«Третий раз, — записывает Фурманов, — переживаю я это состояние военной горячки, тревоги, нервного подъема. Первый раз в конце августа, в корниловщину, во второй раз — в Октябрьский переворот, в дни керенщины, и третий раз — теперь.
…Завтра выйдет составленное мною воззвание, где выясняется сущность переживаемого момента… Ждем грозу, готовые к бою. Духом бодры, сильны и тверды. Опасность сплотила нас еще сильнее…»
Созывается экстренное заседание Совета с обсуждением вопроса о войне и о мире. По настойчивому предложению Фурманова из Совета изгоняются эсеры, «галдящие» за Учредительное собрание и Керенского, мешающие Совету работать.
Собрание принимает решение.
«Весь Совет без исключения, в том числе и исполнительный комитет, становится под ружье и с завтрашнего дня начинает военное обучение…»
А на другой день Фурманов выступает перед рабочими с докладом о текущем моменте и о создании Красной Армии.
Ненужными и мертворожденными кажутся самому Фурманову в эти дни продолжающиеся по инерции «теоретические» собрания максималистской группы, занимающейся изучением политической экономии…
С каждым днем близятся неизбежный разрыв Фурманова с максималистами и ликвидация всей группы.
Но еще бродят в мозгу какие-то фантастические мысли, навеянные Бакуниным и Кропоткиным, о ликвидации всякой государственной власти, о всеобщей вольной коммуне. Кажется, что это самое последнее, самое революционное слово.
Дышащая уже на ладан группка максималистов превращается в группу анархистов.
В разящем противоречии находится все это с той напряженной практической работой, которую ведет Фурманов в Совете. (Только что он назначен губернским комиссаром просвещения.) Отстаивая необходимость этой работы, Фурманов расходится во взглядах со всеми другими лидерами группы.
27 марта он заносит в дневник:
«В Совете работать необходимо… Советы — органы, во-первых, жизненно необходимые, во-вторых, исключительно трудовые, не парламентские… Критиковать со стороны и умывать руки, когда Советы в смертельной опасности, разумеется, легче, нежели оставаться в них и работать…»
30 марта в Иваново-Вознесенск окончательно приезжает Фрунзе и вступает в должность председателя губисполкома.
Связь Фурманова с анархистами была очень короткой и безрадостной. Вначале ему казалось, что анархисты более революционны, чем большевики, что идея «безвластия», народных коммун совпадает с мечтами его о полной, безграничной свободе. Очень скоро он убеждается в том, что в борьбе своей с большевиками анархисты стоят фактически на стороне контрреволюции, что ему с ними не по пути, что надо найти в себе силы преодолеть и эти иллюзии, последние и, может быть (как горько сознался он себе впоследствии), самые позорные.
Да и в те свои недолгие «анархистские» дни он уже чувствовал, насколько чужды ему люди, затесавшиеся в эту мнимореволюционную группу:
«В группе имеются ура-анархисты: беги, хватай, забирай, отнимай… Просто любители острых ощущений… Налицо глухой ропот, недоверие, назревающий конфликт…»
Дальнейшее пребывание в группе органически противоречит той огромной практической работе, которую ведет Фурманов и о которой он сам с удовлетворением пишет:
«Вся текущая работа губернского исполнительного комитета… Пряжа, ткань, суровье, уголь, финансы, конфликты, кражи, дела бракоразводные, школьные, церковные — все это разрешается у этого вот дубового стола, где сидит т. Фурманов. И люди уходят успокоенные, удовлетворенные. А сам я, вероятно чаще их, не удовлетворен своими решениями».
Нет. Он не может идти на поводу у этих взбесившихся мещан. Особенно ясно это становится ему после поездки в Москву, где он знакомится с анархистами московскими.
«В Москве под черное знамя пробралось море всякой нечисти — воров, громил, хулиганов и прочей гадости…
…Они, вкупе взятые, произвели на меня отвратительное впечатление…»
Все мниморомантические идеалы анархизма предстают перед ним в истинном их свете.
Органы ВЧК разоружают московских анархистов. Ф. Э. Дзержинский заявляет, что «идейные элементы анархических организаций не только не в состоянии очистить организации от преступных элементов, но сами находятся в плену у последних».
Анархизм как идейное направление фактически перестал существовать, превратился в орудие контрреволюции.
Это тяжело сознавать Фурманову. Он делает в Иванове два доклада о московских событиях. Он резко осуждает все действия анархистов, и все же… он не может еще окончательно признать полный крах не связанных с этими преступными действиями идей Бакунина и Кропоткина. Ему кажется, что не правы большевики, не только осуждающие анархизм, но и ликвидирующие его как идейное течение.
Об этом говорит он и на заседаниях губернского съезда Советов, об этом спорит и с друзьями-большевиками и даже (чувствуя в душе неправоту свою) с самим Михаилом Васильевичем Фрунзе.
Очень трудно окончательно сорвать с себя «плащ предрассудков»!..
Как нужен ему в эти дни, в эти часы, в эти минуты горьких раздумий друг, который стоял бы рядом, который помог бы, дал бы сердечный совет! Как нужна ему Ная! Но она опять на Кубани. Он знает, как там неспокойно, и тревожится за судьбу Анны Никитичны.
