Чапаев, тонущий в водах бурной реки, верный Петя Исаев, до последней минуты защищающий своего любимого командира, — образы высокой эпической силы, образы настоящих людей, побеждающих смерть.
И не случайно в годы Отечественной войны было создано много легенд, как бы продолжающих эту главу книги Фурманова. Чапаев не умер. Он был спасен (в одних вариантах — Петькой, в других — неожиданно вернувшимся Фурмановым). Долгие годы партия держала его в резерве, чтобы сохранить для будущих боев. И вот в годы Отечественной войны ЦК вызвал Чапаева и поручил ему командование самой боевой армией, и Чапаев наголову разбил гитлеровцев. Эти легенды имели особое хождение в армии, где командовал артиллерийской бригадой сын Чапаева — Александр. В дни гражданской войны Николай Михайлович Хлебников, показанный Фурмановым в романе под фамилией Хребтова, получил орден Красного Знамени из рук самого Василия Ивановича Чапаева на поле боя. Через много лет, в годы Великой Отечественной войны, генерал-полковник Хлебников, Герой Советского Союза, вручил орден боевого Красного Знамени Александру Васильевичу Чапаеву. Так повторяется история…
Глава о гибели Чапаева с особым волнением воспринималась всегда нашими молодыми читателями.
Уже после выпуска фильма «Чапаев» нам пришлось в кинозале увидеть мальчонку лет десяти, который, что называется, «ел глазами» экран.
— Небось первый раз смотришь? Понравилось? — спросили мы его.
— Ну да, первый, — даже обиделся мальчик, — семнадцатый…
— ??
— А я все прихожу и думаю… А может, он выплывет…
Однако Фурманов не только развивает и дополняет свои дневниковые записи в книге. Часто он совсем не реализует отдельные записи, наброски и даже сокращает свой предварительно задуманный план. Так, выпадают намеченные сначала главы «Ревность», «Клеветник» и др. Они оказались ненужными в книге, хотя в дневниках Фурманова мы находим нема-по материалов, очевидно являвшихся основой для этих предполагаемых глав.
Не вошли в книгу и споры Федора Клычкова, Андреева, Бочкина и Лопаря на общие темы: об этике, о морали, о пережитках старого в сознании человека.
Фурманов умел отбирать основное, избегал риторики, отметал то, что, казалось ему, загружает книгу излишними, уводящими в сторону подробностями. Так была снята им в окончательной редакции книги довольно значительная глава «Револьвер», повествовавшая о собственнических чувствах, случайных, не органичных для Клычкова, и об их преодолении. О проблемах воспитания, морали, этики он собирался написать целую книгу.
…В последний раз перечитывает он рукопись, и снова вся жизнь дивизии встает перед ним. Он записывает в дневник:
«А может быть, уже такое героическое время наше, что и подлинное геройство мы приучились считать за обыкновенное, рядовое дело… Пройдут десятки лет, и с изумлением будем слушать и вспоминать про то, что кажется теперь, при изобилии, таким обыкновенным и простым… Так, может быть, обыкновенными кажутся и нам здесь необыкновенные деяния Чапаева. Пусть судят другие — мы рассказали то, что знали, видели, слышали, в чем с ним участвовали многократно».
«По заголовку «Чапаев», — пишет Фурманов в другом месте, — не надо представлять, будто здесь дана жизнь одного человека, — здесь Чапаев собирательная личность».
Эту мысль подчеркивает Фурманов в специальной заметке «Мои объяснения».
«Обрисованы исторические фигуры — Фрунзе, Чапаев. Совершенно неважно, что опущены здесь мысли и слова, действительно ими высказанные, и, с другой стороны, приведены слова и мысли, никогда ими не высказывавшиеся в той форме, как это сделано здесь. Главное — чтобы характерная личность, основная верность исторической личности была соблюдена, а детали значения совершенно не имеют. Одни слова были сказаны, другие могли быть сказаны — не все ли равно? Только не должно быть ничего искажающего верность и подлинность событий и лиц» (подчеркнуто всюду Фурмановым — А. И.).
Эта запись в известной мере является ключом к раскрытию замысла Фурманова, его творческого метода. Писатель-реалист, привлекший огромное количество деталей боевой жизни и быта чапаевцев, писатель-реалист, идущий в изображении своих персонажей от жизни, от конкретного, в то же время достигает высокого обобщения, рисует действительность в революционном развитии, производит отбор, не находясь в плену у фактов и деталей (те, которые ему не нужны, он смело отбрасывает), показывает роль и место Чапаевской дивизии в жизни страны, в общей борьбе. Писатель сочетает реализм с революционной романтикой. Создает образы героев, глядящих далеко вперед.
Несомненно, органически связано с реалистической книгой Фурманова и не вошедшее в книгу эпическое посвящение автора:
«Мужикам Самарской губернии, уральским рабочим, красным ткачам Иваново-Вознесенска, киргизам и латышам, мадьярам и австрийцам — всем, кто составлял непобедимые полки Чапаевской дивизии, кто в суровые годы гражданской войны часто без хлеба, без сапог, без рубах, без патронов, без снарядов, с одним штыком сумел пройти по уральским степям до Каспийского моря, по самарским лугам на Колчака, на западе против польских панов, кто мужественно бился против белоказацкой орды, против полков офицерских, кто кровь свою пролил за великое дело, кто отдал жизнь свою на алтарь борьбы, — всем вам, герои гражданской войны, чапаевцы, я посвящаю свою книгу».
