– Салют, Диего.
Услышала, как у него перехватило дыхание от моего ледяного голоса.
– Что случилось?
– Ничего, просто я не смогу сегодня составить тебе компанию. Вчера все было волшебно, но у меня сейчас куча забот, дел, да и все равно ты в субботу улетаешь обратно в Турин.
– В четверг, – произнес Диего. – Джусти поменял мне билет. Хочет, чтобы в понедельник я уже был на тренировке.
У меня не было никакого права огорчаться. Может, это святая Корреа сотворила для меня чудо, хоть я и не заслуживала ее милости. И все равно от такой новости моя твердая решимость держать Диего на расстоянии сразу ослабела.
– Что ж, это к лучшему, – сказала я.
– Но почему? – горестно спросил он.
Я зажмурилась, стараясь отогнать картинку – Диего, расстроенный, с разбитым сердцем. Не помогло.
– Мне нужно побыть одной и все обдумать, – сказала я.
– Но, Камила, я люб…
– Я же сказала – мне нужно побыть одной! – отчеканила я.
Между кафельных стен школьного туалета запрыгало эхо.
– Пожалуйста, мне и так трудно! Мне тоже больно, но я не хочу, чтобы эта история развивалась дальше, – объяснила я.
В телефоне молчали. Прежде, чем Диего нашел довод, который бы меня переубедил, я поспешно добавила:
– Желаю тебе всего самого лучшего в жизни, Диего. – И завершила вызов.
Всю жизнь я умела прятать свои печали под маской. Но после этого разговора… я была не уверена, что мне это удастся. Мне хотелось уснуть и проснуться через тысячу лет, чтобы отчаянная боль в сердце прошла. Но нельзя было подводить отца Уго.
По дороге в монастырь Доброго Пастыря я перепутала остановки и вышла раньше, так что пришлось топать целых три квартала. Наконец я свернула за угол и увидела монастырь.
Машины Диего перед монастырем не было, и я вздохнула с облегчением. Но все-таки тревога не отставала, как привязчивая бездомная собака.
Во внутреннем дворе две монашки приводили в порядок клумбу. Увидев меня, младшая из них приветливо помахала и улыбнулась. Вторая выглянула из-за голого розового куста, который подреза́ла. Ее круглое лицо тоже осветила улыбка. Я помахала в ответ.
Под ноги мне легла тень, а за спиной раздался голос отца Уго:
– Вот и вы, Камила. И как раз вовремя.
Я выдохнула.
– Добрый день, падре. Да, я пришла.
– Готовы?
Я кивнула, и он поманил меня за собой.
В облезлом помещении, куда меня ввел отец Уго, стоял длинный деревянный стол, а вокруг – разномастные колченогие стулья. На полу и на столе валялись листки линованной бумаги – их разбросало ветром, влетавшим в открытое окно.
Пятеро мальчишек, сидевших в ряд за столом, встретили меня почтительным молчанием.
– Дети, это сеньорита Камила Хассан. С сегодняшнего дня она будет помогать нам с учебой, – представил меня отец Уго.
– Всем привет, – сказала я, смущенная тем, что меня назвали сеньоритой.
Мальчишкам было лет по десять на вид, и их зубы казались слишком крупными для совсем еще детских мордашек.
– Камила, это ваши ученики. Мигель, Леандро, Хавьер, Баутиста и Лаутаро. – Отец Уго обвел группу взглядом.
Я улыбнулась, и трое из пяти ответили мне улыбками. Один просто смотрел в упор. А вот Лаутаро – тот прямо просиял.
Через несколько секунд в класс влетела запыхавшаяся девочка.
– П-п-простите, я опоздала!
Девочка села напротив мальчишек, а они отодвинулись, словно она была вшивая. Девочка и священник не обратили на это никакого внимания, и я решила: значит, мальчики всегда так себя ведут.
– Здравствуй, Карина, – сказал отец Уго. – Сеньорита Камила с сегодняшнего дня будет помогать вам с уроками. Пожалуйста, давайте оказывать ей уважение, которого она заслуживает. – Он многозначительно обвел взглядом всех учеников, но щеки полыхнули только у Карины, будто предупреждение касалось именно ее.
Отец Уго вышел.
Карина оглядела меня с головы до ног, оценивая, какого уважения я заслуживаю. И этим мгновенно расположила меня к себе.
Ее светлую кожу покрывала россыпь веснушек. Девчушка была худенькая как тростинка и высокая, руки – загрубевшие, в цыпках, бледные губы растрескались от холода, но в карих глазах светился живой ум. Наконец Карина сказала:
– Д-д-добро п-п-пожаловать к П-п-пас… здравствуйте, сеньорита.
Мальчишки захихикали, а мне тут же захотелось ее защитить.
– Спасибо, Карина, – сказала я, отерла вспотевшие ладони о рубашку, села рядом с девочкой и попыталась вести себя как настоящая учительница.
– Покажете мне, что вы сейчас проходите? – спросила я.
Мальчишки стали молча пихать друг друга локтями – мол, ты первый! Нет, ты!
Карина просто открыла тетрадку и придвинула ко мне.
Я пролистала ее. Сплошь английский. И какой аккуратный разборчивый почерк! С грамматикой полный порядок, и словарный запас большой! Я онемела от изумления.
Карина решила, что раз я молчу, значит, не понимаю, и, с трудом скрывая гордость, объяснила:
– Я п-п-перевожу Альфонсину Сторни. П-п-поэтессу. Ее стихи. Она в юности жила в Росарио. Вы не знали?
