«Красоту жизни я вижу и чувствую, — пишет Фурманов, — живу ею непрестанно. И так хочется, чтобы этой красотою жили все — как тогда легко переносить так называемые несчастья, как легко и весело жить!
…Впереди так много труда, эх, много! И как хорошо это сознавать, коли знаешь, что вынести сможешь любую ношу!..»
Как бы развернутой уже программой всей дальнейшей творческой деятельности Фурманова является написанная им осенью статья «Завядший букет».
Язвительно критикуя всевозможные течения неоклассиков, неоромантиков, символистов, неоакмеистов, футуристов, имажинистов, экспрессионистов, презантистов, ничевоков и других, Фурманов пишет: «От литературных произведений мы привыкли ждать и бодрых призывов и смелых дерзаний, ярких надежд и веры, веры, веры в победу! Пусть душно и тесно было прежде; пусть живые образы Щедрина, Чернышевского, Успенского, Горького были одинокими (а еще более одинокими и гонимыми были песни пролетарских поэтов), но там была идея, чувство, стремление и глубокая вера».
Фурманов разъясняет свою мысль. Он требует от каждого значительного художественного произведения близости к жизни, высоких идей современности. «Речь идет, — пишет он, — не об утилитаризме в искусстве, не о приспособлении его к узко практическим целям, — мы говорим лишь о необходимости соответствия искусства основным тенденциям жизни». А основной тенденцией эпохи Фурманов считал борьбу за коммунизм. Критикуя одного из представителей неоклассицизма, написавшего стихотворение «Особняком», Фурманов с возмущением пишет: «Поэт, видите ли, идет сам по себе, не соприкасаясь с жизнью, не замечая ее, не чувствуя, не принимая. То, что совершилось в России, что бродит в целом мире, что является альфой и омегой не только российского, но и общечеловеческого прогресса, — борьба со старым миром его не занимает. Он идет один, «особняком». В этом он видит свою поэтическую миссию, свое историческое оправдание. Здесь сказалось все: брезгливый индивидуализм проклятого старого мира, привычка играть в «величие», поразительная общественная неразвитость и тупость, филистерство и мещанство, не видящее дальше своего носа, и тоска, тоска по разбитому корыту…»
…Целиком погруженный в служебную, общественную и творческую работу, Фурманов чувствует отсутствие необходимых научных знаний.
Кто он, в сущности, — недоучившийся студент? Да и когда это было… Недоучившийся — значит, надо доучиваться, на этом настаивает и Ная, предлагая «попытаться» в Институт красной профессуры.
Но пойти в институт — значит взвалить на себя еще огромную ношу. Хватит ли сил? Да и потом в Института красной профессуры еще нет литературного факультета.
Думали, думали… Нашли. Все тот же Московский университет. Факультет общественных наук. Да ведь это же старый знакомец — историко-филологический факультет. Только перестроенный по-иному. И с большим литературным отделением. Правда, среди студентов он будет выглядеть этаким патриархом. Ну, да не в этом беда.
Так захотелось учиться, что немедленно побывал и в ЦК и в университете. Вопрос о зачислении студентом и его и Наи был решен быстро.
На другой же день с рапортом к начальнику ПУРа С. И. Гусеву.
Гусев совсем отпустить не захотел. Написал на рапорте: «Откомандировать с сохранением на должности зав. редакцией журнала «Военная наука и революция».
«Так устроилась моя судьба. Студент, снова студент — красный советский студент… Университет, прими меня в свои недра, как друга!»
Так вот и состоялась в стенах университета моя первая встреча с Дмитрием Андреевичем Фурмановым, встреча, с которой и начинается эта книга.
Обстановка в университете была сложная.
Известную роль среди профессуры играли еще реакционные ученые, монархисты и кадеты — академик Богословский, профессор Кизеветтер.
Выли среди профессоров и ученые, старавшиеся держаться лояльно. Академик А. С. Орлов (древнерусская литература), профессор П. Н. Сакулин (русская классическая литература), Г. И. Челпанов (психология), С. А. Котляревский (право), Н. Вихляев (статистика).
Большим авторитетом среди студентов пользовались профессора-марксисты Владимир Максимович Фриче, Петр Семенович Коган, Михаил Андреевич Рейснер.
Семинары по поэтической композиции на нашем литературном отделении вел Валерий Яковлевич Брюсов.
Столь же пестра была и студенческая масса: старые студенты — белоподкладочники, кадеты, эсеры, меньшевики — и мы, молодежь, коммунисты и комсомольцы, пришедшие из армии, прямо с полей гражданской войны, рабфаковцы, сельские учителя, рабкоры и селькоры.
Для нас это была пора первого накопления знаний. Сколько было тогда сумбура в голове, сколько путаницы! Мы впервые по-настоящему учились. По ночам жадно глотали книги. Толстые книги по истории литературы. Книги о Грибоедове и Сервантесе, о Пушкине и Мольере.
Университет жил большой общественной, так называемой «внешкольной» жизнью. Клуб располагался в помещении бывшей церкви. И потолок и клубные стены были расписаны всевозможными благолепными фресками из библейской жизни со странными изречениями, написанными причудливой славянской вязью. Рядом с ликами святых, ангелов и архангелов — портреты, развешанные правлением клуба.