Новый, 1923 год мы встречали на квартире Фурманова. Много было песен и шуток. Только Митяй иногда средь бурного веселья уходил в себя, задумывался. И мы чувствовали, что он чем-то необычайно взволнован.
4 января Фурманов заканчивает книгу. И вот последняя бессонная ночь, замыкающая десятки ночей, заполненных «Чапаевым».
«Только что закончил я последние строки «Чапаева». Отделывал начисто. И остался я будто без лучшего, любимого друга. Чувствую себя как сирота. Ночь. Сижу я один за столом у себя — и думать не могу ни о чем, писать не умею, не хочу читать. Сижу и вспоминаю: как я по ночам — страницу за страницей писал эту первую многомесячную работу… А теперь мне не о чем, не о ком думать… Приблизился час моего вступления в литературную жизнь…»
Этот «час» настал, собственно, еще задолго до выхода «Чапаева».
20 января отдельной книжкой выходит, наконец, «Красный десант» и сразу привлекает внимание читателей.
Александр Серафимович Серафимович, наш литературный старшой, еще незнакомый с Фурмановым, написал:
«Когда я прочитал… «Красный десант», передо мною вдруг блеснула черная южная ночь, шелест камыша и таинственность смерти, которая невидимо плыла с этими потонувшими в черноте баржами, — люди плыли на заведомую гибель, в самую глубь, в самый тыл врагов, — туда, где пощады не будет. И мне вдруг стало трудно дышать. Да ведь это ж художник…»
Так в оценке первой же книги Фурманова разошлись во взглядах Серафимович и Воронский.
Выход «Красного десанта», конечно, был великой радостью для Фурманова. Но все мысли его были поглощены «Чапаевым». Ни за что другое не мог он взяться, пока не будет решена судьба этой любимой книги.
«Чапаев» все еще продолжал жить в его сознании, и он не мог в эти дни думать ни о других рукописях, ни об университетской учебе.
Куда сдавать книгу? Конечно, к Воронскому он больше не пойдет. Может быть, туда же, в Истпарт, где так хорошо отнеслись к его «Красному десанту». Это, конечно, не издательство художественной литературы. А что же его книга — роман, повесть, историческая летопись? Но какая разница. Главное, чтобы ее поняли, чтобы ею заинтересовались. А что, если откажут в Истпарте? Тогда уже никому рукопись не понесешь. Будешь читать ее только друзьям за домашним чаем и выслушивать до поры до времени их похвалы.
Работать долгие месяцы, дни и ночи, ночи и дни и вдруг… Однажды даже пришла мысль: не послать ли рукопись самому Ленину? Но он знал, что Ленин болен, и быстро погасил эту мысль. Да и кто бы разрешил ему отнимать у Ильича не только часы, а минуты!
Ему очень хотелось, чтобы «Чапаев» вышел к годовщине Красной Армии. Оставались считанные дни, и, еще продолжая работать над окончательной отделкой книги, он первую половину отнес в Истпарт. Через десять дней сдал и вторую часть. Узнал, что рукопись еще никто не смотрел. Никому она, значит, и не нужна.
Тогда Фурманов набрался храбрости, забрал у секретаря всю папку и пошел прямо в кабинет Лепешинского. Выяснилось, что страхи его были напрасны.
Лепешинский уже слышал о «Чапаеве», помнил о Фурманове еще по «Десанту» и тут же, взяв папку, стал листать рукопись.
— А ну, — сказал он, улыбаясь, — возьмем пару страниц на счастье. Господи помилуй…
Фурманов помертвел… как на экзамене. А вдруг не тот билет вытащит? Лепешинский стал читать вслух.
Попалась глава о битве за Сломихинскую. Речь Чапаева.
Лепешинский встрепенулся и даже как бы несколько удивился.
— Хорошо… Интересно… Очень хорошо, — приговаривал он и даже, точно смакуя, повторил несколько фраз.
— Ну, теперь не задержу, — сказал Пантелеймон Николаевич, — сегодня же прочту все целиком. Если, конечно, не оторвут.
Условились, что Фурманов зайдет дня через два.
Выходил Фурманов из Истпарта, прыгая через две ступеньки, как мальчик.
Прочесть все-таки всю рукопись за два дня Лепешинский не успел. Оторвали. Хворал. Но он все же принял Фурманова, сказал, что прочел около одной трети, что имеются великолепные места, в особенности хороши и очень реалистичны диалоги. Но вот встречается многословие, недописаны некоторые характеры, включены совсем ненужные по ходу сюжета сцены.
Видно было, что старик читал основательно, с карандашом.
Фурманов, напряженно воспринимавший каждое его слово, дал право ему самому беспощадно сократить все пустое и ненужное.
Лепешинский усмехнулся. Но окончательного своего слова еще не сказал.
И опять потянулись долгие дни. Сдержанный и внешне спокойный, Фурманов никому, даже Нае, не рассказывал о своих треволнениях. Но тревога не оставляла его ни минуты.