Глаза у девочки оживленно блестели. О, я знала эту лихорадку, эту жажду. Утолить ее можно было только учебой, и я надеялась, что смогу помочь Карине – как сеньора Алисия когда-то помогла мне.
Мигель застонал:
– Ой-ой-ой, только не это, опять стишата!
– М-м-может, сеньорита учительница не знала про п-п-поэтессу, – возразила Карина.
– Они с Мигелем всегда про это ругаются, – сообщил мне Лаутаро, пожав плечами.
– Да сеньорите учительнице пы-пы-пылевать на твои дурацкие стишки, Какашка, – встрял Хавьер.
Лицо пылкой и храброй девочки мгновенно изменилось: на него словно набежала тень. Карина шевелила губами, точно пытаясь заговорить, но слова не шли.
Я повернулась к Хавьеру и резко сказала:
– Как ты ее назвал? Ну-ка повтори.
Смуглое лицо Хавьера залилось смущенным темным румянцем, и я выдохнула, чтобы успокоиться. Меньше всего этим детям нужно, чтобы на них еще кто-то орал и унижал их. Я накрыла ладонью руку мальчика, но он отдернул ее, как от ожога.
– Прости, Хавьер, – сказала я, но он отвернулся.
Лаутаро объяснил:
– Понимаете, сеньорита, Карина заикается. Поэтому некоторые ее называют Кака или Какашка. Когда она волнуется и хочет произнести свое имя, у нее получается «ка-ка-ка»!
Мальчишки сдавленно зафыркали, а веснушчатое личико Карины окаменело и глаза ее остекленели.
У меня по спине пробежала дрожь.
В этой девочке таилась ярость, маленькая фурия, и мне захотелось крепко обнять Карину и пообещать, что все будет хорошо. Но я не имела права давать ей такие обещания, если ее жизнь и так уже в сто раз тяжелее моей.
– Послушайте, – сказала я, – я не потерплю никаких обидных прозвищ и обзывательств. Указывать вам, как себя вести в мое отсутствие, я не могу, но при мне чтобы Карину никто не дразнил. Всем ясно?
– Ясно, – быстро ответил Лаутаро.
– Спасибо, – кивнула я, и лица мальчишек смягчились, даже у Хавьера.
После такого бурного начала атмосфера в классе стала напряженной. Карина молча строчила в тетрадке, прикрывая ее рукой. Но этого и не требовалось. Остальные по уровню английского до нее не дотягивали. За час я прошла с детьми правила произношения, и все старательно повторяли за мной английские слова.
Все, кроме Карины: та, казалось, слушала всем телом, но взгляд ее уперся в истертую столешницу, и девочка лишь беззвучно шевелила губами.
Наконец часы на стене пробили пять.
– У нас сейчас будет полдник. Вы останетесь с нами, сеньорита? Сегодня день pan casero, домашнего хлеба, – сказал Мигель.
В животе у меня предательски громко заурчало.
Мальчишки засмеялись, будто я только что рассказала им самый смешной анекдот на свете.
– Ответ положительный, – подмигнув, сказал Лаутаро.
Карина покосилась на меня и бережно убрала тетрадку и карандаш в сумку, будто это были настоящие сокровища. Я ждала. Она привычно съежилась, втянула голову в худенькие плечи – точно бабочка, которая складывает крылышки.
Мы все вместе вышли в патио, и тут я заметила круглую глинобитную печку. Из металлической дверцы полз белый дымок – внутри на углях пекся домашний хлеб. На упоительный запах к печке из всех дверей потянулись дети. Мы выстроились в очередь и терпеливо ждали, пока сестра Крус, та круглолицая монахиня, разольет по металлическим кружкам матэ с лимоном.
Когда сестра Кристина открыла дверцу печи, ребятишки радостно завопили. Монахини слаженно и ловко оделяли каждого кружкой чая и ломтем свежего хлеба, теплого и ароматного. Дети терпеливо ждали своей очереди.
– Чао, Карина. До завтра! – сказала сестра Крус, вручая мне ломоть хлеба.
Я тоже повернулась попрощаться с девочкой.
С ее худых плеч свисала обычная сумка для покупок, но Карина надела ее как рюкзак. Сквозь полупрозрачный полиэтилен видна была обложка тетради.
– Ты не останешься на полдник? – спросила я.
Карина повернулась, и я увидела у нее в руках бумажный пакет в жирных пятнах. Девочка густо покраснела и затопталась на месте, словно ей не терпелось сбежать. Помотала головой и уже собралась уходить.
Баутиста тихонько объяснил мне:
– Ей нужно домой. Там малыши как раз проголодались.
– Малыши? – Я смотрела вслед худенькой высокой Карине.
– Да, близняшки.
Я мысленно обругала себя: надо быть наблюдательнее! И тактичнее! Нагнала девочку и протянула ей свой хлеб:
– Возьми и мой кусок.
Рука так и повисла в воздухе, и хлеб остывал у меня на ладони.
– Спасибо. – Карина сдержанно кивнула и взяла еду. Она не улыбнулась даже из вежливости – и тем покорила меня окончательно. Не сказав больше ни слова, девочка зашагала через двор к выходу на улицу.
14
По дороге домой я зашла в скобяную лавку – купила новую дверную ручку и цепочку. Пришлось взять из денег, отложенных на Южноамериканский кубок.
Мама все так же сидела за столом, будто весь день никуда не уходила. Она склонилась над шитьем – вышивала очередное платье. Но, увидев меня, отложила работу.