«Ная! Любимая!.. Что же ты молчишь долгие месяцы?.. Что с тобою?.. Приезжай, я жду…»
Кто же найдет путь к его сердцу? Кто поддержит в эту трудную минуту?..
И надо было обладать высокой чуткостью М. В. Фрунзе, чтобы не оттолкнуть Фурманова, чтобы понять всю-ценность его для революции, чтобы помочь ему в преодолении иллюзий и колебаний на пути к большевизму.
Сколько раз Фрунзе беседовал с Дмитрием Андреевичем по поводу его политических колебаний — неизвестно. Эти беседы не записывались, не стенографировались. Они дошли до нас со слов самого Фурманова или со слов людей, оказавшихся свидетелями таких бесед.
Фрунзе полюбил Фурманова, поручал ему самую важную и ответственную работу в исполкоме. Но ошибок ему не прощал. Не ограничиваясь личными беседами, он раскритиковал ошибки Фурманова на III губернском съезде Советов (21 апреля 1918 года). Михаил Васильевич публично высказал крайнее удивление поведением Фурманова, который все еще носился с анархическими теориями безвластия. Это был для Фурманова суровый урок. Надо было со всей серьезностью пересмотреть свое поведение, принять окончательное решение. Этого требовали и новые тревожные события.
В конце июня в Иваново-Вознесенск стали поступать известия из Ярославля о подготовке контрреволюционного мятежа. Носились слухи о том, что белогвардейско-эсеровские банды собирают силы, чтобы совершить насильственный переворот также в Костроме, Рыбинске и других городах северного Поволжья. Город ткачей насторожился, готовый в случае беды оказать помощь Советской власти в соседних губерниях.
В те дни Фурманов особенно остро переживал свою затянувшуюся духовную драму. Надо сделать окончательный выбор. Окончательный и бесповоротный.
«…Контрреволюция точит меч о брус мирового империализма. Мы должны раскрошить этот брус, а не поливать его водицей, чтобы легче было оттачивать. Гибель Советов — гибель революции. Чтобы спасти ее — надо быть с Советами…»
К большевикам! Да, только к ним! Только они спасут революцию, поведут народ умелой рукой в борьбе за счастливое будущее. Иного пути, кроме большевизма, нет.
Беседы с Шараповым, Царевым и другими большевиками убеждали Фурманова, что он слишком далеко зашел в своих интеллигентских «шараханьях» из стороны в сторону и если не одуматься, не сломить свое самолюбие, особенно теперь, когда на Советскую Россию идут враги со всех старой, значит, действительно оказаться «в мусорной яме», как говорит рабочий Павел Царев.
«Что-то скажет мне Фрунзе?» — мучительно думал Фурманов, принимая решение стать большевиком.
Василий Петрович Кузнецов, работавший первым председателем Иваново-Вознесенского городского Совета и близко стоявший к М. В. Фрунзе в 1918 году, рассказывал впоследствии ивановскому литератору Г. И. Горбунову о беседе, которая произошла между Михаилом Васильевичем и Фурмановым в его присутствии в начале июля 1918 года.
— Дмитрий Андреевич, — спросил Фрунзе, — вы все еще думаете проповедовать анархизм?
— Я выступаю за борьбу идеологий, — не очень уверенно ответил Фурманов, — хотя с каждым днем чувствую, что костюм анархиста сидит на мне, как Тришкин кафтан.
— Что правда, то правда, — сказал Фрунзе, — настоящий Тришкин нафтан! И ладно бы его носил какой-нибудь налетчик, который участвовал в бесчинствах на советские учреждения в Москве, а вам-то совсем не к лицу. Пора бы понять, куда гнут анархисты и прочие буржуазные адвокаты. Неужели вам мало контрреволюционного разбоя анархистов в Москве? Вы сказали, что ратуете за борьбу идеологий? Хорошо! А что же вы думаете о марксистах? Уж не выходит ли по-вашему, Что они проповедуют примирение идеологий? Нет, голубчик Дмитрий Андреевич, мы-то как раз никогда не примиримся с идеологией анархистов «хватай что хочешь», «делай, что кому вздумается». Теперь остается решить только один вопрос, долго ли вы будете щеголять в этом, как вы сказали, Тришкином кафтане?»
Нет, ни в чем нельзя было возразить Фрунзе.
И вот беспокойная июльская ночь… Одна из решающих ночей в жизни Фурманова.
И опять склоняется он над дневником своим.
Давая оценку всей минувшей жизни своей, он твердо убежден в одном.
«Кем бы я ни назывался — всю революцию я работал в теснейшем контакте с большевиками, вел с ними общую линию и чувствовал тяжесть от того, что, говоря одно, делая одно дело, числился, жил где-то в другом месте…»
Это, видимо, чувствовали и большевики, оказывая ему дружескую помощь и доверие.
Как сурово и как дружески разговаривал с ним человек, воплотивший в себе высокие качества революционера, о которых мечтал Дмитрий! Как бы он хотел походить на этого человека, прошедшего сквозь страдания в тысячу раз большие, чем его страдания, и сохранившего силу, мужество, ясность духа, доброту отца, волю вожака!