Рабочие-депутаты высоко ценили и любили Фурманова. Но Дмитрию Андреевичу казалось, что он не пользуется среди рабочих столь же безграничным доверием, как Василий Кузнецов, Алексей Киселев и другие большевики.
«Личный» вопрос начинает все больше мучить Фурманова. Вопрос о разрыве с максималистами, с которыми у него уже нет ничего общего. Это не вопрос выбора. Выбор уже давно сделан. Но как неожиданно трудно во весь голос заявить о своем разрыве.
Он вдруг чувствует себя очень одиноким. Ная опять уехала на родину в Екатеринодар. И нет у него близкого, совсем близкого друга.
«А сколько дела, сколько дела!.. Горько, что подлецы интеллигенты… не идут помогать нам, измотавшимся в лоск…»
6 декабря на областном съезде Советов Иваново-Кинешемского района (Фурманов — член президиума и председатель одного из пленарных заседаний) он, наконец, знакомится с человеком, легенды о котором слышал еще в юности, на Галке, с человеком, который сыграет решающую роль в его судьбе и приведет его в партию большевиков.
Этот человек — товарищ Арсений. Миша. Михаил Васильевич Фрунзе.
Впоследствии Фурманов собирался написать о Фрунзе большую книгу. Он не успел осуществить свой замысел. Но отдельные записи, заготовки, фрагменты, очерки сохранились.
Один из таких очерков и посвящен этой столь важной для Фурманова первой встрече.
«Я первый раз увидел его на заседании и запечатлел в памяти своей добрые серые глаза, чистое бледное лицо, большие темно-русые волосы, откинутые назад густою волнистою шевелюрой. Движения Фрунзе были удивительно легки, просты, естественны — у него и жестикуляция, и взгляд, и положение тела как-то органически соответствовали тому, что он говорил в эту минуту: говорит спокойно — и движения ровны, плавны, и взгляд покоен, все существо успокаивает слушателей; в раж войдет, разволнуется — и вспыхнут огнями серые глаза, выскочит на лбу поперечная строгая морщинка, сжимаются нервно тугие короткие пальцы, весь корпус быстро переметывается на стуле, голос напрягается в страстных высоких, нотах, и видно, как держит себя Фрунзе на узде, как не дает сорваться норову, как обуздывает кипучий порыв. Прошли минуты, спало волненье — и вошли в берега передрожавшие страсти снова кротки и ласковы серые глаза, снова ровны, покойны движения, только редко-редко вздрагивает в голосе струнка недавнего бурного прилива. Я запечатлел образ Фрунзе с того памятного заседания в семнадцатом году, и сколько потом ни встречался с ним в работе, на фронтах ли, я видел всегда его таким, как тогда, в первый раз: простым, органически цельным человеком.
От общения с ним, видимо, у каждого оставался аромат какой-то особой участливости, внимания к тебе, заботы о тебе — о небольших даже делах твоих, о повседневных нуждах.
Недаром и теперь, когда встал он на высочайшем посту народного комиссара, — и теперь ходили к нему на прием вовсе запросто и блузники-ткачи и крестьяне-лапотники, шли к своему старому подпольному другу, к Мише, которого еще по давним-давним дням знали и помнили, как ласкового, доброго, сероглазого юношу».
В другом наброске, который должен был по первоначальному замыслу Фурманова войти в книгу «Чапаев», но потом был отложен для книги о Фрунзе, Фурманов дает характеристику людей «высоких человеческих качеств». Таким человеком, несомненно, был Миша (командарм, а потом нарком М. В. Фрунзе).
Старые друзья-ивановцы разговаривают о нем, вспоминают, как он вел себя когда-то в тюрьме.
«Его к смертной казни приговорили, а он себе английский язык разучивает по самоучителю. Это не каждый сумеет так-то. Силу надо иметь для этого особенную…
— Так и выучил? — наивно изумился Бочкин.
— Выучил ли — не знаю, а учил… И когда в централе, где он сидел, заваруха какая начиналась, скандалы затевали или просто перенервничаются люди и помощи ждут со стороны, — к кому тогда-то идти: опять к Мише, опять к нему; словно склад тут какой, словно запасы в нем сохраняются. И весел постоянно, бодрый ходит такой, все торопится куда-то, все учится, занимается сам, помогает кому-нибудь; нет, братцы, это чудесный человек, чудесный… Мы еще не знаем его… Вот уж действительно никакая мелочь к нему не приставала.
— Не лишку ли нахвалил? — быстро и насмешливо взглянул Андреев на Лопаря.
— Так и не хвалю вовсе, — изумился тот вопросу, — чего же хвалить, это не выдумали, а рассказывают те, что вместе с ним тюрьму отбывали… Тут, наоборот, хулу можно было бы не принять, можно ей и не поверить; а уж, брат, коли хорошие дела рассказывают, значит так и было. Хорошее не выдумывают…
— Немного таких-то, — грустно улыбнулся Терентий. — Он, знать, вперед себя ушел — знаете, бывает, человек вперед себя уходит. То есть он как будто и не отличается от кого, похож на всех, а нет — ни на кого не похож на деле-то, и на себя даже не похож, как это видишь его, а другой он человек, вперед тронулся… Надо быть и он из этаких…»
Таким вот и был Михаил Васильевич Фрунзе, с которым Фурманов впервые встретился 6 декабря 1917 года и которого полюбил навсегда.
