«Л. Седов. Ямщик. Открытое простое лицо; красное, всегда веселое. Милая натура…»
«Ершик, очки надел, фасон другой: походка, важность. Добродушие, лень… При незнании — заискивающий тон…»
«А. Львов. Толстяк, барсук, общая нелюбовь: щепетильность, недотрога, подмазывание к старшим, врожденное барство, аристократизм, склонность знать больше: неискренняя… Отсутствие искренности и сердечной теплоты. Страсть к сплетням, к пустословию, как врожденная черта. Слабость убеждений, быстрое согласие, неуверенность… Знает великолепно стили (их названия). Не умеет передать понятия (?) ни об одном. Читает по 400–500 стр. в день».
Повесть «Юность» так и не была написана. Нахлынули другие дела. Напряженные занятия в училище. Подготовка к университету. Репетиторство… Стихи… Но сами наброски эти чрезвычайно интересны для понимания творческой лаборатории Фурманова. Через пятнадцать лет он приступит к работе над романом «Писатели». Конечно, характеристики персонажей станут более многоплановыми, более глубокими, более острыми. Однако в основе останется тот же принцип. Внешний портрет дается в сочетании с внутренним, психологическим. Намечаются основные черты персонажа. Они даются обостренно, иногда доводятся до гротеска. Образ формируется не в статике, а в движении, в действии, в поступках.
Своими планами Фурманов все чаще делится с Мартой. Она понимает его гораздо лучше Наташи. Она начинает занимать все большее место в его жизни. (Он запишет потом в дневник: «Хорошо с ней быть: душа покойна. Всегда дает она какую-то отраду: в душе ее, знать, бьет неиссякаемый родник жажды жизни — она вливает ее в меня и понукает вернуться к прошлому: к стихам, к мечтам…») Но Наташа, кончив ивановскую гимназию, приезжает в соседнее село Новинское. И Фурманов едет туда навестить любимую.
…Они сидели над тихой лесной тенистой речкой на замшелых досках ветхой, заброшенной запруды. Митяй рассказывал Наташе о последних прочитанных книгах.
Наташе нравилось, что этот красивый, мужественный, такой умный и серьезный юноша, поэт, так любит ее, делится с ней всем самым сокровенным, посвящает ей стихи. Но, признаться, «умные» разговоры Митяя не очень трогали ее. Приятно было слушать его глубокий, грудной голос, когда пел он довольно тривиальные романсы «Сияла ночь, луной был полон сад, сидели мы с тобой в гостиной на диване», когда декламировал чувствительные стихи Надсона:
Хороши только первые встречи любви…
И гораздо менее трогали девушку цитаты из Писарева или гневные стихи Некрасова о трудной доле бурлаков.
Такая уж она была, Наташа. Обыкновенная провинциальная гимназистка, далекая от того образа, который создал в своей душе Фурманов.
Вернулся в Кинешму Фурманов немного удрученный и разочарованный. Однако не в его характере было долго грустить. Тем более что новые дела и заботы поглотили его целиком.
Предстояли последние месяцы учебы. А потом экзамены. А потом… Мечты о Москве, об университете…
В спорах на общественно-литературные темы с друзьями Дмитрий подчеркивает значение демократических идей Белинского, Писарева и хочет подражать им во всем. Он говорит о необходимости отрешиться от праздных забав в жизни, проникнуться состраданием к народу, который несет бремя безысходной нужды и горя.
Не всегда и не все он высказывал друзьям прямо и откровенно: среди товарищей могли оказаться доносчики. Зато своему молчаливому другу — дневнику он доверял душу и записывал все, что беспокоило его.
«Писарев и Добролюбов перевернули вверх дном все мои мечты, все убеждения.
Я знаю, что ничего нет еще во мне основательного, твердого, но зачатки чего-то уже есть… Явится новая жизнь, явится новое сознание, новые стремления и мечты…»
«Передо мной рисуется моя будущая литературная жизнь, не такая, правда, грозная и кипучая, как жизнь Белинского, Писарева, Добролюбова, но какая-то удивительно плодотворная…»
Тема труда, возвышающего и облагораживающего человека, начинает занимать значительное место в дневниковых записях и стихах его. Труд — основа человеческой жизни.
Только им — этим долгим, упорным трудом
Меня в будущем жизнь привлекает.
Своеобразный сплав влияний Надсона и Некрасова ощущается во многих стихах Фурманова. Писал он их почти ежедневно. Но, видимо, так и не суждено было ему стать поэтом. Судьба готовила ему другое призвание.
6 июля 1912 года в иваново-вознесенской газете было впервые напечатано стихотворение Фурманова «Мне грустно осенью холодной». Оно было посвящено памяти безвременно ушедшего Д. Д. Ефремова, инспектора Иваново-Вознесенской школы колористов, которого хорошо знали и любили в семье Фурмановых, и было подписано псевдонимом «Новий».
В центре стихотворения символические образы увядающей природы, картина смерти дуба, имеющая, несомненно, аллегорический смысл:
Когда с последним тяжким вздохом
Исчезнет дивный аромат,
Когда пойму, что к жизни новой
Его лучи не воскресят, —
Мне грустно… Но лишь тень страданья
Оставят блеклые цветы.