В клубных комнатах расселились ячейки.
«Ячейка РКП внешников».
«Ячейка ОЛЯ».
«Ячейка РКСМ ОПО и ОЛЯ».
Нежное имя ОЛЯ означало: отделение литературы и языка — наше отделение.
И плакаты:
«Вечер Безыменского. Поэт читает «Комсомолию».
«Новые стихи Маяковского».
«Семашко в Богословской аудитории читает лекцию о гигиене».
«Вечер встречи с наркомом Луначарским».
«Диспут о любви и дружбе».
В объявлениях отражался сложный и пестрый быт нашего факультета общественных наук — ФОНа.
И однажды появилась совсем неприметная наклейка:
«Студент Дмитрий Фурманов читает главы из повести «Красный десант».
Дмитрий Фурманов был среди нас самым старшим. Десять, пятнадцать лет разницы. Самым старшим и самым бывалым. Среди студентов он приобрел непререкаемый авторитет. В особенности когда узнали, что был он комиссаром многих дивизий. О Чапаеве тогда еще мало кто знал. Но редкий в те поры орден Красного Знамени говорил сам за себя.
Он был избран парторгом курса.
На сумбурных собраниях наших, где развертывалась настоящая классовая борьба, слово Фурманова всегда играло большую роль.
Сам он в своих дневниковых записях рассказывал об одном из таких собраний, где надо было избрать студенческих представителей в правление университета.
«Целый час избирали президиум собрания. Десяток меньшевиков — гладких, белых, выхоленных, примазанных, хорошо одетых, типичных белоподкладочников — вели свою полуглупую и смешную, полуподлую, а в общем глупо-подлую линию: во что бы то ни стало проводить не то, что предложили коммунисты, независимо от того, хорошо это или дурно.
Когда предложено было голосовать за список кандидатов, меньшевичишка, объявивший себя беспартийным, заявил:
«В ком еще осталась любовь к студенческим традициям, кто не хочет подчиняться диктатуре властвующей партии, кто чтит настоящую демократию, тот пусть протестует…»
Поднялся шум. Видя, что ничего не выходит, меньшуги поднялись с мест и демонстративно стали выходить. Толпа плотно стояла у кафедры и расступилась шпалерами, когда провожала их со свистом, улюлюканием, гвалтом и угрозами. Им показывали кулаки, их толкали, едва ли не плевали в лицо. Они огрызались и тоже потрясали кулаками в воздухе. Один рьяный фронтовик, не знаю, коммунист он или беспартийный, всех проходивших толкал то в плечо, то в шею, а одному дал здоровенного тумака. Ярость у всех накипала. Одно время можно было ждать свалки, когда мы все запели «Интернационал», а меньшевичишки плелись оплеванными. Всего ушло человек 20–25 из общего количества присутствовавших 450–500 человек.
Беда! Вспоминается 17-й год. Я уж от этого отвык…»
Да так оно все и было. Вспоминаю, с каким великим энтузиазмом пели мы «Интернационал».
Во всех сложных делах университетских Фурманов был нашим вожаком. Он умел наносить удары по всяким проявлениям классово враждебных настроений. Но он, опытный политический деятель, умел сдерживать и наши комсомольские, иногда чересчур ретивые заскоки по отношению к старым ученым, учителям нашим.
Однажды нам показалось, что Павел Никитич Сакулин, седобородый профессор наш, великолепный знаток русской литературы и автор ряда книг, не слишком уважительно отозвался о новой, только нарождающейся советской культуре.
Мы устроили профессору обструкцию. Он вынужден был покинуть аудиторию.
Ни Фурманова, ни Анны Никитичны в тот день не было в университете.
Надо было видеть, как разгневался назавтра парторг. Как распекал нас за анархизм, за недостаточно чуткое отношение к незаменимым старым специалистам.
Сам он очень уважал Санулина, советовался с ним о своих планах систематическою изучения литературы.
Он заставил нас, Фурманов, пойти извиниться перед Павлом Никитичем, что мы и сделали скрепя сердце.
Перегружен был Фурманов сверх меры. ПУР, Журнал «Военная наука и революция». Многочисленные политические и литературно-критические статьи для АгитРОСТА, журналов «Политработник», «Красноармеец» и «Красноармейская печать», для газет московских, ивановских, ташкентских, кубанских, тифлисских (связь не прерывалась).
Напряженный труд над окончательной отделкой повести «Красный десант». Наконец, он поставил точку и, несмотря на прохладные свои взаимоотношения с А. К. Воронским, сдал повесть ему в «Красную новь».
Случилось так, что, когда пришел Фурманов, у Воронского находился Михаил Васильевич Фрунзе, приехавший на пару дней с Украины. Увидев рукопись, он сразу хотел забрать ее в украинский журнал «Армия и революция». Но Воронений не отдал рукописи, оставил ее у себя.
…И все же Фурманов упорно, как тогда выражались, «грыз гранит науки». Хотя всегда готов был при первом зове опять вскочить на боевого коня.