последних словах прозвучала обида, хотя Ники и постаралась скрыть ее, и я – на мой взгляд, после всего случившегося она заслуживала снисхождения – сделала вид, что не заметила, как дрогнул ее голос.
– Кому рассказала?
– Мисс Голдсмит. Она отвела меня в кабинет директора. – Ники вздохнула. – На бал я так и не попала.
Теперь я поняла, что Аннабел мне больше не увидеть. Подумалось: состоялась сделка. Или, можно сказать, жертвоприношение.
«Мы не можем допустить распространения таких слухов, – наверное, сказал директор, выпроваживая ее из кабинета, и в его поросячьих глазках мелькнуло удовлетворение, а усы зашевелились. – Боюсь, я вынужден отменить ваши факультативные занятия. В наступающем году их не будет». Аннабел, конечно, просто кивнула, и ее молчание было выразительнее любых слов; мне представилось, как она собирает свои вещи – вихрь гнева, пронесшийся по всей башне, – и оставляет «Элм Холлоу», даже не оглянувшись напоследок.
– Жаль, – едва слышно выговорила я.
Ники промолчала, посмотрела наверх, где темнели циферблаты башенных часов. Интересно, подумала я, пыталась ли она, как и я, войти внутрь; и убедилась ли так же, как я, что замки поменяли?
– Мне тоже, – тихо промолвила она. – Я не думала, что все так обернется.
Я посмотрела на нее. Солнечные лучи разрезáли промежутки между зданиями.
– О чем это ты?
– Это я во всем виновата. То есть в том, что случилось с Эмили. Я хотела занять ее место в группе для одаренных. В свое время в нее, в один и тот же год, входили моя мама и мама Алекс – и Аннабел. Мама сказала, что иначе я не смогу «реализовать свой потенциал». – Ники закатила глаза. – Ну, я и попросила Аннабел принять меня, а она ответила, что все места уже заняты.
Я впилась в нее взглядом, стараясь связать концы воедино.
– Ники, ты что же, хочешь сказать…
– Короче, я отыскала дома, на чердаке, книгу. Книгу ритуалов. И… Словом, выбрала один. И сработало. Эмили исчезла, и место освободилось. Но тут появилась ты… – Она вздохнула, потеребила край юбки. – Ладно, проехали. Если учесть то, что произошло потом, то оно, наверное, и к лучшему.
– И что же… Что это был за ритуал?
– Заклинание. Кукольный обряд. Я закопала куколку под вязом. – Ники помолчала, посмотрела на то место, где раньше росло дерево, и вздохнула. – Скорее всего, ее там уже нет. – Она поднялась, стряхнула грязь, налипшую на тыльную часть бедер. – В общем, похоже, теперь мы в одной лодке. Так что… Очень жаль. Надеюсь, со временем станет легче.
Я промолчала. Ники, спотыкаясь, побрела через двор. Ослепительно светило солнце, листья горели на свету золотом и багрянцем. В разных концах двора робко толпились школьницы нового набора, делились на группы, которые скоро распадутся, как распалось наше содружество; а затем сложатся новые группы, и будут новые содружества и новые предательства. Я даже представить себе не могла, что год окажется таким длинным.
А затем последовали новые годы, каждый чуть длиннее, чем предыдущий.
Я окончила местный университет, где в коридорах колыхались тени Тома и Энди, изредка позволяя себе поддаться уговорам принять участие в какой-нибудь тусовке в студенческом общежитии. Защитила диплом, подала заявление в «Элм Холлоу», приписав, что, если нет вакансий, готова работать на общественных началах. И действительно проработала два года, пока не освободилось место. Преподавала, присутствовала на родительских собраниях, ревновала ко всем. Стала деканом. Временами видела его безжизненно осевшее тело, и у двери этого кабинета, и у других дверей.