Как символ вянущей надежды,
Умершей рано красоты…
Невысокие по художественному своему уровню стихи эти не были лучшими даже среди других стихов молодого поэта. Не было в них никаких элементов бунтарства, и редактор «Ивановского листка» монархист П. И. Зайцев (девизом газеты было: «Церковь, царь и народ») напечатал их без всякой опаски.
Но, увидев первое свое стихотворение на газетной полосе, Фурманов был счастлив. Он записал в дневник: «Боже мой, боже мой: как я рад! Первый раз в печати… Взял газеты, смотрю: нет, нет и… вдруг вижу:
Мне грустно осенью холодной…
Новий. Боже мой, какая радость!.. Слава богу: начало есть!..» Однако навестившему его брату Аркадию он сказал:
— И все-таки это совсем не то, к чему я стремился.
— Почему? — спросил Аркадий.
— Очень просто, — ответил он, — стихи должны будоражить мысли, ставить общественные вопросы, пробуждать в людях не умиление, не слезы, а желание действовать.
Ему захотелось дать отповедь интеллигентам, умеющим красиво говорить о народном горе на сытый желудок, но не способным к действию, к борьбе, к жертвам.
Считая одним из своих духовных учителей Н. А. Некрасова, Дмитрий написал стихотворение «Три думы», обличающее людей, у которых слово расходится с делом.
Три думы были у меня:
Одна — все старое разрушить.
Другая — новое родить,
А третья — грех обезоружить
И счастье в жизни воплотить…
…Решали с пылом юных душ
И в вихре слов не замечали,
Что из себя изображали
Бесплодно просидевших клуш…
Да, пусты, жалки эти годы…
Редактор газеты Зайцев отклонил новые стихи Фурманова, сделав на них пометку: «Политическая». Дмитрий с горечью понял, что в родном городе для него нет трибуны, с которой он мог бы выступать, будучи хоть чуть-чуть похожим на Некрасова.
Получив обратно рукопись, Фурманов написал на полях: «Посланный в ред. «Ив. листка» — сей (опус…) потерпел молчаливое фиаско».
Позднее он сам так охарактеризовал «Ивановский листок»: «Газета была паскудная, но тогда не разбирался серьезно, не все понимал…»
Фурманов записывает в дневник:
«Уеду в Москву… Для денег, для богатства я не буду жить… Москва для меня — центр, «откуда выходят гордые и сильные, как львы», откуда разливается свет и надежда молодой России. И я верю в этот свет, еще не видев его, верю, что и мой дух просветлеет и окрепнет, увидев его…»
Однако и в эти дни, оторвавшись от книг, от учебников, он многие часы уделяет своим стихам, литературным наброскам, заготовкам будущих произведений.
Он описывает и пребывание свое в дни каникул в деревне и портреты полюбившихся ему крестьян, делает зарисовки пейзажей. Характерны самые заглавия очерковых его записей: «Мать Антона», «Первый вечер», «Дядя Кирилл», «Дядя Ефим», «Великая душа», «Первый выстрел», «Мера» (река).
Интересны портреты юродивого Антона и Ольги Францевны («Мать Антона»), местного певца, знатока грибных мест дяди Кирилла и многих других.
Чувствуется большая наблюдательность, умение отойти от плоскостного портрета к стереоскопическому, к многоплановому, что так ярко проявилось в «Чапаеве».
Как справедливо замечает исследователь творчества Фурманова П. В. Куприяновский, он умеет подметить несовпадение внешности и внутреннего мира человека.
С негодованием обличает Фурманов затхлую атмосферу провинциального мещанского быта. И в стихах, и в дневниковых записях, и в прозаических набросках. Он задумывает написать целую повесть «Мещанское горе».
Недаром, перечитывая позже ранние дневники свои, он подумал: «Почему бы не написать по примеру «Детства», «Отрочества» и «Юности», например, «Мое прошлое» по дневникам?»
Недаром мечтал он: «Жажда жизни, разнообразия, полноты… Пройдут года… С высоким буду образованием… Пойду по народу, не в «народ», а по народу: есть страстное желание пережить как можно больше чужих жизней, чтоб знать жизнь мира… Это желание родилось давно — теперь оно преследует меня днем и ночью… Я дворник, сапожник, лакей, портной, народный учитель, крестьянский работник, ломовой извозчик… и много, много дел встает передо мной… Это не пустая мечта — это серьезное желание…»
В дни каникул Фурманов нередко бывал в театре. Особенно любил пьесы Островского «Лес», «Бесприданница» и «Гроза».
А по выходе из театра друзья бродили по городу, с жаром обсуждали судьбу Катерины по статье Добролюбова «Луч света в темном царстве».
«Стояла глубокая ночь, — вспоминает одноклассник Фурманова Н. Смирнов. — Липы на бульваре были облеплены мохнатым инеем. Высокая зимняя луна чуть золотила вековые снеговые просторы — бесконечную Россию, спавшую глухим и тревожным сном. Но в темноте и холоде ночи ярко огромными сотами светились вокруг электрические огни неспящих, глухо рокотавших фабрик. И, смотря на эти огни, Фурманов однажды вдохновенно и радостно сказал: