Амара с Бернардом ничем не могли помочь. Слишком велик был ворд. Попытавшись что-то предпринять, они бы только выдали себя и сгинули вместе с беженцами. Их задание было важнее. Оно могло спасти сотни тысяч жизней. Нельзя позволить жалости к тем, кто перед глазами, отвлечь их от ответственности перед целой страной. Делать свое дело – правильно и логично.
И все же Амара оплакивала отважных легионеров и несчастных беглецов, и никакая логика ее не утешала.
Она плакала, но плакала молча. Ворд часами обтекал их, тварей становилось все больше и больше, иные проходили всего в двух шагах от места, где, укрытые вуалью, неподвижностью и созданной фуриями материей, лежали они с мужем. Враг собирал силы для удара, который вскоре должен был обрушиться на последнюю противостоящую ему алеранскую твердыню.
На город Цереру.
Амара четыре дня не говорила с мужем.
«Вот, – думала она, – что самое трудное в этом задании. Речь – непозволительная роскошь, когда враг может таиться буквально под каждым листком». Они могли двигаться почти беззвучно, оставаться невидимками, но голос, даже шепот, яснее ясного выдал бы присутствие алеранцев.
Разведчики легионов издавна разработали довольно сложный язык жестов, позволявший в полевых условиях обмениваться важными сведениями, но разговора он не заменял. Не было в нем знака для «Я больше не могу этого видеть» или для «Кто-то за это поплатится».
За четыре дня на занятой врагом территории они не раз натыкались на места, где ворд положил множество мирных жителей и легионеров, а изредка и на такие, где ему не выпало такого успеха. Дважды им попадались выжженные до земли участки леса, где сохранились лишь обугленные пни да куски панцирей – свидетельство ярости церерских рыцарей и патрициев. В других местах бойня бывала не столь всеохватной и более прозаической, но не менее жестокой: среди отчаявшихся земледельцев находились те, кто обладал сильным даром заклинателей. Такие спускали на ворд всех подвластных им фурий, оставляя на земле раздавленный, изломанный ворд вперемешку с убитыми алеранцами. Попадались и одиночные твари ворда, убитые, без сомнения, фуриями, одичавшими без твердой руки погибших алеранцев. А еще кое-где мертвыми лежали не алеранцы, а олени, вепри и другие лесные звери, уничтоженные с той же бездумной жесткостью, будто ворд принимал за врага безобидную лесную живность. Местами ворд уничтожал даже растительность.
Еще им попадались участки светящегося зеленоватого кроча – он рос и распространялся под присмотром малой горстки паукообразных Хранителей. Эта непостижимая субстанция как будто питалась самой Алерой. Хранители без разбора наваливали на поверхность кроча живых и мертвых, растения и животных. Амара, стоявшая в нескольких шагах от его края, слышала, как хрустят листья под наползающей на них слизью.
Они не решались подолгу задерживаться вблизи кроча. Быстро выяснилось, что такие участки служат для врага чем-то вроде кормушек или продуктовых складов. Твари поодиночке или торопливыми кучками взбегали на кроч, с головой зарывались в него челюстями и, чавкая, как свиньи, глотали смердящую жижу под восковой коркой, чтобы тут же разбежаться по своим делам.
Поначалу Амара надеялась, что такая поспешность – признак их отчаянного положения, но раз за разом наблюдая кормление, происходившее через правильные промежутки, она поняла, что необъятный ворд двигался как одно целое под управлением невидимого хореографа. Его бессловесные и почти не издававшие звуков единицы знали, куда направиться, где нанести удар, где найти пищу, где усилить слабое место. В сравнении с вордом слаженность и дисциплина легионов выглядела дикарством или ребячеством.
Сумасшествие, само безумие пришло сюда, в Цереру, в долину Амарант, – в нежное, мирное, прирученное в стародавние времена сердце страны. Но долг велел ей это увидеть, запомнить все – и она смотрела. Смотрела, потом записывала все увиденное и сравнивала с записями Бернарда, проверяя, что из замеченного одним мог упустить другой.
Трудно пришлось со сном. Отдыхали по очереди, по нескольку часов, когда казалось, что можно ненадолго остановиться. Перед глазами у Амары, стоило ей прилечь, заново вставало увиденное, между тем один вскрик во сне мог погубить все. Она не позволяла себе засыпать слишком крепко, и постоянное напряжение, душевная боль, неотступная настороженность и тревога уже брали свое.
Она это замечала не по себе – сама она как будто вся онемела, – а по Бернарду, по его лицу и развороту плеч. Глаза его, в которых в последние годы все яснее читалась усталость от множества забот, стали как у загнанного зверя, хотя и сохраняли спокойную бдительность – во всяком случае, когда Амара его видела. Обычно они шли, не видя друг друга, и не терялись только потому, что заранее сговорились, куда намерены двигаться, и еще по еле слышному звуку шагов.
Но хуже всего было, что нельзя поговорить, особенно после гибели последней колонны беженцев.
Совсем плохо.
Она нашла его руку, переплела его пальцы со своими и крепко сжала. Он ответил не так ласково, как она ждала, и стало ясно, что тревоги, ярости, гнева в нем не меньше, чем в ней.
Но они должны были продержаться еще немного. Если Первый консул не ошибся, в битве за Цереру заклинатели ворда должны проявить себя, и тогда Бернард с Амарой их увидят. А потом можно будет уйти от этого кошмара, чтобы сообщить об увиденном.
Они жались друг к другу в темноте, пока ворд готовился к штурму.
Чтобы собрать силы и нанести удар, ему потребовалось меньше суток.
Амара с Бернардом находились в полутора милях от городских стен, смотрели через широкую долину из покинутой усадьбы протянувшегося вдоль низкого хребта домена. Они затаились в развалинах кирпичного склада, разрушенного упавшим деревом. В другое время доминус не упустил бы случая заменить старое здание, обглоданное временем, новым. Теперь же разбитые стены оставили лежать как есть, а накрывший развалины толстый ствол превратил их в безупречный тайник. Бернард силой уцелевших на дереве ветвей и листьев и растущей под стеной травы окружил их лесной вуалью, Амара же наложила поверх слой своей тонкой ветряной магии, скрыв от ворда тепло их тел и запах. Бернард поселил своих земляных фурий в фундамент здания, тем скрыв их от обнаружения посредством земляной магии. Последним штрихом стали меняющие цвет плащи. Невозможно было укрыться надежнее.
Через полчаса после наступления темноты ворд как единое целое бесшумно хлынул на город.
Несколько мгновений все оставалось как было, а потом Церера вдруг осветилась.
У Амары перехватило дыхание. Обычный штурм легион встретил бы стрелами и огнем, лучники и рыцари самыми дальнобойными снарядами обстреливали бы подступающего к стенам врага. Так делалось, чтобы сломить дух атакующих, в первые же мгновения нанести им тяжелые потери и вбить в сознание простых солдат и командиров, как дорого обойдется им штурм.
Но против ворда удар по боевому духу врага терял смысл, как и многое другое в тактике легионов, в чем быстро убедились легионеры Цереры.
Со стен не летели стрелы. Укрепления не извергали пламя. Город, еще не залечивший ран и шрамов после атаки консула Калары, ярко светился, тихий и беззащитный перед накатывающей черной волной.
Амара заметила, что ее пальцы ищут руки Бернарда. Нащупав, она крепко сжала пальцы мужа, потому что волна ворда уже ударила в стены Цереры.
Из ярко освещенного города не донеслось ни звука. Ни один меч не поднялся навстречу ворду, ни один легионер не выступил против врага.
Ворд облепил стены, впивался когтями в камень, полз вверх роем огромных черных насекомых. Они презрели военную тактику, не атаковали ворот и башен, а просто ползли на стены там, где очутились. Земля к югу почернела, вражеский рой покрыл поля широкой долины огромной сплошной тенью. На мгновение показалось, что город падет без сопротивления.
Но Амара знала: этого не будет. Обороной командовал Гай Секстус, и Первый консул не собирался сдавать Цереру без боя.
Внезапно в глубине города звонко и резко зазвучали фанфары. Тяжесть магии ветра потеснила воздух, вздыбила волосы на затылке у Амары. Сам воздух заплясал, заискрился сотнями тысяч серебристо-белых точек. По всей долине Цереры на кронах деревьев вспыхнули мириады крошечных недолговечных звездочек.
А потом сокрушительный рев до основания потряс каменный город, и с его стен в алеранское небо ударили молнии: грозные копья багрового и лазурного пламени изгибались, рисуя силуэт атакующих орлов – герб и цвета Дома Гаев. Их грохочущая мощь разбила первую волну ворда. Нападающие сотнями срывались со стен, рассыпались в воздухе черным пеплом, валились на остолбеневших собратьев.
Отголоски грома еще раскатывались над землей, а вслед им с небес уже пролились малые сполохи – сотни сполохов. Молнии крушили ворд, разили и вбивали в землю по дюжине разом. Там к земле слетели огненные золотые шершни Родиуса, а там зеленая молния, свившись в пару быков Пласиды, взметнула ворд на пятьдесят футов к небу. Алые соколы Аквитании падали огненным градом, их удары были мелки в сравнении с другими, зато наносились с убийственной точностью и устрашающими волнами.
Амара с ужасом взирала на вырвавшиеся на волю силы, жалея, что они с мужем не выбрали для наблюдения тайник подальше от места битвы. Здесь действовала не одна рыцарская центурия, даже не объединенные силы нескольких легионов – здесь сосредоточились повелевающие фуриями алеранские патриции, чье могущество буквально разверзало землю перед наступающим вордом. Амаре пришлось заслониться ладонью от слепящего света. С неба сыпались комья земли, осколки камней, и не только они, – брызги сражения добросило до развалин усадьбы. Звук оглушал даже здесь, и Амара поспешила уделить часть усилий Цирруса на защиту слуха от ужасающего грохота. Она никогда не видела действия таких могучих, внушающих трепет сил – кроме одного раза, – и ей вдруг захотелось забиться в самую глубокую нору, спрятаться, пока все это не закончится.