С радостью приняли книгу и старые чапаевцы, и прежде всего Николай Михайлович Хлебников. Верность и любовь к своему другу Николай Михайлович Хлебников пронес через многие десятилетия. И сейчас он, Герой Советского Союза и генерал-полковник артиллерии, является старейшиной нашего фурмановского землячества.
Однако слава не вскружила голову Митяю. Конечно, всякая похвала была приятна ему. Но… Как-то поздно вечером на Пречистенском бульваре, на скамейке у памятника Гоголю, он делился со мной сокровенными мыслями своими, говорил о том, что не надо чересчур восторгаться похвалами, что они могут быть и плодом дружеских отношений, когда закрываешь глаза на все недостатки (как, например, у тебя, и у Наи, да и у Николы (Хлебникова), — усмехнулся он), и следствием подхалимажа (и то может быть — в нашей среде… а я ведь какое ни на есть, а начальство… редактор…), и опасения попасть впросак, недооценить молодое революционное творчество….
Он так и записал в дневник свой: «Со стороны похвал задирать голову не годится, можно куриный помет по ошибке принять за куриные яйца. С другой стороны, отзывы отрицательные, бранчливые опять-таки не могут, не должны приводить в уныние…»
А были и такие. И не случайно бранчливые, а принципиальные, исходившие из уст людей, отрицавших творческие возможности пролетарской литературы.
«Чапаев» находился у самых истоков советской литературы. При всех тех стилистических недостатках, на которые впоследствии указал в дружеском письме Фурманову Максим Горький (сам Фурманов старался исправить их в новых изданиях), — это была для молодой нашей литературы книга программная.
И она была принята в штыки «эстетами», которым был чужд прекрасный пафос революции, отличавший «Чапаева». Она была принята с кислой, снисходительной миной теми критиками, которые потом так же скептически отнеслись к книгам Островского и Макаренко, не сумев и не захотев увидеть новое качество, которое внесли в советскую литературу Фурманов, Островский, Макаренко.
Неверную оценку качества книги давали и некоторые из тех литераторов, которые приветствовали появление Дмитрия Фурманова в литературе, но не поняли истинного характера фурмановского новаторства. Искажали истину критики, которые говорили о натурализме и фактографичности Фурманова и считали эту фактографичность едва ли не его главным достоинством.
А. С. Серафимович, писатель, которого особенно любил Фурманов, как бы полемизируя с подобными критиками, сказал: «Невольно приходит мысль, был ли Фурманов натуралистом, фотографом, который берет только голую действительность; перед Фурмановым могла встать такая опасность. Но почему же эта опасность миновала Фурманова? Почему мы его произведения воспринимаем как глубоко художественные, как реалистические? Куда же девалась масса его фотографических снимков? Ясно, что он делал отбор. Все его вещи с огромной силой освещены революционным содержанием. Эти материалы собраны как бы натуралистически, но огромное художественное чутье позволило ему отобрать основное и реалистически художественно построить свой материал».
ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ
После выхода «Чапаева» Фурманов стал признанным писателем и окончательно связал свою судьбу с литературой.
Творческие планы его были огромны. Он начал делать первые наброски книги «Таманцы», собираясь описать знаменитый поход Таманской армии в 1918–1919 годах (тот самый поход, которому был потом посвящен роман А. С. Серафимовича «Железный поток»).
Это была для Фурманова работа трудная и необычная. Он ведь не был сам участником этого похода, никаких личных записок и дневников вроде тех, из которых вырос «Чапаев», у него не было, не хватало опыта Очевидца. Приходилось основываться на исторических материалах, на воспоминаниях Ковтюха, давать большую волю вымыслу.
«В голове стая мыслей, планов, предположений, они мнутся, перекручиваются беспорядочно и хаотично, ни одного из-под и из-за другого не видно отчетливо…»
Он откладывает в сторону планы «Таманцев», снова листает дневники свои, много думает о «Мятеже», собирает новые материалы. А пока что, несколько даже неожиданно для себя, пишет романтическую повесть, выросшую из очерка о подпольной работе на Кубани в восемнадцатом году. Это повесть о юных революционерах, о борьбе их с белогвардейцами. Обо всем этом много рассказывала ему Ная. И именно ее черты явственно проступают в центральном образе повести «В восемнадцатом году» — юной подпольщицы Нади.
Повесть издают без задержек. Но она не приносит Фурманову удовлетворения.
Такими же «проходными», случайными являются и рассказ-портрет «Летчик Тихон Жаров» и «скоростной», написанный в одну ночь рассказ об истреблении белыми шестидесяти раненых красноармейцев: «Шестьдесят».
Нет… Все это не то… Все это ниже уровня «Чапаева». Это обочина творческого пути. Надо вернуться на основную дорогу. «Мятеж». Вот оно — основное, выстраданное, продуманное. Он запрашивает в Истпарте Туркестана все материалы по верненскому мятежу. Он делает выписки из собственных дневников и записных книжек. Решено. Второй, настоящей его книгой будет «Мятеж».