Да и Михаилу Васильевичу Фрунзе с первой встречи полюбился этот подтянутый, энергичный человек.
Он внимательно вслушивался в его речи на съезде. Он беседовал с ним в кулуарах. О работе, о борьбе с врагами, о поэзии. Да, о поэзии. «Железный» командарм, как называли впоследствии Фрунзе, не только любил литературу и внимательно следил за ней, но и сам писал стихи.
Он узнал от земляков-ивановцев все, что можно было узнать о Фурманове. О беззаветной преданности Советам, о неиссякаемой энергии, о любви к труду. И о колебаниях. О метаниях его по партиям. Узнал и — удивился. Удивился, но не был обескуражен.
Фрунзе понял, что эти сомнения и колебания Фурманова временны, не органичны для него. Что нет у него еще того рулевого, который чутко, но твердой рукой направил бы его на путь истинный. Что, преодолев все свои иллюзии, Фурманов придет в партию большевиков и уже не изменит ей никогда. Такие люди — прямые, ищущие, талантливые — нужны партии. А Фрунзе не ошибался в людях.
И он предложил Фурманову свою дружбу.
Большими шагами идет Фурманов вперед по пути к большевизму. Однако и сейчас этот путь еще не легок.
Ему, не коммунисту, оказано огромное доверие.
После областного съезда он работает председателем Ива-ново-Кинешемского райсовета и председателем Иваново-Вознесенского губисполкома.
В короткие часы досуга… продолжает писать стихи.
«Я увидел и почувствовал всем моим существом, что здесь, в Революции, — целый океан поэзии, что здесь и безмерная отвага, и чистота бескорыстия, и нечеловеческое дерзание, что здесь воплощается в самой жизни… огромная красота…»
В декабре председатель губисполкома публикует в газете стихотворение «Клич».
Романтические стихи эти не мешают Фурманову заниматься в Совете будничной, прозаической, «черной» работой. Он начинает решительную борьбу со спекулянтами, взяточниками, карьеристами. А сколько их присосалось к советским организациям!
«Мы делаем невероятные усилия, чтобы очистить наши организации от грязного налета, и все-таки не можем очистить разом всю грязь…»
«Жажда мещанского покоя побеждает. Идейные соображения умирают, и вчерашний избранник делается вором..»
Объявив войну мещанам, стяжателям, накопителям, Фурманов находит постоянную помощь и опору в рабочем классе.
По-прежнему он частый гость на фабриках. Читает лекции, делает доклады. Он никогда не фальшивит с рабочими, не скрывает от них трудностей, рассказывает о ближайших задачах и планах, советуется.
Вот выступает он перед рабочими фабрики Скорынина в селе Горки-Павловы. Присутствуют полторы тысячи человек. Говорит он полтора часа. Слушают не шелохнувшись. «Товарищ Фурманов — лучший оратор среди рабочих», — заявляет председатель фабзавкома. «Я хотел одернуть, но было уже поздно. Разумеется, все это и льстило в должную меру, но больше было стыдно, чем лестно и приятно.
Рабочие слушали удивительно внимательно, я поразился и сам. За истекший месяц они получили всего 4 фунта ржаной, а сахару получили только в ноябре по 1 фунту. И молчат. Это ведь просто поразительное явление. Как же не поклоняться нашему рабочему?..»
Классовая борьба все обостряется. Фурманов участвует в реквизиции знаменитой Иваново-Вознесенской ткацкой мануфактуры. Это первая национализированная в Иваново-Вознесенске фабрика.
Он читает в городском театре большую лекцию: «Трудовая республика».
Фурманов делает на пленуме губисполкома доклад об организации дела просвещения в губернии.
В ту же ночь он заносит в дневник:
«Председателем собрания избрали Фрунзе. Это удивительный человек. Я проникнут к нему глубочайшей симпатией. Большой ум сочетался в нем с детской наивностью взоров движений, отдельных вопросов. Взгляд — неизменно умен: даже во время улыбки веселье заслоняется умом. Все слова — просты, точны и ясны; речи — коротки, нужны и содержательны; мысли — понятны, глубоки и продуманы: решения — смелы и сильны; доказательства — убедительны и тверды… Когда Фрунзе за председательским столом — значит что-нибудь будет сделано большое и хорошее…»
Однако большого, настоящего разговора между Фрунзе и Фурмановым еще не произошло. Фрунзе снова уезжает в Шую и только в конце марта возвращается в Иваново-Вознесенск.
Между тем в конце февраля по всей стране разгораются тревожные события, которые не могут не найти отклика и в Иваново-Вознесенске.
Начинается новое наступление германских войск на Советскую Россию. 21 февраля Советское правительство обратилось ко всему народу с воззванием: «Социалистическое Отечество в опасности!»
В Москве вспыхивают провокационные заговоры.
Под председательством Фурманова происходит заседание пленума Иваново-Вознесенского губисполкома. Ивановские большевики твердо стоят на ленинских позициях. Принято решение предложить всем волостным, уездным и районным Советам, не медля ни одного дня, направить в Москву в распоряжение главнокомандующего все наличные боевые силы.