Этой книге надо отдаться целиком. Ее нельзя писать «скоростным» методом. А тут еще надо заканчивать университетский курс.
Фурманов пишет рапорт с просьбой о демобилизации. Рапорт продуман и обоснован.
Автора «Чапаева» отпускают «в литературу». Но тут же направляют на работу в Государственное издательство, сначала политредактором, а потом редактором современной художественной литературы.
Ну что ж! Художественной. Это ему по душе. На это можно согласиться. Ведь не такой уж он именитый писатель, чтоб оставаться только вольным литератором.
В то же время крепнут связи Фурманова с писательскими организациями.
Мы, молодые его друзья, носящие уже громкое имя пролетарских писателей, привлекаем его к работе в группе «Октябрь». На литературном фронте в эти дни идет ожесточенная борьба с литераторами, отрицавшими творческие возможности пролетариата, ревизовавшими ленинские взгляды на судьбы пролетарской культуры.
Происходили жаркие бои и на страницах печати и в клубных залах. Среди противников наших были солидные, имеющие большой опыт критики. А мы были совсем юны и по части теоретической малоопытны. Зато отваги и комсомольского задора было у нас хоть отбавляй.
Из старых заслуженных деятелей литературы нас поддерживали А. С. Серафимович, М. С. Ольминский, П. Н. Лепешинский, Б. М. Волин.
Основные дискуссии происходили в Доме печати (ныне Дом журналиста). Александр Серафймович восседал в президиуме среди комсомольцев как патриарх. И часто, выступая с резкой, задиристой речью, мы оглядывались на него, замечали его ободряющую улыбку и снова, уже увереннее, бросались в бой.
Серафимович был редактором журнала «Октябрь» и председателем МАПП.
Когда он выходил на сцену во главе «молодых», он был похож на заботливого отца, выводящего в свет своих сыновей, на старого воина, ведущего в бой питомцев и соратников.
— Серафимович своих повел, — улыбались в публике.
Само собою разумеется, каким «приобретением» был для нас автор «Чапаева».
Да и сам он не любил одиночества и с радостью занял свое боевое место в колонне пролетарских писателей.
«Иду в «Октябрь», — записал он в дневник свой. — Давно ощущал потребность прикоснуться к организованной литературной братии. Вернее работа. И строже. Критически станешь подходить к себе — скорей выдрессируют, как надо и как не надо писать. И — круг близко знакомых литераторов А то, по существу, никого. Чужак чужаком… Итак, в «Октябрь».
Почему сюда? Платформа ближе, чем где-либо. Воспрещается сотрудничество в «Кр[асной] нови», «Ниве», «Огоньке» (это был один из сектантских заскоков «Октября», один из тех заскоков, с которыми в дальнейшем боролся Фурманов. — А. И.). Это крепко суживает поле литературной деятельности. Но с этим надо помириться. Думаю — правда…что следовало бы не убегать от этих журналов, не предоставлять их чужой литербратии, а — наоборот, завоевать, в чем они еще не завоеваны, — и сделать своими. Убежать от чего-либо — дело самое наилегчайшее. Для победы нужно не бегство, а завоевание. Полагаю, что этот вопрос в дальнейшем каким-то образом должен будет подняться во весь рост.
Иду в «Октябрь» с радостью и надеждами. И с опасением: не оказаться бы там малым из малых, одним из самых жалких пасынков литературного кружка. Эх, работать бы побольше над своими повестями и книжками — ей-ей, раз в 18 они были бы лучше…»
На литературном фронте боевой чапаевский комиссар остался тем же горячим большевиком, активно участвовавшим в борьбе за партийную линию в искусстве. Вскоре после вступления в Московскую ассоциацию пролетарских писателей («Октябрь» был одной из ведущих ее групп) Фурманов был уже избран секретарем МАПП. Он упорно боролся с врагами партии, с интриганами, со склочниками, мешавшими развитию советской литературы. Огромное значение придавал он движению рабочих корреспондентов, переписывался с десятками начинающих писателей. Работая в Государственном издательстве, много помогал молодым.
Наряду с работой над материалами будущей книги «Мятеж» Фурманов много внимания уделяет разработке проблем новой эстетики. Его записи свидетельствуют о том, как вырабатывался у писателя метод социалистического реализма, который в те годы еще не был определен как творческий метод советской литературы.
С особой любовью относится Фурманов к тем писателям, которые близки ему по своему стилю, по своему творческому методу, по самой направленности своих книг. Мы часто собирались на старой квартире Александра Серафимовича Серафимовича, на Красной Пресне. Молодые рабочие-писатели, члены кружков «Рабочая весна», «Молодая гвардия». «Октябрь» читали свои новые произведения.